Я приказала своему телу подняться. Тело заорало в ответ, что не может. Я попыталась поспорить, но даже мыслей своих не слышала. В ушах стояли вой ветра и песнь Госпожи, постепенно затихающие. Перед глазами все кружилось, по краям подступала темнота. Единственным из чувств, не охваченным агонией, было обоняние.
Которое безжалостно подсказало, во что такое влажное я вляпалась.
И это почему-то казалось странно уместным.
Сэл Какофония, которая поставила перед собой цель положить конец величайшей из войн, умудрилась сдохнуть из-за собственной бездарности.
По уши в говне.
– Ты здесь?
Голос. Или сон. Или тот, кто там ждет меня у черного стола.
– Я тебя чую.
Эхо в темноте. Не звук. Ощущение.
– Такая хрупкая. Так легко сломать.
Нутром. Кровью. Кожей.
– Отчего же так желаешь подняться? Зачем себя утруждать?
Тянется. Скребет. Ощупывает.
– Скажи мне.
Заражает.
– Скажи.
Кричит.
– СКАЖИ.
Все вернулось жестокой вспышкой света, звука, красок. Я подорвалась с рваным хрипом, втягивая в легкие холодный воздух. Резко вернулось зрение, рассеивая темноту, и на меня хлынула тошнотворная волна цвета. Сердце снова начало биться, загоняя кровь обратно в вены, и с ней возвратилась боль – тупая, пульсирующая, напоминающая, что я ранена.
Но до сих пор жива.
И все же, сидя там, я его чувствовала. Тот голос. То ощущение. Кричащее, подергивающееся, оно заползало в каждый уголок меня. Его скользкие, быстрые лапки, скребущие когти, жесткая, отчаянная нужда… я чувствовала все это так же явно, как собственную кровь.
Сколько оно пробыло во мне? Сколько я пробыла без сознания?!
Я глянула вверх. Зазубренная дыра в потолке зияла безмолвной раной. Ветер стих, песнь Госпожи сошла на нет, не осталось ни единого звука, кроме далекого гула двигателей аэробля. И Агне…
– Агне, – прошептала я и заорала в потолок: – АГНЕ!
Она победила? Или Тенка? Выжил ли вообще кто? Я не знала, ни что случилось, ни что влезло мне в нутро, ни как я тут очутилась. Я должна была найти Агне, если она жива, но я не представляла как. Происходящее казалось долгим, жутким кошмарным сном.
Ну, кроме того, что я была по уши в дерьме.
Эта деталь на проверку – и на запах – казалась вполне реальной.
Я поморщилась, поднимаясь на ноги и осознавая уже не в первый раз, что я покрыта куда большим разнообразием жидкостей, чем по идее следует женщине даже с натягом. На полу красовались мерцающие цветные лужи и озерца, разбитые склянки, мерные стаканы и прочее научное дерьмо из-под птицы, а еще обломки стола, который я разломала.
И книги. Повсюду еще больше сраных книг.
Я как будто вломилась на оргию алхимиков.
Или в лабораторию.
Что мне совсем не нравилось.
Ну, то есть, разумеется, мне это, блядь, не нравилось. Агне нет, остальных нет, я истекаю кровью, раненая, избитая – вдали от рубки и похищения корабля, которым должна заниматься.
Более того, мне не нравилось увиденное здесь. Революция была хотя бы надежна. Обычно можно рассчитывать, что их воспаленные от пропаганды мозги действуют достаточно предсказуемо: революционеры любят огнестрельное оружие, ненавидят инакомыслящих и обожают использовать упомянутое оружие против инакомыслящих. И на моей долгой памяти они никогда не любили поглощать знания.
И вот я тут. На аэробле, полном вольнотворческих инструментов, алхимических лабораторий и книг.
Мне это не нравилось. Хуже, я не понимала, что происходит. И, как большинство людей, остро ощущающих злость и собственную глупость, я решила, что лучший план действий – найти кого-то и сделать этому кому-то больно.
Я насколько смогла стерла дерьмо и кровь. Стиснула зубы, сдерживая боль, что прострелила ногу, стоило мне зашагать к двери. Обстоятельства, может, и поменялись, но цель – нет: найти рубку, захватить корабль, дождаться Агне и Джеро. Если кто-то из них жив, они тоже туда доберутся.
– Твоя вера в них потрясает.
Не бывает боли столь острой, чтобы я не сумела расслышать за ней голос Какофонии.
– Что, если их захватили в плен? Или убили?
– И что, если да? – прорычала я.
Я из принципа стараюсь не отвечать, когда он заговаривает – иначе создается хреновый прецедент, – но сейчас во мне было слишком много злости и боли для того, чтобы думать.
– Тогда вся эта вылазка – блажь. Стало быть, нам следует поискать новых побед.
– Ага, точно, сейчас только попрошу Революцию приземлить их кораблик – и сразу в ближайшую таверну махнем. Ты, блядь, из ума выжил?
– Многие так полагали. Они, разумеется, уже мертвы. – Какофония хихикнул, из кобуры поднимался пар. – Нам нет причин следовать их примеру. У меня есть план.
– Нет.
– Ты его еще не услышала.
– Ты говорящий револьвер?
– Да?..
– Тогда это я, блядь, из ума выжила, что тебя слушаю. – Я поморщилась, хватаясь за ручку двери и готовясь толкнуть ее плечом. – Ни один твой план нас отсюда не вытащит.
– И?
– И мне не надо, чтобы народ трепался, что Сэл Какофония бросила своих людей.
– Пф. Прежде тебя это едва ли беспокоило… однако сейчас все иначе, верно? Ты к ним привязалась. Фу. Как отвратительно пошло.
Я, не обращая на него внимания, прижала ухо к двери. Тишина. Ну, помимо голоса Какофонии, конечно.
– Потакая им, ты ставишь под угрозу не только свой хороший вкус. Мы с тобой заключили сделку. Твоя страсть подбирать изломанных выродков продолжает препятствовать нашим усилиям.
Это я тоже пропустила мимо ушей. Заворчав, я толкнула дверь.
И на меня уставилась пара темных глаз.
Она была точно такой же, какой я помнила. Все та же невысокая, худенькая штучка в грязных рабочих одеждах. Те же писчие перья, воткнутые в черные волосы, те же свитки и чернильницы, притороченные к поясу. То же изящное личико, большие очки и глаза, которые пылали той же злостью, потрясением и болью, как и всякий раз, когда я к ней возвращалась.
Память о ней была такой же частью меня, что и шрамы.
И все же при взгляде на нее мне показалось, будто во мне кто-то прорезал новую рану.
– Сэл, – прошептала Лиетт.
И Какофония хихикнул из кобуры:
– Говорил же.
40. Железный флот
Очередной призрак.
Видение.
Кошмарный сон, похмелье, нервный срыв, что угодно – ее не могло быть здесь. Она не могла быть настоящей.
Я пялилась на Лиетт, время тянулось длиннее и суровее любого клинка, а я ждала. Ждала, когда же она скажет что-нибудь зловещее, бросится на меня или, загадочно рассмеявшись, растворится в блядской конченой пустоте моей башки, как и всегда, когда она мне являлась.
Но чем больше я пялилась, тем больше убеждалась, что передо мной все то же лицо, все те же большие глаза, отражающие все ту же злую боль, которая зарождалась там всякий раз, как я уходила, как говорила, что покончила с убийствами, как лгала. Чем дольше тянулось время, тем сильнее я желала, чтобы она все-таки напала. Она могла бы меня даже убить – лишь бы мне больше не смотреть в эти глаза.
А она не нападала. Не исчезала. Каждое мгновение делало ее все реальнее. Я ощутила, как слегка прогнулись половицы под легкими шагами. От дыхания пахнуло кофе и чаем – она подошла достаточно близко. Я вспомнила боль – старую знакомую боль, которая приходила всякий раз, как Лиетт меня касалась, – как только ее ладонь, до боли настоящая и неизбежная, легла мне на щеку, задумчиво провела большим пальцем по шраму.
Лиетт заглянула мне в глаза. Как во все разы, когда говорила, что прощает, и это меня убивало. И ее губы, те, что всегда отдавали вкусом пыли и пота, когда я к ней возвращалась, мягко разомкнулись. И раздался голос, который всегда являлся мне во снах.
– Какого хера ты сотворила с моей мастерской?
Едрить меня через колено, это и правда она.
Лиетт уронила руку мне на плечо, оттолкнула меня с видимым усилием и шагнула к руинам, прежде бывшим ее лабораторией. Поправила очки на переносице, издала раздраженное «хм-м!», окидывая взглядом масштаб поражения, затем повернулась ко мне.
Стоящей на месте.
По уши в дерьме.
«Блядь, – подумала я. – Скажи уже что-нибудь».
– Это э-э… – Я обвела рукой грязь на своей одежде. – Это не мое.
Красота-а-а.
– Очевидно, – отозвалась Лиетт, устало сняв с пояса склянку и скальпель. – Пускай мне хорошо знакомы твои похождения, как в приукрашенной вариации, так и прискорбно откровенной, я не припоминаю за тобой, ни в наше время вместе, ни порознь, умения испражняться в таком впечатляющем количестве, будучи полностью одетой.
Я моргнула.
– А?
– Однако ты таки покрыта кое-чем определенно ценным, а сия возможность взять пробу, вероятно, окажется единственной, так что будь любезна, постой смирно секунду, ладушки? – Лиетт, вздохнув, принялась соскребать дрянь в склянку. – Предположительно, эта субстанция – потроха, невзирая на запах и… консистенцию. Пусть мы определили, что она таки выделяется из рассматриваемого объекта, невозможно установить ее природу и действие, помимо токсичности при проглатывании.
Лиетт замерла, уставилась на меня в ужасе.
– В рот же не попало ни капли, так?
Я разинула упомянутый рот.
– Чего?!
– Учитывая, что ты в данный момент не взрываешься, не разжижаешься и не выделяешь тем или иным способом электричество, мы можем предположить, что нет… если это не новая реакция, о которой мы не подозреваем?.. – Лиетт сощурилась на меня за линзами очков, а потом развернулась к разрушенной мастерской, задрала голову, глядя на дыру в потолке, через которую я и свалилась, недовольно цыкнула языком. – Мои алхимические машины, естественно, уничтожены, и записи вместе с ними, иначе я бы могла получить более точное представление о том, что сейчас…