Место для него все еще пустовало.
И снова мысли принялись перебивать друг друга, гудеть в голове. Они кричали на Мерета, ломились изнутри, боролись за право сорваться с губ. Но на этот раз все они твердили одно и то же.
«Беги, – говорили они. – Беги далеко, беги. Выживи. Выбери жизнь. Дыши. Беги».
– Нет.
Родик вскинул бровь.
– Прости, что?
– Нет, я не поеду, – Мерет хватанул воздух ртом, кое-как выговаривая слова. – Я помогу больше, если останусь.
– Ты ничем не поможешь, если умрешь.
– Знаю.
– А ты умрешь, Мерет. Синдра сказала, солдаты идут. Империум, Революция, неважно – за одним явится и другой, а на таких, как мы, насрать им обоим.
– Знаю.
– Даже если скиталец не выстрелит тебе в спину – а она выстрелит, ты же сам понимаешь, – с ними ей не справиться. Ты уверен?
Мерет, если честно, не был уверен. И стоически молчал по большей части потому, что силился не дать пролиться перепуганному лепету, который бурлил и норовил хлынуть наружу. Мысли так и бушевали в голове, вопили на него, умоляли бежать.
Но он не мог. Не сейчас. Он не мог искать новый дом, чтобы вновь его бросить, новых людей, которые умрут на его глазах, новые трупы, которые придется забыть.
Этот цикл нужно прервать. Найти новый смысл.
И Мерет нашел его для себя.
Родик не понимал и не одобрял – черт, да если верить выражению глаз старика, он вот-вот затащил бы Мерета в повозку сам. Но это стремление покинуло его вместе с горестным вздохом.
– Слушай, – прошептал Родик. – Если вдруг образумишься, у меня в амбаре старая повозка. Колеса вмерзли, но чуть приложишь силу и сдвинешь. Старый Угрюмец, моя вторая птица, тоже осталась в загоне. Не самый шустрый, но повозку потащит, если хорошо с ним обращаться. Будет тебе, аптекарь, благодарность за все, что ты делал для этого поселения.
– Спасибо, Родик. Я знаю, у вас не так много…
– И останется чертовски меньше из-за той бабы. – Взгляд Родика на мгновение задержался на Мерете. – Спасибо, Мерет. За все, что ты для нас делал.
Он щелкнул поводьями.
Птица издала крик.
Повозка загрохотала по дороге, и Малогорка опустела еще сильнее.
– Надеюсь, я поступил правильно. – Мерет проследил, как повозка миновала ворота и скрылась из виду. – Как думаешь?
Он повернулся к Лиетт. Но та исчезла, не оставив даже следа.
Все так же падал снег. Где-то вдалеке вздохнул ветер. Мерет в который раз остался один.
Один, если не считать мыслей в голове, страха в сердце и женщины, ради которой он решил здесь задержаться.
Потащившись вверх по холму, обратно к дому, Мерет понадеялся, что она ответит ему той же любезностью.
Или, по крайней мере, выстрелит ему в лицо.
28. «Отбитая жаба»
В байках и прочей лжи тебе наверняка доводилось слышать про Кодекс Скитальца.
Об этих правилах тебе наверняка поведал какой-нибудь артист, сплетник или пьяница.
Скитальцы не нападают на того, кто не способен бросить ему вызов. Скитальцы не отберут у тебя последний грош. Если выдашь верную строку из нужной оперы до того, как скиталец нападет, тебя не убьют.
Я не говорю, что прямо все они дерьмо из-под птицы. Где-то вполне могут быть скитальцы, которые так и поступают. Однако в целом этот «Кодекс» силен не более, чем запах пива от пьяницы. Среди скитальцев считается оскорбительным напасть, не представившись – и то, в основном потому, что так вы оба можете прикинуть шансы убить друг друга. Помимо этого нет никаких принципов, кодексов, ничего, что сделает скитальца отличным от любого другого бандита, кроме магии.
Миф о Кодексе, впрочем, служит определенной цели.
Если скиталец нападает на твою деревню, сжигает твой дом, крадет твои деньги, ты сдаешься. Перестаешь работать, смеяться, жить, потому что скиталец может прийти за тобой в любой момент.
Но где кодекс, там порядок. Если где-то есть правило, которому ты не следовал, но на будущее запомнишь, ты выживешь.
Мысль о том, что сборище сверхсильных маньяков следует какому-то закону, утешает людей. Даже маньяков.
И может, если бы я хорошенько подумала, хорошенько напилась, хорошенько солгала, я сумела бы убедить и себя, что все случившееся прошлой ночью – часть какого-нибудь кодекса, а не куча людей, которые сгорели и умерли без причины.
Разорвись мое очко.
Я пыталась.
Я проснулась спустя два часа, как ушла спать, спустя шесть, как мы оставили оякаев за чертой города и пробрались обратно, спустя пять, как легла в постель, изнывающая от боли, измазанная собственной кровью, и не сумела убедить себя, что прошлая ночь значила хоть что-то, кроме массы крови, огня и…
Ну, как я сказала. Я пыталась.
Я вытащила себя из постели. Снаружи падал снег, за ним наблюдала птица, укрывшаяся от него снаружи моего окна. Холод терзал раны, вгрызался в кости. Там, где я была окровавлена, меня мучила боль, там, где не мучила боль, я изнывала от холода. Так себе ощущения, но я не против.
То, что было потом, куда хуже.
Я ощутила на себе его взгляд. Две точки вперились мне в затылок, обжигающе-горячие на фоне холода. Я пыталась не обращать на него внимания всю ночь – его жгучий взгляд, полный ненависти шепот. Даже сейчас мне хотелось просто-напросто выйти отсюда, шагать и шагать, и никогда больше его не видеть.
Но мы заключили сделку, он и я.
Так что я развернулась.
Какофония все еще был тут. И пялился.
Ровно там, где я его оставила – на столе, на старом плаще. Плащ сгорел дотла. На столе красовалось черное пятно. От латуни поднимались кольца дыма. Я взглянула в его глаза. Медленно подошла, чувствуя, как с каждым шагом холод уступает место жару, пока мне не показалось, будто я сунула протянутую руку в камин.
Пальцы дрогнули. Я закрыла глаза.
Схватилась за рукоять.
И заорала.
Не назвала бы это болью – то ощущение, которое пронеслось по телу. Боль ты знаешь. Вот и я до того момента тоже думала, что знала. Какофония обжигал меня и раньше, иногда до жестких отметин. Но тут…
Он как будто дотянулся сквозь рукоять и проник в меня. Я чувствовала, как горит его латунь, раздирая мою руку по жиле, пробирая до мозга костей, до груди, где огненные пальцы обхватили сердце и ласково сжали.
Я оказалась на полу. И не знала, когда это произошло. Я дышала, но не знала как. Я ничего не чувствовала сквозь огонь, который выжигал меня изнутри. Ничего, кроме рукояти в пальцах и голоса в ушах.
– Дура. – Голос Какофонии был золой на ветру, обещанием бедствия. – Предатель.
– Не… предатель… – выдавила я сквозь зубы. Если бы я открыла рот, откусила бы язык. – Не… мой выбор…
– Твой выбор. Твоя осечка. – Какофония горел ярко, гневно, злобно. – Позволила убедить себя в том, чтобы меня оставить. Ты склонилась пред их волей. Сколько теперь мертвы? Сколько криков ты слышишь в ночи?
Срать он хотел на мертвецов. Его волновали только маги, которых он мог бы сожрать.
И все же… он был прав? Смогла ли бы я остановить резню, будь Какофония со мной? Когда Джеро сказал, что он причинит больше вреда, я поверила. И посмотри, куда меня привело то, что я поверила Джеро.
Если б только я могла думать. Если б только было не так больно. Если б только…
– Без нас умрет больше, – прошипел Какофония. – Без меня умирают не те люди. Без меня не те люди остаются жить. Без меня… – Латунь подернулась рябью, содрогнулась, выдохнула горячим. – Ты ничт…
– НЕТ!
Собственный голос прозвучал в моей голове так тихо, но Какофония все равно заставил за это поплатиться. Боль затопила меня, разорвала в клочья тело, обратила кровь в пар под хлещущим горячим языком. Мучительно.
Но у меня бывало и хуже.
А он – не тот, от кого я намерена выслушивать такую херь.
– Не ничто. Не твоя слуга. – Из уголков рта упали капли слюны, зашипели на латуни. – Мое имя… Сэл Какофония. Мы заключили сделку.
Боль отступила. Пар рассеялся. Жар остыл.
Самую малость.
– Хочешь порвать, так вперед, – продолжила я. – Без меня ты никуда не уйдешь. Без меня ты никого не убьешь. Без меня ты останешься гнить в той черной дыре, в которую я тебя заброшу.
Его латунь вновь подернулась рябью, взбаламученная. Но жар под моей ладонью продолжил отступать. Я подняла револьвер.
– Со мной, – прошептала я, – ты даешь мне мою месть. И я даю тебе…
– Гибель.
С этим словом рассеялась последняя нота агонии. Тело постепенно пришло в себя. Кровь остыла. Вернулась знакомая, обычная боль. Но это слово, ухмыляющееся, восторженное слово…
Я ощущала его еще долго.
Я медленно поднялась на ноги. Нашла кобуру, убрала в нее Какофонию, натянула одежду, пристегнула ремень на пояс. Какофония лег на бедро привычной тяжестью, финальным аккордом боли.
Хорошо. Нужно было запомнить эту боль. Запомнить, почему я сюда пришла. И почему должна была уйти.
Не Джеро. Не Агне. Не призраки, которые за мной следовали, не сны, которые меня терзали. Не возвышенные идеалы, и фантазии старика, и вся эта трепетная, лживая брехня о том, чтобы сделать мир лучше.
У меня за плечами лишь пепел. Впереди – ничего, кроме списка. Ничего, кроме людей во мраке, которые должны умереть за то, что сотворили. Ничего, кроме шрамов и имен, которые должны за эти шрамы ответить.
Ничего, кроме мести.
И него.
Я шагнула к двери, толкнула ее, и вместе с ним мы отправились мстить.
29. «Отбитая жаба»
Терассус, как мне сказали, после той ночи стал другим.
Обительщики оставили на пути к торжественному приему груду развалин, дорога чучела к особняку зияла шрамом из почерневших отпечатков ног. Снег благородно пытался скрыть под собой этот ужас, но на самом деле сумел лишь подарить мертвецам могилы глубиной меньше обычного.
Уцелевших обительщиков выследила и казнила стража, отряды которой увеличились в три раза – выжившая знать приказала своей охране тоже прочесывать город. Погибших подсчитали, уведомили их семьи. На следующий день в сгоревший особняк отправилась поисковая группа, готовая сразиться с чучелом. Все, что они обнаружили – это жуткую груду рассыпавшихся пеплом трупов и веток, увенчанных черепом, что возвышалась над руинами и осыпалась гнилью под порывами сильного ветра.