– Если что-то их не отвлечет, – задумчиво протянула я.
– Именно.
– Судя по охренительному гемору в моей выдающейся заднице, которым стал этот ваш план, просто уничтожить их – явно не вариант.
– Чтобы вынести весь Флот, в мире, не говоря уже о Шраме, не хватит магов. А у нас не будет ни времени, ни инструментов, чтобы влезть в двигатели. – Джеро указал на Урду, который с помощью Ирии медленно поднимался на ноги. – Все наши надежды на этого мелкого говнючилу.
Я уставилась на Урду. Тот споткнулся о кусочек льда и шлепнулся лицом вниз. Я фыркнула.
– Так что мы в жопе?
– По сути, – вздохнул Джеро. – Чарограф способен убедить меч в том, что он должен вспыхнуть огнем, или плащ, что он крепок, словно сталь…
Осознание прилетело камнем по башке.
– Или корабль, что он не способен кого-то преследовать.
Джеро кивнул.
– Несколько сигил – и Урда мог бы застопорить их двигатели или удержать пушки. Настолько, чтобы мы, по крайней мере, успели уйти вместе с Реликвией. Но он не может убедить вещь в том, что она нечто иное, если не знает, что она такое изначально.
В чем бы тебя ни убеждали мои многочисленные травмы, я не считаю себя особенно глупой. Но я и правда предпочитаю простые вещи: крепкий виски, прямолинейных любовников и проблемы, которые можно решить мечом или, в случае особой сложности, взрывом.
Именно из-за вот такого дерьма.
Чарография – искусство сродни математике. Формально точное, но по большей части – птичье дерьмо. Процесс основывался на глубоком понимании объекта для росписи, и чем сложнее этот объект, тем больше возможность, что что-нибудь пойдет не так – поэтому чарограф не мог, скажем, превратить котенка в огнедышащее чудище.
Хватит и прошлого раза, во всяком случае.
И пусть строение корабля не столь сложное, как биология живого организма, он все-таки достаточно большой и мудреный, и попытка его изменить требует досконального понимания внутренних процессов. Сам по себе Урда попросту это не вытянет.
А она могла бы.
То, как я улыбнулась при мысли о ней, мне не понравилось. Улыбка должна быть уверенной, непринужденной, подобающей скитальцу. А та, в которой растянулись мои губы сами собой, оказалась глупой, как у влюбленной малявки. Так уж она на меня влияла. Заставляла думать всякое, когда я сама этого не осознавала. Как я и подумала о ней тогда.
О ее глазах, карих, серьезных, таких больших за стеклами очков. О ее волосах, всегда столь аккуратно собранных, за исключением пары черных прядок, что она никогда не могла усмирить. О ее лице, всегда столь суровом и строгом, пока я не скажу верное слово, верную шутку, не подмечу в ней верную черту, и она не улыбнется мне так же широко и глупо, как я тогда.
Интересно, что сказала бы Лиетт, если бы оказалась рядом.
«Безусловно, – расслышала я ее голос как наяву, – аэробль слишком крупный и трудноуправляемый, чтобы предусмотреть возможность ошибки, которую способно вовлечь стилистическое решение. И если учесть, что Революция как владеет единственными существующими экземплярами, так и является сборищем недальновидных подавленных пропагандой выродков, мы можем полагать, что их ограниченные способности к созиданию аналогичным образом не позволят им создать нечто чрезмерно сложное. Отсюда нам нужно всего лишь вывести наиболее очевидный способ сконструировать корабль, допустить, что они следовали именно ему, и экстраполировать все необходимое».
А потом она бы на меня посмотрела – а у меня эта широкая, глупая улыбка, которую вызывала сама мысль о ее лице, – поправила бы очки и поинтересовалась, с чего это я улыбаюсь. И улыбнулась бы в ответ. И я бы ощутила, как ноют шрамы на теле, и как давят тяжестью имена из списка…
И задалась бы вопросом, сколько еще пройдет, прежде чем она посмотрит на меня и снова увидит лишь чудовище.
– Мне нужно разобраться с этой парочкой. – Джеро мягко опустил мне на плечо ладонь. – Тутенг вон в той башне. – Он указал на вздымающуюся в ночное небо в квартале отсюда постройку. – Хватай его и передай, что мы готовы.
Я бросила на него унылый взгляд.
– Я только что чуть кровью не истекла. Почему это я должна?
– Предпочтешь остаться и иметь дело с близнецами?
Я сжала губы. Сощурила глаза.
– А тебе когда-нибудь говорили, Джеро, – произнесла я, – что ты уж больно часто напрашиваешься на зуботычину?
– Все время слышу. – Он подмигнул, отворачиваясь. – Обещаю, что когда все кончится, я напрошусь на что похуже.
13. Терассус
Так, не дай моему разочарованию тебя одурачить, мне уже доводилось участвовать в налетах.
Некоторые даже заканчивались без всеобщих смертей.
Например, в Последней Хвали Севрика меня и несколько господ определенных талантов и переменчивых нравов убедили устроить засаду на караван. Не бери в голову, как так вышло или кто кого пырнул первый – эта часть не важна, да и ты не докажешь, что это была я. А важно то, что я прекрасно понимаю, что для заговора нужна масса людей с массой талантов – одни применяются возложением рук, а другие держанием оных подальше.
Так что не пойми неправильно, я прекрасно осознавала, что Тутенг наверняка делал нечто очень важное.
Я просто не была уверена, важно ли оно настолько, чтобы не врезать Джеро, который заставил меня тащить свою избитую задницу по всем этим ступенькам.
Или, может, я просто была в плохом настроении.
Чертежи. Все свелось к рисункам на сраном клочке бумаги. Все наши замыслы создать лучший мир, все мои стремления найти имена из списка, все пошло прахом, потому что Урда не смог разобрать, какой из сраных клочков нужный. Агне не могла не убить единственного человека, способного нам помочь, а Джеро не удосужился рассказать мне план, чтобы я это предотвратила.
Все впустую. Все. Каждый труп, каждый шрам, каждая капля крови. Всё, что я сделала, все, кого я убила, все, кого я потеряла, всё привело в этот тупик. И все, что мне осталось – это окружившие меня тени и ждущие за спиной призраки.
Может, это меня и взбесило – нет, не взбесило, а привело в отчаяние; в груди поселился холодный спазм, который появлялся всякий раз, как люди разочаровывали сильнее, чем я сама, – когда я поднялась по ступеням башни и обнаружила Тутенга на самом верху.
Или, может, потому что пока я решала, мать их, вопросики, он свою ручную птичку наглаживал.
– Там не так уж далеко, – нашептывал Тутенг шеккаю в своих руках. – Честно. Иначе никогда бы не попросил…
Он поднял взгляд, вдруг заметив мое присутствие. В полумраке чердака костяные обрубки на месте рогов казались еще одной парой глаз, распахнутых и удивленных. В отличие от настоящих глаз, воззрившихся на меня с раздраженным безразличием.
– Мы отправляемся, – сказала я. – Стража на подступах.
Уши Тутенга дернулись. Он задумчиво хмыкнул.
– Еще есть время.
– Нет у нас сраного времени, – вздохнула я. – Это место кишит…
– Людьми, – перебил Тутенг. – А они кишат везде. Если Джеро хочет, чтобы его план сработал, то подождет. А теперь, если не возражаешь…
Он продолжил мрачно пялиться на меня, намекая, чтобы я помалкивала. Обычно я бы не стала слушать, но его птица тоже пялилась и… ну, если б тебе довелось увидеть ее взгляд, тебе бы тоже захотелось оставить их в покое.
Тутенг пробормотал птице еще несколько слов, и та тихо чирикнула. Он улыбнулся, кивнул, потом подошел к окну. Встряхнув руками, отправил птицу в полет. Та взмыла в ночное небо, но Тутенг продолжил ждать, наблюдая.
Как будто хотел убедиться, что шеккай благополучно выбрался.
– Куда он отправился? – поинтересовалась я.
– Уэйлесс, – ответил Тутенг. – Куда Джеро пожелал. Куда я ее попросил.
– Попросил? – Меня прошибло осознанием, глаза удивленно распахнулись. – Ты звероуст.
– Люди это так называют. – Он рискнул бросить на меня взгляд. – Знаешь много руккокри?
– Достаточно, чтобы знать, что те единицы, которые работают с людьми, в свои кланы больше не возвращаются. – Я дернула подбородком, указывая на его лоб. – Как рога потерял?
Тутенг улыбнулся – или нахмурился, с ним сложно понять, честно говоря. Но выражение все равно осталось недовольным.
– Деньги. Как и у всех.
– Продал?
– Можно сказать и так, – он вздохнул, снова выглядывая в окно. – Люди любят убивать друг друга. Но больше всего они любят неравные схватки. Когда у них ни царапины, так легче думать, что их войны – это хорошо. Так что, когда одни решали устроить засаду на других, я показывал им дорогу через дикие места. За металл.
Я поморщилась.
– Империуму?
– И Революции. Несколько раз даже Обители. Мне было без разницы. – Тутенг любовно провел по обрубку пальцем. – Как и моей матери, когда она их срезала и вышвырнула меня за порог. Никто из нас не скажет тебе, имперцы ли, революционеры ли разрушили наш дом, сожгли земли, убили моего племянника. Все, что она видела – это людей. И как я им помогал.
– Звучит жестко.
– Изгнанный из единственного дома, который знаешь, отверженный своим народом, вынужденный работать с теми же существами, из-за которых потерял рога? – Он фыркнул. – Ага. Маленько.
Я помедлила, не уверенная, хочу ли знать ответ.
– Чем Два-Одиноких-Старика тебе платит за все это?
– Многим.
Я пожала плечами.
– Со многим можно многое сделать.
– Можно. Матушка сделает еще больше, впрочем, когда я ей все отправлю.
– Что? На кой ляд тебе это делать?
– Потому что она моя мать. А они – мой народ. А ты – нет. – Тутенг продолжил пялиться в окно, в пустоту, где еще недавно был шеккай. Потом устало вздохнул и зашагал к ступеням. – Больше никого у меня здесь нет. И не будет, когда меня возьмут вороны.
Он помедлил у лестницы, взглянул на меня этими его темными глазами. Глазами, что видели страдание, мне неведомое, особенную боль, что звенела иной песнью, нежели мои шрамы.
– Что у тебя останется, когда тебя возьмут вороны?