он причинил другим. Но…
Не знаю. Наверное, я была не готова добавлять в свой список еще одно имя.
Да и для ненависти как-то чертовски холодно. Так, что я стянула палантин, встряхнула его обеими руками – и он стал плащом. Закутавшись, я съежилась в нем, словно маленькая злобная кукуха в маленьком гнезде ярости, и уставилась в огонь.
– Полезные у твоего палантина, однако, чары, – заметил Джеро, прилично отхлебнув из бутылки. – Что, раздобыла в…
– Нет. – Я усмехнулась. – Кончай давай.
– Что кончать?
– Шуточки шутить. И никаких добродушных разговорчиков. А если только попробуешь подстебнуть – я тебя пырну.
– Ладно, то есть… – Джеро уселся обратно на полено, глотнул из бутылки еще раз. – Мы возвращаемся к молчанке?
Я вздохнула, запахнула плащ поплотнее.
– Не знаю… а ты знаешь какую-нибудь алкогольную забаву?
Джеро поскреб подбородок.
– В Революции у нас была игра под названием «насест». – Он усмехнулся. – Выпивку, конечно, истины Великого Генерала запрещают, но к нам в руки время от времени попадало вино или виски из конфискованных грузов. Тогда мы забирались на дерево, представляешь? И передавали по кругу бутылку. Кто последний упадет, тот победил.
Джеро повернулся ко мне с широченной улыбкой. Я уставилась в ответ с видом, который, я очень уж постаралась, говорил «ну и какого ж хера я не разбила тебе морду, пока была возможность».
– А еще иногда мы играли в «трибунал».
Я заворчала, предлагая развить мысль. Эта игра, по крайней мере, не так явно предполагала, что один из нас в итоге окажется в кровище.
– Когда один человек – свидетель, а остальные – трибунал, – пояснил Джеро. – Свидетель заявляет о том, что он никогда не делал, и если за кем-то из трибунала водился такой грешок, тот пьет.
– Ой, да ладно, – фыркнула я. – Это ж «лжец госпожи». Мы в Катаме все время в него резались. Я впервые сыграла-то в него еще в четырнадцать.
Джеро бросил на меня взгляд.
– То есть ты не хочешь играть?
– А я что, мать твою, разве так сказала?
Я откинулась спиной на полено, которое служило мне импровизированным стулом, и задумчиво хмыкнула. Джеро сплетал красивые слова так же, как пауки сплетают паутину, что не прибавляло надежности ни ему, ни им. Однако ничто не способно извлечь из человека правду быстрее бутылки – то есть мне выпала отличная возможность разузнать, насколько Джеро лжец.
А еще мы застряли посреди глуши, и тут было чертовски, мать его, скучно, так что…
– Ладно, придумала кое-что, – произнесла я, почесывая шрам. – Я никогда не, – я уставилась на Джеро, пристально и с любопытством, – бросала друга умирать во время побега.
Не стоило удивляться тому, как быстро он хлебнул виски. Но я удивилась. И, должно быть, выдала себя выражением лица, потому как Джеро шмыгнул, кашлянул и вытер губы.
– Когда сражался за Революцию, – пояснил он. – Кажется, то была… битва за Переправу Ордро?
– Никогда о такой не слышала.
– А никто не слышал. Паршивый городишко с паршивой крошечной ставкой – нас едва хватало, чтобы поддерживать порядок на улицах, что уж говорить про отпор маршировавшим на захват этого городишки имперцам. Но командование приказало нам остаться и дать бой, пока сами они удирали. Дескать, наш долг перед будущим – обеспечить, чтобы лучшие мыслители Революции выжили.
– Ага, звучит правдиво.
– Ага. – На лице Джеро вновь отразилось горькое спокойствие. – Они все в это верили, разумеется. Все в моей ставке верили каждой сраной лжи, которую потоком лила пропаганда. Они просто стояли на передовой аки красивые птички, распевая революционные песни… пока имперцы не похоронили их под волной камня и пепла.
Джеро глотнул еще, перебросил вискарь мне. Я поймала, сунула его под плащ – стекло было теплым. Джеро крепко его стискивал.
– Что до меня, так я не видел в этом логики.
– И просто бросил их там?
– После безуспешных попыток заставить их понять всю глупость гибели ради тех, кто ради нас никогда и пальцем не пошевелит – ага. – Джеро покосился на меня. – Я более чем уверен, что слышал истории, как ты тоже бросала людей. С которыми ты работала.
– Это другое дело.
– Почему?
– Они были ушлепками. А не друзьями. – Я приподняла подбородок. – Твоя очередь.
Джеро сощурился на огонь, подкинул еще поленце.
– Ладно, придумал. Я никогда не занимался любовью с тем, кто однажды пытался меня убить.
Я вскинула бровь, открыла рот для вопроса, но передумала и от души хлебнула вискаря.
– Чего? – распахнул глаза Джеро. – Серьезно?
– Ну, не знаю, можно ли было назвать это «занятием любовью», но… – Я замерла, так и не вытерев губы. – Погоди, а ты имел в виду спать с ними до или после попытки убийства?
– Э-э, после, наверное.
Я заворчала и хлебнула снова. Джеро не сводил с меня взгляда, и я б сказала, что потрясение на его лице не заставило меня испытать ужасную гордость. Но это я б соврала.
– Чего? – Я растянула губы в улыбке и перебросила бутылку обратно. – Не то, на что ты надеялся?
– Я просто… – Джеро поймал бутылку, покачал головой. – Как? В Шраме и без того полно убийц, а чтобы их еще и в постель звать… Как ты в такой опасности… ну, знаешь… справилась?
– Как справляюсь и со всем остальным. – Я снова откинулась на полено, чувствуя, как меня окутывает теплом костра. – Блестяще. – Я пожала плечами. – Не знаю. То был еще один скиталец, мы перегрызлись из-за наживы, а там одно за другим, туда-сюда.
– Тут надо бы пояснить. Потому что, по моему опыту, неудавшаяся попытка убийства ведешь лишь к новой, но уже с ножом побольше.
На языке оставался вкус пепла и виски, а вот слова не шли. Рука сама собой выскользнула из-под плаща, провела по пересекающему глаз шраму. Касание отозвалось болью.
– Не знаю, как будто… – Я цокнула языком. – Когда знакомишься с кем-то за бокалом вина или действительно смешной шуткой – это, собственно, и все, что вы в действительности разделяете. Как только вино кончается, или ты слышишь эту шутку второй раз, начинаешь задумываться, что, может, больше ничего-то у вас и не было. Но когда ты с кем-то сражаешься, вы делите боль, жар, гнев. Это тяжело, и вообще глупо даже пытаться, но они с тобой остаются. – Я подняла голову. – Понимаешь, о чем я?
Джеро уставился на меня, потом глянул на бутылку.
– Ну, готов поспорить, что понял бы, если б надрался гораздо сильнее.
– Поди-ка ты на хер! – Ругательство сорвалось вместе со смехом – роскошью, которой я не намеревалась с ним делиться. – Может, иногда… просто приятно побыть с тем, кто живет с той же болью.
Джеро не нашел что сказать. Очень кстати – я все равно бы ничего не услышала. Чем дольше я пялилась в огонь, тем сильнее тени, которые он отбрасывал, сплетались силуэтом знакомого человека. Чем дольше я слушала его тихий смех, тем больше он напоминал слова. Голос, который я знала.
«Ты заставляешь меня чувствовать себя гребаной дурой, знаешь? – сказала она. – Ведь даже понимая все это, я никуда бы не делась. Я все равно осталась бы с тобой. Если бы ты только сказала, что однажды это кончится».
Вот, как это звучало у меня в голове.
«Сэл».
Холодные, четкие слова, как в тот день, когда она их произнесла.
«Прошу».
Осязаемые, как любой шрам.
– Едрить меня через колено. – Я потрясла головой. – Ты чего такой жаркий костер растопил?
Джеро небрежно глянул на меня, потом снова уставился на пламя.
– Когда холодно, у тебя болят шрамы, верно? – Он, должно быть, заметил мелькнувшую у меня на лице ярость. – Ты, с тех пор как вернулась, все время их чешешь. Мне даже рассказывать не надо. – Джеро мягко улыбнулся пламени. – Мои тоже болят.
Я не знала, что ответить. И это меня беспокоило.
– Твоя очередь, – заметил Джеро.
Я снова откинулась на полено, демонстративно не трогая шрам, и на долгое мгновение задумалась. Как правило я соображала быстрее, но виски путал мысли, мешал сосредоточиться на чем-либо, кроме жара, что растекался от костра и оглаживал мои щеки, мешал думать о чем-либо, кроме того, как давно я в последний раз себя так чувствовала.
Однако на кону стояла моя честь. Мне совершенно не нужно, чтобы народ трепался, мол, Сэл Какофония позволила какому-то революционному говнючиле уделать ее в алкогольной игре.
Да меня ж на смех поднимут.
– Есть. – Я криво ухмыльнулась. – Я никогда не пробовала салудийсский карри.
Джеро уставился на меня, моргнул; бутылка повисла в его пальцах.
– Ты чо не пьешь? – прорычала я, сощурившись.
– Потому что нужно пить, только если ты это делал? – Джеро пожал плечами. – Я тоже никогда не пробовал салудийсский карри.
– Брешешь.
Он хмыкнул, всмотрелся в огонь.
– Ты относишься к этой игре со всей серьезностью, да?
– Я отношусь к карри со всей серьезностью, потому что оно божественно, тупой ты мудила. Революция занимала Салуду десять лет. Сам говорил, что был там, так?
Джеро кивнул.
– Провел там два года службы. И что?
– Там дают миску размером с младенца за две медяшки, вот что. Каким хером ты умудрился так долго проторчать в Салуде и не попробовать?!
– Не знаю, просто… не пробовал. – Джеро пожал плечами. – Они там во все кладут чеснок.
– Так попросил меньше чеснока.
– О, ого, охренеть идея. Если б только я, который разработал, мать его, налет на аэробли, об этом подумал. – Джеро фыркнул. – Я не ем чеснок. Вообще.
Я изначально отправлялась в это путешествие с твердой верой, что вполне вероятно в итоге со злости его прикончу. С тех пор эта вера сошла на нет, однако теперь я серьезно прикидывала, не убить ли его из сострадания. Но, правда, почему бы сперва не поинтересоваться.
– А с хера ли нет? – Я усмехнулась. – Неужто от него обсираешься? Потому что есть алхимия, которая это дело быстро попра…
– Джанди любил чеснок.
Смешок застрял в горле. Тепло сошло на нет. Как бы ни пылал костер, я не могла избавиться от холода.