Я сегодня вечером много думаю о ДС, будущий читатель.
Где они теперь? Почему они ушли?
Просто не понимаю.
Приходит письмо, семья радуется, девушка льет слезы, стоически собирает вещи, думает: надо ехать, я единственная надежда семьи. Делает вид, что все в порядке, обещает вернуться, как только закончится срок действия контракта. Ее мать чувствует, отец чувствует: нельзя ее отпускать. Но отпускают. Должны.
Весь город провожает девушку на вокзал/автобусную станцию/пристань? Группка едет в цветастом фургоне на крохотный местный аэропорт. Новые слезы, новые обещания. Поезд/корабль/самолет трогаются с места, она бросает последний полный любви взгляд на окружающие горы/реку/карьер/лачуги, что угодно, т. е. весь тот мир, который знала, и говорит себе: не бойся, ты вернешься и вернешься победительницей с большой с кучей нескучных подарков и т. д., и т. п.
А теперь?
Ни денег, ни документов. Кто извлечет из нее микрошнур? Кто даст ей работу? Устраиваясь на работу, нужно сделать прическу, чтобы скрыть шрамы от точек ввода. Когда она теперь снова увидит дом + семью? Почему она это сделала? Почему она уничтожила все, оставила наш двор? Могла бы еще долго и приятно проводить у нас время. Чего, черт возьми, она искала? Что ей вдруг так понадобилось, что она пошла на столь отчаянный шаг?
Джерри только что ушел на ночь.
У нас во дворе пустая рама, странно смотрится в лунном свете.
Заметка на память: позвонить в «Гринуэй», пусть заберут это уродство.
Дом
Я, как когда-то, вышел из сухого ручья за домом и тихонько постучал в кухонное окно.
– Давай сюда, – сказала ма.
Внутри лежали груды газет на печке и груды журналов на лестнице, большой пучок вешалок торчал из сломанной духовки. Ничего не изменилось. Новое было: мокрое пятно в форме кошачьей головы над холодильником и старый оранжевый ковер, скатанный наполовину.
– Ни одной бип-бипаной горничной так пока и не обзавелась, – сказала ма.
Я недоуменно посмотрел на нее.
– Бип-бипаной? – сказал я.
– Бип тебя, – сказала она. – На работе мною занялись.
Это верно, язык у мамы острый и грязный. И теперь она работала в церкви, так что.
Мы стояли, глядя друг на друга.
Потом раздался топот чьих-то ног на лестнице: какой-то чувак даже старше ма, в трусах, высоких ботинках и зимней шапке, сзади у него свисала длинная косичка.
– Это кто? – сказал он.
– Мой сын, – стыдливо ответила мама. – Майки, это Харрис.
– Что из того, что ты там делал, хуже всего? – сказал Харрис.
– Что случилось с Альберто? – сказал я.
– Альберто свалил, – сказала ма.
– Альберто сделал ноги, – сказал Харрис.
– Ничего не имела против этого бипера, – сказала ма.
– А у меня против этого ебаря до хера всего, – сказал Харрис. – Включая и то, что он мне должен десять баков.
– Харрис ничего не может поделать со своим грязным языком, – сказала ма.
– Она делает это только из-за своей работы, – пояснил Харрис.
– Харрис не работает, – сказала ма.
– А если бы я и работал, то не там, где бы меня учили, как я должен говорить, – сказал Харрис. – Я бы нашел место, где мне бы позволяли говорить так, как мне нравится. Место, где меня принимают таким, какой я есть. Вот в таком месте я готов работать.
– Таких мест нет, – сказала мама.
– Мест, где мне разрешают говорить так, как я хочу? – сказал Харрис. – Или мест, которые принимают меня таким, какой я есть?
– Мест, где ты бы захотел работать, – сказала ма.
– Он здесь надолго? – сказал Харрис.
– Настолько, насколько ему нужно, – сказала ма.
– Мой дом – твой дом, – сказал мне Харрис.
– Это не твой дом, – сказала ма.
– Дай, по крайней мере, парню поесть, – сказал Харрис.
– Поесть я ему дам, но не с твоей подсказки, – сказала ма и прогнала нас с кухни.
– Выдающаяся леди, – сказал Харрис. – Давно на нее глаз положил. А тут Альберто ушел. Вот не понимаю. У тебя выдающаяся леди твоей жизни, она заболевает, и ты делаешь ноги?
– Мама больна? – сказал я.
– Она тебе не говорила? – сказал он.
Он поморщился, сложил пальцы в кулак, притиснул сверху к голове.
– Опухоль, – сказал он. – Но я тебе ничего не говорил.
Мама теперь напевала на кухне.
– Я надеюсь, ты, по крайней мере, готовишь с беконом, – крикнул Харрис. – Парень возвращается домой, он заслуживает немного долбаного бекона.
– Почему бы тебе не перестать совать нос в мои дела? – крикнула в ответ ма. – Ты его впервые видишь.
– Я его люблю как собственного сына, – сказал Харрис.
– Что за чушь, – сказала мама. – Ты и собственного сына ненавидишь.
– Я ненавижу обоих своих сыновей, – сказал Харрис.
– Ты бы и свою дочь возненавидел, если бы она у тебя была, – сказала мама.
Харрис засиял, словно тронутый тем, что мама знает его достаточно хорошо, чтобы знать: он неизбежно возненавидит любого своего ребенка.
Мама пришла с яичницей с беконом на блюдце.
– Там может быть волос, – сказала он. – Я в последнее время типа теряю бип-бипаные волосы.
– Да и бога ради, – сказал Харрис.
– Ты ни бип-бип не делаешь! – сказала ма. – Не бери в долг. Иди в кухню и вымой посуду. Облегчи мне жизнь.
– Я не могу мыть посуду, и ты это знаешь, – сказал Харрис. – У меня сыпь.
– У него сыпь от воды, – говорит ма. – Спроси у него, почему он не может вытирать посуду.
– Потому что у меня спина, – сказал Харрис.
– Он Король Обещаний, – сказала ма. – И никакой не Король Дел.
– Как только он уйдет, я тебе покажу, чего я король.
– Слушай Харрис, это уж слишком, это просто отвратительно, – сказала ма.
Харрис поднял обе руки над головой, такой: все еще победитель и чемпион.
– Мы тебя поселим в твоей старой комнате, – сказала мама.
На кровати у меня лежали охотничий лук и алая шапочка на Хэллоуин с прикрепленным лицом призрака.
– Это Харриса бип-бип, – сказала ма.
– Мам, – сказал я. – Харрис мне сказал.
Я сжал кулак, приложил его сверху к голове.
Она посмотрела на меня недоуменным взглядом.
– Может, я его неправильно понял? – сказал я. – Опухоль? Он сказал, у тебя…
– Или, может быть, он большой бип-бипаный врун, – сказала она. – Он постоянно запускает обо мне какую-нибудь бип-бип. У него это типа хобби. Почтальону сказал, что у меня деревянная нога. А Эйлин из гастронома сообщил, что у меня один глаз стеклянный. А парню в скобяной лавке сказал, что у меня обмороки с пеной изо рта, если я начинаю беситься. И теперь этот парень всегда гонит меня оттуда.
Чтобы показать, как она себя прекрасно чувствует, мама подпрыгнула на месте.
Харрис топал наверху.
– Я ему не скажу, что ты сказал мне про опухоль, – сказала мама. – А ты молчи, что я тебе сказала про его вранье.
Ну, вот, все начинало походить на прежние времена.
– Мам, – сказал я, – а где живут Рени и Райан?
– Мммм, – сказала мама.
– У них там прекрасное место, – сказал Харрис. – Катаются как сыр в масле.
– Не думаю, что это хорошая мысль, – сказала мама.
– Твоя мать считает, что Райан побойщик, – сказал Харрис.
– Райан и есть побойщик, – сказала мама. – Я побойщика издалека вижу.
– Побойщик? – сказал я. – Он бьет Рени?
– Я этого не говорила, – сказала мама.
– Я бы ему не советовал бить это дите, – сказал Харрис. – Мартни – просто прелесть. Симпатяшка.
– Но что это за бип-бипаное имя такое? – сказала мама. – Я уж и Рени говорила. Так и сказала.
– Это мужское имя или женское? – сказал Харрис.
– Что за бип-бип ты несешь? – сказала мама. – Сам же видел. На руках держал.
– Вид как у эльфа, – сказал Харрис.
– Но эльфа-мальчика или эльфа-девочки? – сказала ма. – Смотри-ка. Он и в самом деле не знает.
– Одежда была какая-то зеленая, – сказал Харрис. – Так что одежда не подскажет.
– А ты подумай, – сказала мама. – Какой мы подарок купили?
– Ты думаешь, я должен знать, мальчик или девочка? – сказал Харрис. – Ребенок мой клепаный внучатка.
– Никакой он тебе не внучатка, – сказала мама. – А подарили мы лодку.
– Лодку можно подарить и мальчику, и девочке, – сказал Харрис. – Давай без предубеждений. Девочка может любить лодку. А мальчик – куклу. Или бюстгальтер.
– Мы подарили не куклу и не бюстгальтер, – сказала мама. – Мы подарили лодку.
Я спустился по лестнице, взял телефонную книгу. Рени и Райан жили на Линкольн-стрит. Линкольн, 27.
Линкольн, 27, – это в престижном районе в центре.
Смотрел на дом и глазам своим не верил. Не верил, глядя на башенки. Задняя калитка была из красного дерева и открывалась так гладко, словно на гидравлических петлях.
Не верил, глядя на двор.
Я присел в кустах близ занавешенной веранды. Внутри слышались голоса. Вроде Рени, Райан, родители Райана. У родителей Райана звучные/уверенные голоса, которые, казалось, выросли из предыдущих менее звучных/уверенных голосов под воздействием неожиданно свалившихся на голову денег.
– Можешь говорить о Лоне Брюстере что угодно, – сказал отец Райана. – Но Лон пришел мне на помощь и вытащил меня из Фелдспара, когда у меня была квартира.
– На этой сумасшедшей адской жаре, – сказала мать Райана.
– И ни одного слова недовольства, – сказал отец Райана. – Совершенно очаровательный человек.
– Почти такой же очаровательный – по крайней мере, ты сам так говорил, – как Флеминги.
– А Флеминги совершенно очаровательны, – сказал он.
– И сколько добрых дел делают! – сказала она. – Привезли сюда целый самолет детишек.
– Русских детишек, – сказал он. – С заячьей губой.
– Как только они прилетели, их разместили по разным операционным по всей стране, – сказала она. – И кто платил?
– Флеминги, – сказал он.
– А разве они не отложили деньги на колледж? – сказала она. – Для этих русских?