Затем дюжина французских орудий, неведомо как оказавшихся в арсеналах. Эти были еще древнее, но мы и им были рады: все-таки и на второстепенных направлениях теперь у нас стояла какая-то артиллерия.
Наконец прибыл 222-й зенитный артполк. Это были уже современные пушки, их мы также решили использовать для борьбы с танками.
С утра и до вечера, как только улетали, отбомбившись, фашистские самолеты (видимо, противник давно понял, что здесь ему готовится «встреча», и не жалел бомб), курсанты копали блиндажи, окопы, ходы сообщения, запасные позиции для орудий. Многие работы велись в непосредственной близости от шоссе. А по нему круглые сутки шли (разбегаясь во время налетов по придорожным рощам) беженцы и отходили остатки частей, потрепанных или вовсе разбитых в предыдущих боях. Шли роты, батальоны, а чаще — отряды из разных дивизий. Почти все — с оружием. Шли усталые, измотанные, измученные.
Кажется бесспорным, что это должно было вызвать мрачность и ожесточение у ребят, снизить их боевой дух. Но вышло наоборот. Уж такие были эти комсомольцы! «Ага, — говорили они, — фашист, наверно, думает: всех побью. Так пусть попробует побить нас. Посмотрим, кто кому обломает зубы!..»
Ожидание боя, конечно, сказывалось. Ребята были чрезмерно веселы. Глаза блестели лихорадочно, а уж что до шуток — никогда столько не слыхали их!.. Этот день закончился для нас печальной вестью: погиб капитан Россиков. Случилось это так.
После присоединения к основным силам его дивизион был расформирован, причем одну из батарей — капитана Базыленко — поставили для обороны шоссе, а другую — 45-миллиметровых пушек — отправили на север, в подкрепление соседнего 1064-го стрелкового полка. Командовал ею капитан Россиков, комиссаром у него был политрук Иванов.
Командир полка, предполагая, что противник будет наступать через деревню Зеленино, направил батарею туда. Курсанты были уверены: там стоит своя пехота. А попали в засаду.
Фашисты открыли огонь не сразу. Они терпеливо дождались, пока последняя автомашина с пушкой на прицепе въедет в деревню. Потом разок ударили — сразу со всех сторон — и предъявили ультиматум: сдавайтесь.
Положение было безнадежно. Прямо в лоб колонне наведена пушка. Отовсюду нацелены пулеметы и автоматы.
Неужели конец? Такой бесславный — у такой славной батареи… у ребят, которые, подбив на шоссе очередной немецкий танк, шептали: «Что, гад, получил Москву?..», у комсомольцев, которые поклялись, что скорее умрут, чем отступят…
— ЗА МОСКВУ!..
Фашисты — вот они, рядом. Перемахнуть через борт, сорвать с плеча винтовку и дослать в ствол патрон — дело секунд, мгновений. А ненавистные, серо-зеленые шипели — вот они, рядом. В них можно попасть не целясь. Это здорово, что можно стрелять не целясь. Пусть сам чувствуешь горячий удар вражеской пули или осколка, но и тот, в серо-зеленой, тоже рухнул…
То ли спасла мальчишеская молниеносная реакция, то ли фашисты не ждали сопротивления, не верили в пего, то ли сбылись суворовские слова: «смелого пуля боится». Выстрелы ударили с обеих сторон почти одновременно. Первыми же были убиты капитан Россиков и его помощник старший лейтенант Костогрыз. Но об этом ребята узнают позже, а пока идет гранатный бой и фашисты его не выдерживают. Уже политрук Иванов организует круговую оборону, прикрывает лейтенанта Карасева с несколькими комсомольцами: они уже отцепили уцелевшие две пушки и поворачивают их. Держись, фашист!
И карабин в умелых руках хорош. Вон курсант Зернов — автоматчиков, как орехи, щелкает! Розовые щеки побледнели, прицеливается спокойно — и не поверишь, что ему только семнадцать, — глядите, десятого кладет!..
Плохо, мины сыплются. Одна в одну. Грохот, визг железа, осколки секут воздух. Наводчик Портной еще не успел запять своего места — по шипели кровь ручьем. И туг же вторая рапа. Но от орудия его не оттянешь, уже наводит. Огонь! И почти одновременно бьет второе, где наводчиком Ермолов. Гитлеровцы, орудийные номера, — кто уцелел, бросились от своей пушки врассыпную. И вовремя. От прямого попадания ее будто смело. Точен глаз курсанта!
А вот уж и третья пушка оживает. Это ингуш Сушко, молодой литератор, точными выстрелами выковыривает пулеметчика, А ведь весь уже изранен!.. Потом, встретившись с Суходоловым, он поделится: «Столько впечатлений! Такие люди! Вернусь домой — напишу книгу в сорок печатных листов».
…Батарея пробилась к своим. Погибших и раненых товарищей курсанты положили в кузова автомашин и всех вывезли. Пушки пятились к реке, огрызаясь меткими выстрелами. Эта батарея и потом не подвела: на ее участке немецкие танки так и не смогли прорваться. Кстати сказать, Иванов прихватил с собой двух пленных офицеров.
Первые три дня боев… Их приятно вспоминать. Дни поражений гитлеровцев на этом участке. Пленные офицеры рассказывали, что начальство все время требовало: «Вперед! Вперед! Немедленно взять Малоярославец!» — и вот одна за другой их части — танковые, мотопехота, артиллерия — в лоб накатывались на нашу оборону, по оставались на подходах. Мертвые танки, мертвые пушки, мертвые солдаты…
Неоценимую помощь получали мы в эти дни и от дивизиона реактивных минометов — «катюш», появившихся на этом участке фронта впервые. Особенно запомнился первый залп.
Разведка сообщила, что в редкой березовой роще, верхушки деревьев которой просматривались с нашего наблюдательного пункта, скопилось много пехоты, автомашин, бронетранспортеров и танков противника. Видимо, он собирал кулак для решающего удара. Командир дивизиона прикинул расстояние. Далековато… Но если выехать на наш передний край, получится в самый раз. Решили рискнуть.
Это был смелый маневр. Установки развернулись и выстроились на голом ноле. Гитлеровцы отлично их видели, но педантично продолжали обстреливать заданные цели. Залп! И вот с чудовищным грохотом над вершинами берез выросло коричневое облако. Показались разбегающиеся во все стороны солдаты. А в лесу все что-то рвалось и рвалось…
Немецкая артиллерия постепенно затихла. Создалась странная тишина. Больше в этот день фашисты не пытались идти в атаку. А пленные даже спустя несколько дней рассказывали, какое ошеломляющее впечатление произвел на них этот первый залп.
Немецкое командование, все эти дни проявлявшее непонятное упорство в стремлении разбить нас фронтальным ударом, предприняло, наконец, фланговый обход. В этот же день, 14 октября, поступили сведения и с юга. Там. возле деревни Митрофаново, колон на танков с десантом автоматчиков переправилась через Выпрейку и устремилась на север, намереваясь выйти на Варшавское шоссе у нас за спиной и тем самым отрезать от Малоярославца.
Узнав об этом, я приказал командиру реактивного дивизиона немедленно отступить в тыл в сопровождении взвода курсантов. Мы не имели права рисковать «катюшами». Отходили и некоторые другие части.
Курсанты остались. Когда потом кольцо замкнулось, я понял, что мы остались одни. Одни в окружении. Приказа на выход из окружения не было.
Продержаться — эта мысль теперь стала единственной.
Продержаться…
Мы оседлали шоссе, и каждый день, пока мы шоссе удерживаем, мы можем считать себя победителями. Победителями, какой бы ценой это ни было достигнуто.
А платили мы сполна. Над оборонительным участком целый день стоял гул: бомбардировщики засыпали бомбами каждый подозрительный клочок земли, на каждый выстрел нашего орудия летела сотня ответных снарядов. Немецкая артиллерия крушила наши окопы, блиндажи и огневые артиллерийские позиции. Наших уцелевших батарей оставалось все меньше…
Но когда после двух-трехчасового перерыва фашисты снова шли в атаку, их встречали неизменно меткие выстрелы курсантских пушек и пулеметов: комсомольцы демонстрировали отличную выучку. И снова горели танки, и снова бугры за Выпрейкой устилались телами убитых и раненых гитлеровцев. Очередная атака захлебывалась.
Да, немецкие танки вышли в наш тыл и захватили шоссе едва не до самого Малоярославца. Что из того? Пока мы сидели в Ильинском, пока удерживали под огнем только этот небольшом отрезок шоссе, все остальные успехи гитлеровцев оказывались мнимыми: ведь окольными путями по бездорожью могли пройти только танки, вся остальная техника стояла, и сделать с этим что-либо фашисты были не в силах.
Но и нам час от часу становилось труднее. Одна за другой замолкали пушки. Потом выяснилось, что вышедшие в тыл немецкие автоматчики захватили наш полевой склад с боеприпасами и продовольствием, а у нас к этому времени уже не было даже самого маленького резерва, чтобы хотя бы попытаться отбить боеприпасы.
В тот же день, 14 октября, противник стал приме-пять против ваших дотов новую тактику. О пен рассказал мне помощник начальника политотдела училища по комсомольской работе младший политрук В. Коротчаев. Он прибежал ко мне на КП, почти нс прячась от мни, и чуть не плакал от отчаяния.
— Товарищ полковник, немцы расстреляли два дота!..
— Как?
— Прямой наводкой бьют. Из зениток. По амбразурам!..
Я этого опасался.
— Что с гарнизонами дотов?
— Погибли…
Картина была ясна. Видимо, противник сперва разметал снарядами маскировку, оголил железобетон. Потом стал бить по амбразурам. Ведь достаточно внутрь дота попасть самому маленькому снаряду — осколки изрешетят все, а взрывная волна умертвит тех, кто уцелеет от осколков.
Я представил те минуты, когда немецкие снаряды стали рваться на лобовой части дота. Мои ребята сами были артиллеристами и поняли, что пришел их смертный час. Но ведь они поклялись: «Умрем, но не отступим!» И вот их пет…
Если бы нагон доты имели бронированные щиты и двери, их решение стоять до конца было бы оправданным. А что делать в теперешних условиях? Есть ли выход?
И я тут же отдал приказ: если враг переходит на поражение по доту из орудий прямой наводкой — выкатывать пушку на запасную позицию рядом с дотом.
Приказ под копирку переписали и разослали с посыльными. Но не иронию и получаса, как ко мне привели взятого в плен немецкого обер-лейтенанта; в полевом сумке его уже лежал один из экземпляров приказа.