«Поршни, – подумал он, глянув на безвольно свисающий от колена металл. – Поршни протеза. Они откололись. А я говорил не тянуть так долго, а найти того, кто в них смыслит. Мне нужно…»
Осекшись, Мерет уставился на Синдру.
«Нужно что? Ей помочь? Чтобы она встала и тебя остановила? Остановила все это? – Он сглотнул горечь, встретившись с Синдрой глазами. – Нет. Нельзя опять бездействовать. Нельзя просто уйти».
Мерет закрыл глаза. И снова налег на повозку.
«С ней все будет в порядке. Она знает, как починить протез».
Снегопад усилился. Холодный ветер взметнул волосы Мерета.
«Она разберется, как встать. Из-за холода поболят суставы, но она крепкая. Она справится».
Мороз пробрал до костей. Тихо застонал ветер.
«Она солдат. С ней все будет в порядке».
Мерет продолжал толкать повозку. Пока не остановился.
– Да твою-то ж мать, – вздохнул он.
Синдра привалилась к дверному косяку и лупила кулаком протез, будто избиение помогло бы ему заработать. С ее губ изливался поток ругани, каждая злей, отчаянней предыдущей.
– Давай, ну давай уже, тупой ты кусок говна. – Голос Синдры стал хриплым, в глазах блестели слезы. – Сраная магия. Ну почему ты не двигаешься? Почему просто не…
Она умолкла, лишь когда Мерет приблизился. Отвернулась, когда он уставился на протез.
– Я могу помочь? – спросил Мерет.
Синдра встретилась с ним взглядом, плотно сжимая губы, отказываясь проронить хоть слово. Через некоторое время она кивнула столь быстро и сухо, что Мерет, если б моргнул, то не заметил бы. Он кивнул в ответ – так же кратко.
Мерет опустился на колени, вытащил из сумки инструмент, принялся заталкивать поршни обратно в гнезда.
– Это ничего не меняет, – буркнула Синдра. – Ты кретин.
– А ты пытаешься меня спасти, и кем это делает тебя?
– Такой же кретинкой.
– Да уж, – тихо произнес Мерет. – Иначе оба бы нашли себе город побольше, чем дыра вроде Малогорки.
Синдра окинула взглядом поселение, исчезающие под снегом домишки.
– Ага, та еще куча дерьма. – Синдра помолчала. – Но не без очарования.
– Да, – согласился Мерет. – И не без хороших людей.
– А еще кретинов, которые выстроили ее в такой глуши.
– Что объясняет, почему здесь остались еще два кретина, м-м? – Мерет вернул поршень на место. – И почему эти два кретина должны вместе уйти?
Синдра задержала на Мерете взгляд, хмуро скривив губы. Но уже, по крайней мере, не скалилась.
– Ты все-таки не передумал.
Мерет покачал головой.
– Ты все-таки будешь пытаться им помочь.
Мерет кивнул.
– Даже если они того не заслуживают.
– Я… – Он вздохнул, защелкнул последний поршень. – Я не собираюсь никого бросать, Синдра. Ни их. Ни тебя.
Она уставилась на протез, перекатила лодыжку из стороны в сторону. Сигилы слабо оживились. Металл обнадеживающе скрежетнул.
Это, разумеется, не починка. Если над протезом не поколдует механик, поршни просто-напросто снова вылетят. А холод совсем не шел на пользу суставам, особенно там, где крепился металл. Все, что сделал Мерет, по сути – это вправил несколько штырей, чтобы Синдра смогла еще какое-то время ходить.
Но хоть что-то.
И Синдра могла ходить.
Пока что.
– Не буду спрашивать, точно ли ты уверен, – произнесла Синдра тихо. – Понимаю, что да. – Она посмотрела на Мерета снизу вверх. – Просто хочу узнать две вещи. Первое – ты пожалеешь?
Мерет нахмурился.
– Не знаю.
– Никто не знает, пока не становится слишком поздно. – Синдра вздохнула, затем кивнула. – Второе – ты ждешь, что я буду на эту тему любезничать?
Мерет озадаченно моргнул.
– Э-э… нет?
– Хорошо, потому что я не собираюсь. – Синдра прошла мимо, оттеснив Мерета плечом, взялась за хомут и оглянулась. – Иди уже за сраной птицей Родика. На твоей тощей заднице мы эту дрянь будем целую вечность тащить.
35. Долина
Ребенком я всегда мечтала стать героиней.
С возрастом эта мечта преображалась: иногда я была завоевательницей, что добивалась славы острием клинка, иногда – горячо любимой правительницей, что мудро правила своим народом, а когда-то со всей серьезностью представляла, как буду великой оперной певицей и буду петь так усердно, что в мире воцарится спокойствие.
Фантазии менялись, но оставалась одна константа. В день, когда я становилась героиней, я в лучах прекрасного полуденного солнца, в окружении падающих с цветущих деревьев лепестков выезжала на птице с самым царственным оперением цвета аметиста, и о моем появлении возвещали благодарные возгласы тысяч людей. Я махала им ладонью, улыбалась, и уже этим преображала мир.
Однако, как и в случае с любовью, сексом, деньгами и войной, реальность всегда оказывалась куда хуже фантазий.
День, когда я изменила мир навеки, был серым, холодным, а сама я – покрытой птичьей блевотиной.
– О-о, ну очень по-взрослому, мадам. Прям королева, мать твою, учтивости, – брюзжала я, тщетно пытаясь стряхнуть с куртки комок меха и костей. – Хочешь всю жизнь одна пробыть? Потому как точно могу тебе сказать, что тяжко заполучить мужика, когда твой аргумент в споре – это заблевать его с ног до головы.
Конгениальность осталась к этому так же равнодушной, как и к моим шести последним попыткам сдвинуть ее с места. И, как в прошлый раз, уперлась шпорами в горный склон, издала злобный вскряк, широко разинула клюв и…
– Едрить меня через колено! – Я метнулась в сторону, уворачиваясь от очередного влажного, вонючего кома, который исторг ее пищевод – вот знала же, что зря столько ее кормила по пути вверх. – Куртка совсем новая, сучий ты потрох! Тебе что, жить надоело?
Пустошница с вызовом завопила, злобно захлопала остаточными крыльями, царапая землю когтями. Птица вообще-то не понимала человеческую речь, но будь я проклята, если в этих желтых глазах не сквозило нечто большее, чем я подозревала.
Впрочем, если откровенно? Она просто вела себя как ушлепина.
Наши пути расходились уже не первый раз. Иногда я отправлялась туда, куда она не могла за мной последовать, а потому отпускала ее на волю. Иногда Конгениальность улавливала запах, источник которого просто обязана была отыскать, и бросала меня. Мы не держали друг на друга зла – мы, в конце концов, профессионалы – и всегда находились опять.
Но на этот раз… на этот раз она просто не хотела идти.
И что, мать его, мне оставалось делать? Поднять в небо злобную, вонючую, сварливую сучью птицу весом в пять сотен фунтов?
– Она боится.
Раздавшийся голос был тих, словно крадущийся по горам ветер. Я подняла взгляд, увидела сидящего на корточках на щербатом валуне Тутенга. Его капюшон был откинут назад, обрубки рогов ярко выделялись на фоне серого неба. На такой высоте с избытком хватало лишь булыжников – огромных каменных пальцев, что тянулись вверх сквозь пелену укутывающего склон горы тумана.
Тот, с которого спрыгнул Тутенг, был по меньшей мере десять футов в высоту. А руккокри даже не поморщился, ударившись о землю широкими, плоскими ступнями, и прошел мимо меня к Конгениальности.
Я попыталась его остановить – последний, кто приблизился к ней без надлежащего представления, ослеп от желчи, которой Конгениальность плюнула ему в глаза, – но в этом не было смысла. Птица позволила Тутенгу подойти и удостоила любопытным взглядом, не более. Когда руккокри осторожно протянул руку и почесал длинную шею Конгениальности, та закрыла глаза и довольно курлыкнула.
– Славное существо, – задумчиво пробормотал Тутенг, любуясь. – Выносливое, сильное, но одинокое… потому, готов спорить, она решила идти за тобой.
– Если б она ходила еще куда-то, было б великолепно, – я снова попыталась оттереть с куртки блевотину. – Я же не могу взять ее с собой в небо, правда?
Тутенг подался вперед, закрыл глаза. Конгениальность почему-то сделала то же самое. Они соприкоснулись лбами, обрубки рогов уперлись птице в голову. Губы руккокри зашевелились, произнося неслышные мне слова. Конгениальность бросила на меня долгий взгляд, а потом развернулась и зашагала вниз по склону.
Остановилась, снова глянула на меня через плечо в последний раз и растворилась в тумане.
Как уже упоминала, я уверена, Конгениальность не понимает человеческую речь. Она – птица. Дохера славная, способная выпотрошить взрослого охотничьего кота одной ногой, но все же просто птица. В ее глазах не отражается ничего, кроме голода и ее обычного дурного нрава.
Не знаю почему, но, когда Конгениальность посмотрела на меня, она показалась грустной.
– Черт, – шепнула я, когда шаги птицы стихли. – Это что вообще было?
– Я попросил ее найти тебя позже, – произнес Тутенг, одергивая плащ, и продолжил путь к вершине горы. – Она согласилась.
– Хм. – Я оглянулась на туман, за которым скрылась птица, и последовала за Тутенгом. – А какой магией, к слову, обладают звероусты?
– Видимо, магией не быть говнюком, – пожал плечами Тутенг, огибая валуны. – Птицам и зверям ведомо то, что недоступно нам. Они говорят на языке, который нам непонятен. И все равно готовы говорить с тобой. Надо только понять, как услышать.
– Что она тебе сказала?
Тутенг на мгновение остановился.
– Она обеспокоена. Думает, что на этот раз ты не вернешься.
Мне, наверное, стоило мотать на ус. Есть же все-таки старое правило приключений: если птица говорит, что дельце вот-вот примет паскудный оборот – обрати-ка внимание.
Ну, короче, или должно быть такое правило.
Но, с другой стороны, я всегда возвращалась. И Конгениальность не первый раз наблюдала, как я ухожу. И не в последний увидит, как я возвращаюсь.
Верно?
Верно.
– Ты сказал ей, что вернусь? – спросила я.
– Я им не лгу.
Я против воли усмехнулась.
– А ты забавный, Тутенг. Жаль, что не удалось провести с тобой побольше времени.
– Спасибо, – отозвался он, поднимаясь к самому пику. – Жаль, что твой народ пришел на эту землю с войной и уничт