Это было традицией Долины – наблюдать, как реликвии войны обнажаются во время оттепели. Вольнотворцы, Пеплоусты и независимые коллекционеры появлялись, когда наступала весна, чтобы снять лучшие части. Первые деньги дети в Долине зарабатывали, продавая с рук части механизмов или имперское оружие проезжавшим покупателям.
Интересно, что найдут на его теле, когда оно оттает?
Интересно, за сколько продадут его аптечку?
Мерет надеялся, что цена хотя бы не подведет.
– Больше, чем нам дали бы за тебя, – вздохнул он в сторону Угрюмца, не глядя. – Не слишком хорошая цена за птицу, читающую мысли.
– Не соглашусь.
Голос Лиетт, неожиданно раздавшись, заставил Мерета довольно высоко взвизгнуть. Лиетт, впрочем, вежливо придержала комментарий. А может, даже ничего не заметила. Когда Мерет обернулся, она стояла рядом, поглаживая шею наклонившегося к ней Угрюмца.
Как Лиетт оказалась тут так быстро? Но глянув на снег, Мерет расхотел знать ответ.
«Никаких отпечатков, – подумал он. – Лиетт не оставила ни единого следа».
– Птица, способная улавливать мысли, может быть чрезвычайно ценной, – заметила Лиетт, изучая животинку. – Сие сгладило бы трудности обучения и способствовало гармоничному сосуществованию с видом, который приносит нам немалую пользу, а также расширило бы наши знания о процессах в их организмах.
– О… э… – Мерет все-таки закашлялся. – Я не имел в виду, что он может… то есть, я просто пошутил.
– Как и я, – ответила Лиетт. – Поэтому ты видишь мое шутливое лицо.
Мерет открыл было рот, оглядывая очень жесткий, хмурый и суровый взгляд, который был на ее «шутливом» лице, но передумал и решил промолчать.
Опытный целитель внутри него требовал вернуть Лиетт в постель: синяки и порезы еще не начали заживать, да и холод не был ей полезен. Но посмотрев на нее… он понял, что у него не хватит духа.
Она стояла прямая, как стрела, ее лицо застыло в первозданной суровости, ни выражение, ни поза не выдавали боли. Но один вид ее ран заставлял Мерета морщиться. Лиетт не столько не чувствовала боли, сколько не считала ее… достойной внимания.
Снег не оседал на ее плечи. Следы не оставались за ней. Все вокруг: холод, ветер, сама природа – не стоило ее внимания.
И эта мысль ужасала.
– Я никогда особо не любила птиц, – прервала Лиетт его раздумья, почесывая Угрюмца под подбородком. – Я нахожу их гигиену отвратительной, отношение к жизни прискорбным, и они чересчур… чересчур…
– Вонючие? – предположил Мерет.
– Мне кажется, об этом я уже сказала, пусть и не подчеркивая, когда упомянула гигиену, – Лиетт глянула на него. – Мне они кажутся чересчур… непредсказуемыми. Механизмы делают то, для чего их проектируют. Сигил делает то, что прописано. При условии, что у тебя достаточно знаний для его сотворения. Но можно знать о птице все, и она тем не менее останется подвержена переменам настроения, у нее все еще будут потребности. – Лиетт поежилась. – А еще у них вечно случается, что они орут в тот самый момент, когда ты оказываешься в деликатной ситуации и крики совсем лишнее.
«Эй, а это чистая правда», – подумал Мерет, осуждающе воззрившись на Угрюмца. В ответ птица сердито посмотрела на него жутким глазом. Аптекарь поспешно отвел взгляд и кашлянул.
– Но теперь они тебе нравятся? – спросил он Лиетт.
Она скорчила рожицу.
– Не уверена, если честно. Пусть они вонючие, шумные и злые, они еще нежные, – девушка улыбнулась, поглаживая оставшиеся три пера Угрюмца. – Если ты нежен с ними. Они успокаивают. Они сильные. И, полагаю, через некоторое время… ты начинаешь ценить непредсказуемость.
Мерет немного подождал, набираясь смелости заговорить.
– Мы все еще о птицах?
– Очевидно, я пыталась незаметно и поэтично намекнуть на другую тему, – Лиетт поморщилась. – Но на самом деле, я не хочу сейчас ее обсуждать, так что не уверена, ставила ли целью что-то, кроме как упомянуть нечто, меня раздражающее. – Она посмотрела на Мерета со странным недоумением. – Это… вообще имеет смысл?
Он моргнул.
– Эм, да. Люди так постоянно делают. Вроде как говорят о чем-то, но ходят вокруг да около. – Мерет снова кашлянул. – Хотя, я уверен, ты и сама это знала, но…
Лиетт долго на него смотрела. Так долго, что Мерет добрую минуту наблюдал, как опускаются уголки ее губ.
– Я не очень… разбираюсь в людях, – сказала она. – Они как птицы. Я могу разгадать закономерности, куда они направляются, что заставляет их чего-то хотеть, и как будто бы понимаю их самих. Но потом вспоминаю, что они большие, громадные и могут меня уничтожить, если вдруг настроение будет… – Лиетт отвернулась. – Я рада, наверное, вот, что я пытаюсь сказать. Рада, что ты ей помогаешь.
– Эмн… всегда пожалуйста, – пробормотал Мерет. – Но я помогаю вам обеим.
Он глянул на ее раны и передернулся.
– Не обижайся, но тебе по виду помощь нужнее, чем ей.
– О. – Лиетт глянула на длинный порез на руке, словно внезапно его заметила, но не особо тревожась об окровавленной повязке. – Теоретически.
– Теоретически?! Ты вообще-то… немало крови потеряла.
– Верно подмечено, но я могу восстановить кровь, – ответила Лиетт. – И раны залечить, и сломанные кости срастить. Но она… она ничего не может исправить.
Лиетт повернулась к Мерету и слегка улыбнулась.
– Но ты – можешь. Это очень важно. Я признательна за твои способности.
Очень странный способ сказать «спасибо», но это, вероятно, все, что ему причиталось.
– Я тоже рад, что смог. – Мерет осмелился подойти поближе, был тут же наказан за наглость быстрым щелчком клюва от Угрюмца и отпрянул, надувшись. – Жаль, что у меня нет способности чинить сломанных дерьмовых птиц. – Он нервно кашлянул. – Опять же, не обижайся, если этот тебе, ну… Приглянулся.
Мерет посмотрел на Лиетт, надеясь увидеть последние отголоски улыбки. Но она уставилась куда-то далеко, и аптекарь был внезапно причислен к той же категории, что и снег, кровь и все остальное, что не имело значения.
Лиетт смотрела на птицу. И не моргала.
– Починить, – прошептала она себе под нос. – Нет… не починить. Понять?
Последнее слово… она его не произнесла. Мерет его не услышал, а словно почувствовал, как будто оно отозвалось глубоко в теле, как будто каждая жилка внутри него натянулась скрипичной струной.
– Артрит ноги, – пробормотала она, немигающий взгляд скользнул по Угрюмцу, оценивая. – Потеря костной и мышечной ткани. Катаракта делает глаз непригодным. Шестьдесят шесть нервов повреждены, сорок два пучка мышц ослаблены…
Ее голос перешел в невнятное бурчание, слова и цифры, за которыми он не мог уследить. Но ее глаза оставались неподвижны: немигающие, они смотрели за только ей видимый горизонт, и он постепенно удалялся, как вдруг…
– А. Теперь понимаю.
Она наклонилась к Угрюмцу, и Мерет не успел ее остановить – старая пернатая зараза вообще-то любила брыкаться. Но Угрюмец даже не вздрогнул, когда Лиетт положила ладонь на его дрожащую ногу. Мерет и моргнуть не успел, как она провела пальцами по конечности птицы и…
Дрожь прекратилась.
Более того нога стала толще. Стройнее. Снова налилась силой. Угрюмец, словно сам не веря своему счастью, осторожно размял конечность, но затем уверенно на нее встал. Благодаря Лиетт его нога снова стала целой и невредимой.
Как будто она проникла внутрь Угрюмца и… починила его.
Но это же…
– Вторая должна быть эквивалентна, – Лиетт поспешила обойти птицу, коснулась второй ноги. И та тоже стала сильной. – Теперь глаз.
– Погоди, Лиетт, что происхо…
Угрюмец негромко кудахтнул, когда она потянулась к его голове, но позволил ей провести рукой вокруг слезящейся глазницы. Затем он моргнул, и когда веко снова поднялось, глаз оказался идеальной светло-желтой парой второму.
– Охереть не встать!
Возможно, можно было найти более подходящее восклицание, чтобы выразить полнейшее благоговение перед тем, что творилось у него на глазах, но в тот момент ничего лучшего на ум не пришло.
– Что ты… – Мерет широко улыбнулся и хлопнул в ладоши. – Ни Мены, ни взрыва… Лиетт, что это за магия?
– Не магия, – Лиетт продолжала уверенно изучать Угрюмца, пока тот радостно разминал ноги. – Это понимание. Я вижу, как работает каждый мускул, каждый нерв, каждый… – Она посмотрела на Мерета. – Говоришь, он злой?
– Ну, его вообще зовут Старый Угрюмец, но…
– Это я тоже могу исправить.
Прежде чем Мерет успел возразить, Лиетт взмахнула рукой. Свет в глазах Угрюмца потускнел, потом и вовсе померк. Птица бездумно уставилась перед собой, не мигая и едва дыша.
– Подожди, не… – Мерет положил руку на шею Угрюмца, и тот даже не дернулся. – Что ты с ним сделала?
Лиетт не слушала. Она продолжала смотреть, искать. Ее пальцы подрагивали. А Угрюмец продолжал меняться.
– На снегу, чтобы избежать обнаружения, больше сгодится белое оперение, – прошептала девушка. – Что достаточно просто.
– Лиетт, подожди.
Она не стала ждать. Взмахнула рукой. Угрюмец заново оброс перьями, великолепного оттенка слоновой кости.
– Вообще, эта порода не подходит для наших целей, – задумчиво пробормотала Лиетт. – Я знаю кое-что получше.
– Лиетт, остановись!
Она не остановилась. И снова взмахнула рукой. Плоть Угрюмца пошла рябью, кости хрустнули, превращая его из старой тягловой птицы в высокого, царственного имперского скакуна.
– И зачем ограничиваться? – Отчаянное волнение все еще сухо звучало в ее голосе. – Почему бы не сделать ноги длиннее для бега? Крылья шире для полета? А огненное дыхание? Потребуется всего-то новый орган и…
– ЛИЕТТ!
Она не слышала. И все продолжала. Тело Угрюмца содрогалось. Оно ломалось, переделывалось, снова и снова, принимая новые и ужасные формы.
– СТОЙ! – Мерет подбежал к девушке, схватил за плечи, повернул к себе. – Я не знаю, что ты делаешь, но прошу тебя, не надо…
Она подняла лицо. И Мерет уронил руки. Отступил назад, разинув рот и затаив дыхание. Лиетт смотрела на него.