– Клетка, – спросила я, – для чего?
Опухоль.
Камень?
Какая-то… мясистая… говнистая… штука?
Я, честно говоря, понятия не имела, на что смотрю. То есть, ясен хер, не представляла, почему из-за этого коричнево-красного комка стоило так париться и нанимать вольнотворцев, скитальцев и снаряжать весь Железный Флот для охраны.
А если учесть, что они наняли несколько маленьких армий, чтобы сохранить его в тайне, держать его в банке казалось мне ма-а-алость неблагоразумным.
Я подняла банку, щурясь и разглядывая его сквозь стекло. По всему – комок. Не больше моего кулака. Неприятно коричневый с прожилками багрового. Назвала бы камнем, но никогда не видела камней такого цвета.
А еще камни не парят в воздухе.
Этот – парил.
Думаю, стоит упомянуть сию важную деталь.
Зрелище, конечно, впечатляло, однако в остальном ком был неподвижен. Так что я, как должным образом впечатлилась, так и должным образом охерительно заскучала.
– И что? – глянула я через плечо. – Ты привела меня сюда смотреть на летающую какаху?
Чего, видимо, говорить не стоило, если судить по выражению лица Лиетт.
Ее каюта – и без того тесная – казалась еще меньшее из-за маленькой книжной сокровищницы на разных стадиях прочтенности. Однако праведный гнев на лице как будто сделал Лиетт малость выше. Она скрестила руки на груди и сурово на меня воззрилась.
– Она не летает, и это не какаха, – строго произнесла Лиетт. – Она подвешивает себя в воздухе посредством неизвестной нам магии, а также не отвечает ни на воздействие, ни на попытки ее повредить любым известным нам способом.
– Так это… очень сухая летающая какаха? – Я снова уставилась на банку, постучала по стеклу. – А она что-нибудь еще делает?
– Мы так не думали, – ответила Лиетт. – Но затем… Неумолимому стало лучше.
– Кому?
– Неумолимому. Лейтенанту Неумолимому. Брату агента Неумолимого… ты его помнишь, надеюсь?
Я таки помнила. От агента Неумолимого у меня остались три шрама на боку. Или, точнее, от мерзости, которая носила его шкуру, словно наряд, когда я оказалась в ловушке заброшенной шахты, и оно попыталось освежевать и меня.
Вот такая… история.
– Он страдал от болезни – пустотной лихорадки. Исцеление занимает много времени. – Лиетт бросила на меня взгляд. – Как тебе, несомненно, известно.
Любопытный момент: если стошниться кому-то на колени, даже по крайне веским причинам, которые были совершенно вне твоей власти, тебе этого никогда, ни за что не забудут.
– Когда он стал проводить больше времени в охране Реликвии, мы заметили, что симптомы быстро отступили. – Лиетт цокнула языком. – Поэтому я, само собой, решила вскрыть его скальпелем.
– Само собой… стой, чего?
– К моему изумлению, рана исцелилась практически мгновенно. Дальнейшие опыты раскрыли больше воздействий. Растения росли и усыхали в ускоренном темпе. Еда меняла вкус. Однажды загорелась вода. – Лиетт усмехнулась. – Теперь понимаешь, что она делает?
Я сощурилась на банку.
– Это… магическая какаха?
– Она творит невозможное, то, что нам пока не дано даже понять. – Лиетт выхватила у меня банку. – Пусть ее истинная природа от нас пока ускользает, я, блядь, уверена, что ей не по душе, когда ты ее дразнишь.
– Я не дразню! – Я разжала руки. – Я даже не знаю, что это, не говоря уже о том, на кой ты сюда за ней забралась. Ты же презираешь Революцию.
– Я презираю множество вещей, на которые я способна смотреть сквозь пальцы ради высшей цели.
– Ты никогда мне не говорила.
Лиетт на мгновение смерила меня ровным взглядом.
– Я устала это тебе объяснять.
Честное слово, лучше б до смерти книжкой своей забила, так стало бы менее больно.
– Как ты вообще можешь называть ее какахой? – Лиетт поднесла банку к лицу. – Вообще не похоже.
– Коричневая. С красным. Комок. Если никогда не видела таких каках, то я тебе завидую.
Лиетт скорчила гримасу.
– Что? Она не… – Лиетт осеклась, широко распахнула глаза. – Погоди… ты видишь ком?
– Я вижу ком, потому что это и есть ком.
– Невероятно. – Лиетт уставилась на банку, затаив дыхание так, как того не заслуживает нечто настолько странное. – Мы знали, что она обладает силой влиять на восприятие, но считали, это распространяется лишь на форму. Только подумать, что она способна изменять и свое физическое состояние…
Как-то слишком уж много почтения, чем заслуживала любая какаха.
– Лиетт, – позвала я. – Что это за херь?
Она с осторожностью на грани ужаса отставила банку. Задержала на ней взгляд, потом вновь заговорила:
– Ход исследования переживал стагнацию, несмотря на все мои усилия. Месяцы трудов, и лучшие умы, которые нам удалось собрать, не могли выяснить, что перед нами и на что оно способно. Затем, примерно две недели назад, вернувшись к Реликвии, мы обнаружили это.
Лиетт указала на банку.
– Висящее в воздухе перед Реликвией. Я сама поверить не могла. Там висел… идеально гладкий шар черного как смоль обсидиана.
Я сощурилась.
– Но это же…
– Кто-то видел необработанный, иззубренный хрусталь. Другие – серый камень. Третьи – известняковый куб. Все мы смотрели на один предмет, и все видели разное.
– Так это…
– Если ты скажешь «магическая какаха», я буду тебя душить, пока руки не онемеют, а потом пущу в ход ноги. – На следующий удар сердца Лиетт вновь обратила все внимание на ком. – Эта штука может стать тем, что только ей заблагорассудится. Или, вернее, чем хочет ее видеть наблюдатель. – На губах Лиетт прорезалась улыбка. – Понимаешь, что это означает, Сэл?
Она повернулась ко мне. Посмотрела без ненависти, без злости, без страха, смятения, боли, печали, и прочих жутких вещей, которыми я обычно раскрашивала ее лицо.
Большие глаза за широкими стеклами очков лучились светом. Я видела его всего три раза. Когда впервые открыла ей свое настоящее имя. Когда впервые убрала револьвер, и Лиетт думала, что это навсегда. И сейчас.
Редкое явление. Настолько, что каждый раз я клялась, что не увижу его вновь. Но когда свет возвращался…
Я начинала забывать, как выглядит темнота.
– Мы можем все изменить, – прошептала Лиетт. – Больше не будет войн. Не будет убийц. Не будет…
Она осеклась. Свет в ее глазах померк. Она могла не закачивать эту фразу. Я знала, что она хотела сказать.
Больше не будет таких, как я.
Произнести это – слишком больно. Думать об этом – слишком больно.
Блядь, даже смотреть на нее – тоже больно.
Будь она призраком, стало бы куда легче. Ночным кошмаром, от которого я бы проснулась – с этим я бы справилась. Я сцепила бы зубы, сглотнула его и смыла вкус самым дрянным алкоголем, какой бы только нашла.
Но она не была призраком. И я не могла проснуться.
Не после того, как увидела ее вновь. Не после того, как узнала, что она обуздала свою ненависть к Революции, лишь бы создать мир без меня в нем. Я не могла ее винить. И я не могла остановить эту боль.
Наверное, поэтому я и сказала следующее:
– С чего ты взяла, – прошептала я, и в голос просочилась злоба, – что Революция позволит тебе ее использовать?
Лиетт моргнула. И свет в ее глазах потух.
– Сэл, – произнесла она.
– Сама сказала. Сожранные пропагандой мозги.
– Жирно смазанные пропагандой – вот моя точная цитата.
– Слова ни хера не меняют! – рявкнула я. – Что ты будешь делать, когда ее вскроешь? Когда что бы там ни сидело, выберется наружу? Как не дашь толпе убийц с промытыми мозгами, повернутыми на уничтожении всех, кто не такие как они, использовать его, чтобы, собственно, всех и прикончить? Воззовешь к их человечности?
Лиетт сжала дрожащие губы.
– У меня есть план.
– Дерьмо птичье. Был бы план, эта штуковина бы уже давным-давно болталась не тут, а в одном из твоих кабинетов.
– Которые стремительно кончаются, – холодно заметила Лиетт. – С тех пор, как ты уничтожила последний.
– Дак у тебя ни одного, блядь, и не останется, если ты дашь Революции заграбастать эту штуку, – парировала я. – Они пройдутся по всему Шраму, по его народу, по всему. Что Великий Генерал способен сотворить хотя бы с такой крупицей в баночке, а?
– Реликвия уже у них в руках, Сэл, – перешла на рычание Лиетт. – Здесь я могу сделать больше, повлиять больше, чем если бы просто-напросто позволила им вскрыть ее самостоятельно. Что еще мне оставалось делать?
– Не знаю. Отдать ее кому-то другому?
Лиетт резко сощурилась.
– Вроде тебя?
– По крайней мере, я сохраню ее от рук безумцев.
– И доставить прямиком в руки другим безумцам. Или безумцу, в единственном числе.
– Блядь, женщина, я не то чтобы собиралась присвоить ее себе. На кой ляд мне вообще эта коробка магических каках?
– Это неизученная, способная менять реальность форма энергии, доселе неведомая смертным умам, кретинка! – Голос Лиетт ожил, все словесные реверансы вынесло потоком гнева. – Кому, блядь, ты удумала ее доставить? Империуму? Скитальцу? Какому-нибудь богатому ушлепку, которому хватило денег, чтобы заставить тебя совершить глупость?
– Вольнотворцу, – ответила я.
– Вольнотворцу. – Лиетт осеклась. – Какому из?
В идеале, раз уж наша операция вообще-то была тайной, не стоило ей ничего говорить.
Но я уже дошла до бешенства.
– Два-Одиноких-Старика.
– Он?! – Лиетт изумленно распахнула глаза. – Что он тебе предложил? Деньги?
Я промолчала.
– Виски? Оружие?
Я стиснула зубы.
– Или… только не говори, что… твой список.
Я не ответила. Я не шелохнулась. Даже не моргнула.
А Лиетт почему-то все и так поняла.
– Конечно. – Холодно. Резко. Жестко. Отрывисто. Как ножом в спину. – Само, блядь, собой, ради списка. Ради всех, кого тебе надо убить. Потому что даже сейчас, даже на пороге нового мира, ты все гнешь про убийства.
– ДА, БЛЯДЬ, ТЫ ПРАВА, ГНУ ПРО УБИЙСТВА!
Кричать было хреновой идеей. Бросаться к ней было хреновой идеей. Но в последнее время они у меня били через край.