Сели за стол. Отец налил до краев в стопочки себе, жене и гостю. Кэт отказалась, что было Яну на руку. Выпили за знакомство.
— Ну, теперь, думаю, пришло время рассказать, зачем мы сюда приехали. Котенок, — Ян приобнял Кэт за плечи — она сжала челюсти. — Ты расскажешь или я? Давай, я. Дело-то деликатное… — он встал, обвел глазами присутствующих. — Дорогие Александр Михайлович и Любовь Витальевна! Мы с вашей дочерью собираемся пожениться. Прошу у вас ее руки!
Александр Михайлович застыл.
Любовь Витальевна охнула.
Кэт сидела белее мела и все смотрела на свои ладони, сложенные на коленях.
Первым пришел в себя отец. Он крепко, по-мужски, обнял Яна. Глаза «тестя» уже влажно блестели.
— Ну, Ян, молодец! Ну, молодец! — быстро обновил стопочку. — Люб, а? Что сидишь? Глаза на мокром месте… Ян, давай, пока бабоньки в шоке…
Мужчины опрокинули рюмки. Отец звонко хрустнул соленым огурчиком.
— Мы согласны! Еще как согласны! Правда, Люб? — он тряхнул жену за плечо. — Лишь бы Катька была счастлива! Дочура, ну, будешь счастлива?
— Я все для этого делаю, — одарив Яна тяжелым взглядом, произнесла она.
Любовь Витальевна всплеснула руками. Поднялась, опираясь о стул.
— Поздравляю вас, дети мои! — смахнув слезу, она обняла дочку. — Катюша, ну что ты так побледнела?
Ян откашлялся, привлекая внимания.
— А это, собственно, объясняет, почему мы так поспешно решили пожениться.
Мама, нащупывая опору, опустилась на стул, словно внезапно почувствовав головокружение. Папа поднял стопку и выпил без тоста. С размахом поставил рюмку на стол, попал криво — на вилку, она задела тарелку и громко звякнула.
Вздрогнув, Кэт подняла на Яна ненавидящий взгляд.
— Ох, дочка! А я-то думал, ты меня без внуков оставишь!
— Папа…
— А что, девочке скоро двадцать два, а я рядом с ней никогда парня не видел. Вдалеке, под окнами, да, бывало, околачивался один. Но чтоб рядом, хоть бы под ручку, — да никогда. Вон, в электричке едем, попутчики, парни молодые, и так и сяк, и шуточкой и всерьез — а она в учебник уставится и читает. Так что, хорошо все это, хорошо, — без остановки говорил он, шлифуя «стопарики». — Быстро, конечно. Но хорошо. А внучок или внучка появятся — вот заживем!.. Песочницу построим, песка с карьера навезу…
— Папа! — Кэт подождала, пока отец посмотрит ей в глаза. — Погоди с песочницей. Мы точно не уверены, это еще не на сто процентов. Ведь правда, Ян? — с угрозой в голосе спросила она.
Но Ян, водя вилкой между тарелками с солеными огурчиками и маринованными опятами, даже не взглянул на нее.
— Ну, может, не сто процентов. Может… — он проколол огурец насквозь, — девяноста девять. Тест-то показал две полоски.
— Ян! — Кэт едва заметно кивнула в сторону растерянной взволнованной матери. — Тесты, бывает, ошибаются.
— Бывает. Но этот, надеюсь, не соврал, — сказал он с такой теплотой в голосе, что Кэт не нашла, что ответить.
И вечер закрутился, раздобрился. Кэт, глядя на родителей, со временем и сама повеселела, улыбалась шуткам, вворачивала в обращения к Яну «милый» и «дорогой». Навалила ему целую тарелку «Оливье» со словами «ты же не хочешь расстроить тещу». Потом Ян отпросился покурить и уже из коридора слышал, как «теща» сказала: «Все в нем хорошо, только курит…»
Ухмыльнулся. Прикуривая, мысленно повторил про себя окончание фразы. Выдохнул колечко дыма, поднял голову, следя за ним — и замер. Небо казалось огромным, поглощающим — и многослойным, прозрачным. Млечный путь, такой густой, и в самом деле напоминал разлитое молоко. А звезды… Когда он видел в последний раз такие огромные, яркие, такие четкие — как на картинке в учебнике — звезды?
Козырек веранды позволял рассмотреть только часть неба. Ян сошел с крыльца в поисках более подходящего места. Кружил между теплиц и грядок — пока не заметил лестницу. Приставил ее к стене гаража и залез на крышу. Лег на прохладный шифер.
Он чувствовал себя таким крохотным по сравнению с этим небом и в тоже время таким величественным, словно ему было подвластно все. Немного кружилась голова, ладони и ступни казались большими и горячими, но Ян чувствовал себя не пьяным, а опьяненным. Он опомнился только, когда скрипнула дверь, и Кэт, кутаясь в отцовский бушлат, назвала его имя.
Волнуется?..
Точно. Я же ее «муж».
Поднялся. В его пальцах тлела, оставив на шифере дорожку пепла, забытая сигарета.
Кэт отвела его в свою детскую — крохотную комнату с милыми девичьими деталями, которые, впрочем, Ян едва мог соотнести с хозяйкой. На стуле прижимались друг к другу плюшевые игрушки. На полке за стеклом стояла коллекция поздравительных открыток с изображением пушистых зайчиков и котиков. С настенной лампы свисал детский рюкзачок, к нему были пристегнуты значки с надписями «Маленькая вредина», «Тону в любви… Спасать не надо», «Я — папина гордость». На подоконнике, перевязанная резинкой для волос, лежала коллекция вкладышей от жевательной резинки «Love is…» Ян знал Кэт совсем другой, и теперь возникло странное ощущение — словно его обманули. Только когда — тогда или сейчас?
— Ян! — строго окликнула его Кэт и кивком головы указала на разложенный диван, где возвышалась стопка постельного белья.
Наверное, все-таки сейчас…
Начали с подушек. Молча таскали их за уши, пеленали в наволочки, распространяя по комнате запах свежевыстиранного белья. Ян мельком поглядывал на Кэт, она не поднимала головы. И Яну очень захотелось нарушить тишину между ними, сделать что-то совсем уж мальчишеское. Выбить подушку у нее из рук, закутать Кэт в простыню, как в кокон, толкнуть на диван… Но вот подушки одеты и взбиты, а он так и не сделал того, что хотел.
— Теперь простыню, — скомандовала Кэт.
Стали по разные стороны дивана, одновременно приподняли простыню. Она вздулась, как парус, и плавно опустилась.
Ян сжимал губы, чтобы его улыбка не была явной. Они вели себя, как настоящие муж и жена. А учитывая новизну ощущений, новые образы и новые ракурсы, — как новобрачные.
Вместе заправили одеяло. Кэт выключила свет и, само собой, приказала отвернуться, когда стала переодеваться. Но в крошечном замкнутом пространстве было отчетливо слышно, как с легким усилием она стягивает узкие джинсы, как избавляется от маечки, расстегивает лифчик, как ночная сорочка, шурша, плавно сползает по ее обнаженному телу. Опомнившись, Ян тоже стал раздеваться.
Юркнув под одеяло, Кэт отвернулась к окну. Она лежала на боку, подсунув ладонь под щеку. Ян — сразу за ней, почти вплотную, подперев голову рукой. Даже сейчас он умудрялся смотреть на нее сверху вниз.
В темноте гудели комары. Ветер надувал занавеску.
Стремительно темнело. В сиреневых сумерках горели фонари. Один бросал косой жженый свет в окно, подсвечивая хвостик «невестиной» косички. Ян очень хотел провести пальцем по ложбинке завитка этого позолоченного хвостика, но снова сдержался.
Потом фонари погасли, и сразу стало заметно, что сирень ночи сменилась на черноту.
— Уже за полночь, — прервал долгое молчание Ян. — «Сегодня» — закончилось. Ты можешь сказать родителям, что мы пошутили. Тогда нас разложат по разным кроватям.
Ян все-таки просунул палец под лямку ее ночнушки. Кожа Кэт была нежной и теплой. А запах ее словно стал насыщеннее. Она пахла женщиной, а не девочкой.
Кэт повела плечом. Он послушно убрал руку.
— Язык не повернется сознаться, — с тоской в голосе призналась Кэт. — Так что пока побуду беременной невестой, а там что-нибудь придумаю.
Он все смотрел на голубоватое плечо, высвеченное луной. На блестящие возле уха волосы, которые соскальзывали в черноту и сливались с ней. И он вдруг захотел прижать ее к себе. Ну, что она сделает? Шикнет на него, погрозит вполголоса, но не позовет же родителей. Он улыбнулся от этой мысли. Сначала заарканится — как же без этого. Но потом подчинится, раскроется. А затем и сама ответит. Он знал, как сделать, чтобы она ответила…
Ян закусил губу, чтобы прервать фантазию. Потом успокоился, коснулся подушечками пальцев кружева на шлейке ее сорочки, провел по контуру. Затем осторожно, очень медленно убрал руку и опустил голову на подушку. Он услышал то, что не слышал уже много лет: как где-то внутри его зарождается едва ощутимая мелодия. Ян закрыл глаза, чтобы не потерять ее, ухватить ускользающую ниточку. Эта мелодия и стала его колыбельной.
* * *
Пусть только дотронется!
Катя сжала в кулаке край одеяла. Она не собиралась кричать. Но представляла, куда надо ударить, чтобы отбить у мужчины охоту прикасаться к ней.
Пусть только!..
Она чувствовала, как Ян дотрагивается до кружева на шлейке ее ночной сорочки. И это невесомое, едва ощутимое скольжение ткани по коже, усиливалось тысячекратно и отзывалось во всем теле. И промелькнула мысль: а если она не ударит, не сможет… Катя заставила себя вспомнить липкий взгляд мужчин в казино, шок во время «вечера правды». Поездку в багажнике. Ухмылочки, смешки, язвочки. Спектакль, который пришлось разыграть перед родителями.
О, да! Она сможет!
Но Ян убрал руку и больше за всю ночь ни разу ее не потревожил. Катя же не сомкнула глаз. Долго лежала, вслушиваясь в звуки за ее спиной: шорох, дыхание Яна. Потом он заснул, а Катя все еще не шевелилась, боясь его разбудить. Быстро скользил по небу месяц: только выплыл из-за занавески — и вот уже завис над вазоном с геранью. Потом заныл бок, затекла рука, но Катя все еще не двигалась, потому что в голове прочно засел образ: она поворачивается и оказывается лицом к лицу с Яном, так близко, что ощущает тепло его дыхания. А потом он открывает глаза, и Катя видит, как в его зрачках плещется по луне, глубоко, как в колодце… И что тогда? Что делать, если его ладонь очень медленно преодолеет разделяющее их пространство? Что делать, если ее пальцы не сожмутся в кулак, а потянутся к его лицу…
Она так и уснула, то изнывая от видений, то боясь своих желаний, то потрясенно узнавая себя заново. Проснувшись, увидела герань на подоконнике. Сирень за стеклом раскачивалась, ее рвал ветер, дождь остервенело бился в закрытое окно. Подходящая погода для такого утра.