Кэт села рядом.
– Я не помню ничего, что происходило в тот месяц до встречи с ней, – начал рассказ Ян. – Март наступил для меня четырнадцатого числа, когда трамвай под номером «десять» подъехал к художественному музею. Я пробивался к двери, чтобы выйти на ближайшей остановке. Она сидела у окна. И я не вышел.
Помню встречу с ней очень четко, до мельчайших подробностей. Закрываю глаза и словно смотрю кино. За окном свет – такой яркий, белый, – от этого внутри трамвая все кажется тусклым и серым. Только не она. Она тоже – свет. Как принцесса, которая почему-то сидит не в замке на троне, а здесь, в старом трамвае, на потертом сиденье. Светлые волосы прижаты воротником тонкой бежевой куртки. Куртка расстегнута, вокруг шеи – белый шарф с коричневым узором. Она была похожа на колибри: воздушная, трепетная, грациозная. Прятала в шарф кончик носа и читала маленькую книгу, которая лежала на коленях. Я протолкнулся поближе. Бродский. Мой любимый Бродский!
Она была красива. Очень. Мне повезло с ней еще и в этом. Но я любил бы ее любой, даже с физическими изъянами…
Ян сделал большой глоток виски. Сидел, глядя, как затухает последняя закатная полоса.
– Слушай, зачем тебе это?
Катя не сразу поняла, что Ян обратился к ней. Встрепенулась, скользнула по нему взглядом. Ян казался каменной глыбой. Он был напряжен, хотя вряд ли сам это осознавал.
– Сейчас ты выполняешь мое желание. Продолжай, – повелительным тоном ответила Катя. – Итак, Бродский.
Ян сделал еще глоток. Прислонился затылком к стене.
– Бродский… Я вышел из трамвая следом за ней и проследил до самого дома. Знаешь, Кэт, все так чудно́ складывалось… К тому времени моя семья уже перебралась в коттедж. Добираться до гимназии стало неудобно, так что временами мне разрешали ночевать в городе, у бабушки. К слову, в этой самой квартире, где сейчас находимся мы с тобой. Оказалось, девушка моей мечты жила всего в паре кварталов отсюда.
Ян замолчал. Катя подлила себе «Асти».
О чем он сейчас думал?..
– Той ночью я не заснул, а наутро – еще, наверное, и шести не было – помчался под ее окна, боялся упустить мою девочку. Помню, парю над серой предрассветной улицей. Вокруг – ни души. Прячу в карманы ладони и не могу согреться. Меня колотит: то ли от холода, то ли от волнения.
Она вышла из подъезда чуть позже восьми. Я за ней – как заправский шпион. То перебегал от дерева к дереву по пустынной аллее, то вис на поручне в другом конце переполненного автобуса, то прятался за спинами студентов в коридорах педунивера. Там я узнал, что моя незнакомка учится на втором курсе, специальность… сейчас не вспомню точно… в общем, после выпуска она учила бы иностранцев русскому языку.
Там, в коридоре, я рассматривал ее группу. Мальчишка только один был и то… не конкурент, в общем. Девушки на ее фоне казались тусклыми, как высохшие цветы. Наверное, поэтому она выпадала из их круга: сидела на подоконнике, время от времени грызла кончик ручки и что-то черкала в конспекте. Я все надеялся, что кто-нибудь окликнет ее по имени, но все словно сговорились против меня.
В тот день я так привык к ней, пока ходил хвостом, что едва не спросил «чего так долго?», когда она наконец вышла из аудитории после лекций. Тайком провел ее до подъезда.
Вечером моя незнакомка отправилась в клуб, я снова за ней. На ходу ел булочку, купленную в ларьке по дороге: из-за этой слежки даже перекусить не удалось.
Вошел в клуб – и застыл как вкопанный. Моя скромная студентка-гуманитарий уже сняла берет и непритязательное пальто. Теперь перед зеркалом, поправляя легкий макияж, стояла красотка с ногами от ушей в коротком черном платье с блестками. Распущенные волосы – почти до бедер. Тогда, наверное, я влюбился в нее заново.
В баре она заказала колу со льдом. Пила через соломку крохотными глотками и откровенно скучала. А я не мог позволить, чтобы моя девушка скучала. Выдохнул – и к ней. Но что говорить, что делать? Сердце колотится, ладони влажные. Словно до этого всю жизнь прожил в мужском монастыре.
В общем, отломал ей половину своей булочки. Моя колибри улыбнулась и взяла подарок. Как же нелепо, наверное, выглядела эта получерствая булка на вечеринке, где гламурные соседки по барным стульям попивали мартини с оливками!..
Потом кто-то осторожно похлопал меня по плечу. Обернулся – и не сразу увидел ее парня: он оказался на голову ниже меня. Бледный, худощавый, одет модно, с претензией. Я нависал над ним, как скала: плотный, крепкий. В те времена я сидел на белковой диете, бегал по утрам. А волосы у меня были короткие, жесткие. Думаю, я напоминал мишку Панду.
В общем, она виновато мне улыбнулась и пошла за ним с надкушенной половинкой булки. Крошки за ней сыпались, как в сказке про Гензеля и Гретель. Я смотрел, как мою девушку уводит ее парень, и улыбался. Потому что узнал ее имя. Маша.
Вернулся в квартиру к бабушке уже за полночь. Там меня дожидался отец. Он отвез меня домой прямиком на семейный совет: родителям доложили, что сегодня я прогулял гимназию. Скандал. Домашний арест. Словно можно удержать взаперти по уши влюбленного подростка.
Выходной. Утро. Я – по карнизу, по водосточной трубе – как только шею себе не свернул?! На попутках добрался до города. Бегу к Машиному дому и еще издалека вижу, как она садится в подержанный, но весьма приличный «Поло» красного цвета с огромным бантом на крыше. Охает, обнимает своего парня. Это был день ее рождения.
Я не мог подарить ей машину. Я вообще ничего не мог подарить ей дороже булочки: карманными деньгами меня не баловали. Но разве у любви и денег есть что-то общее?
Ее подарочную машину я использовал в своих целях. В тот же вечер оставил под стеклоочистителем записку с поздравлением и четверостишием Бродского. «Я дважды пробуждался этой ночью и брел к окну, и фонари в окне…» И так далее. Судя по взгляду, Маша поняла, что записка не от бойфренда. Похоже, он был не по этой части. Маша записку не выбросила. Сложила аккуратно – и в карман. Она казалась растерянной и в то же время счастливой.
Так у меня появилось новое хобби: теперь я каждое утро оставлял под стеклоочистителем то записку, то цветок. Меня ничто не могло остановить.
Неделю спустя вместе с цветком возле машины остался и я.
А еще через два дня «Поло» исчез со стоянки перед ее домом.
Знаешь, Кэт, наши отношения начались как сход лавины. Они погребли под собой все: учебу, обязательства, правила приличия, обещания, данные другим людям. Мы оба начали жить с чистого листа.
Маша призналась, что никогда не была с мужчиной. Даже жениха настолько близко к себе не подпускала – собиралась подождать до свадьбы. Возможно, есть такие мужчины, с которыми можно ждать сколько угодно, но наше с ней «до свадьбы» случилось через неделю. Когда мы открыли и эту дверь, началось прекрасное и очень сложное время бесконечного ненасыщения друг другом.
Ручьи, вода течет. То заморозки, то дожди – та еще весна. А идти некуда. Денег – нет. Свободной квартиры – нет. И пошла череда чужих спален, лестниц многоэтажек, вечерних скверов, заброшенных строек. И все это было прекрасно и чисто. Мы были как Адам и Ева. Словно никто никогда не делал этого прежде.
Она подсадила меня на джаз, как на иглу. У нее был красивый голос, с такой легкой хрипотцой, о которой, глядя на нее, никогда не подумаешь. И блюз. Да, и блюз… Столько музыки…
Конечно, отец пытался меня приструнить. Мой старший брат…
Ян оборвал предложение. Прикрыл глаза, потер переносицу. Потом долго смотрел в пол, в одну точку, и Катя, встревоженная этим болезненным движением его души, не решилась нарушить молчание.
– Так вот, у меня был брат, – в том же тоне продолжил Ян. – Я называл его Старший. Он был Братом – с большой буквы. Всегда на моей стороне, что бы ни случилось. Не каждый на такое способен.
Старший превосходно играл на ударных, настоящий талантище. Он словно был создан для этого инструмента, заточен специально под него.
Едва окончив гимназию, Старший рванул в Москву играть по клубам – вопреки воле родителей. Там он подсел на наркоту, так что считался «бракованным» сыном. И всю свою нерастраченную энергию папаша направил на меня. Старательно завинчивал гайки. А мне – семнадцать, гормоны, первая любовь. Если когда-нибудь у меня будет сын…
В общем, отец пытался меня образумить, потом вдруг ослабил хватку, словно рукой на меня махнул. Мне бы еще тогда почуять подвох, но куда там. Влюбленные такие близорукие…
И вот однажды утром, месяца два спустя, прихожу я к Маше, как обычно, а дверь никто не открывает. Мобильных тогда еще не было, так что я рванул в универ. И там ее одногруппник сообщил мне новость: Машу исключили. За прогулы. Еще месяц назад.
Это было невероятно, невозможно. Но я почему-то сразу поверил. Внутри холодно стало, до дрожи. Я же весь этот месяц почти каждое утро провожал ее до универа! Каждый вечер встречал после занятий! То, что сказал ее одногруппник, не умещалось в голове, давило – до дикой боли.
Я обратно к ней. Сел под дверь и сидел, пока ее мама – Маша росла без отца – не вернулась с вечерней смены завода. «А Маруся, – говорит, – уехала». – «Куда уехала?!» – «В Америку, в Техас». Америка!..
Ян горько усмехнулся. Катя притаилась: не двигалась и даже дышать старалась как можно реже.
– Как найти человека в Америке? Который не хочет, чтобы его нашли?
Ее мама пыталась вернуть меня к жизни чаем с малиновым вареньем. Все ближе и ближе пододвигала мне то кружку, то блюдце с сушками.
Она рассказала занятную историю. Когда Машу исключали, у декана сидел какой-то нувориш. Вместо отсутствия перспектив, одежки с чужого плеча, работы уборщицей и безденежья, он пообещал учебу в хорошем американском колледже. С проживанием, питанием и пособием. Какая-то хитрая учебная программа, в которую случайные люди почти не попадали. А если останется… В тюрьму ее, конечно, не посадили бы. Но моральный облик преподавателя, сказали, уже серьезно подпорчен отношениями со школьником, а земля полнится слухами.