Когда я шутливо, а то и серьезно, даже бестактно пытал Безродова, насколько герой его сюжетов с ним соотносится и главное действующее лицо – это он сам, Безродов отшучивался:
– Да почему же вы мне отказываете в воображении? Обижаете.
Я отвечал ему в тон:
– Нисколько. Просто я спрашиваю себя: зачем ему сочинять, напрягаться, что-то придумывать? Не легче ли вспомнить и рассказать, как он кадрил советских девушек?
Безродов смеялся:
– Просто умора.
Я сохранял серьезную мину:
– Да уж такая у вас репутация.
Эта игра была и приятна, и стала у нас почти ритуальной. Безродов вспоминал свои подвиги, а я был доволен, что мне удалось отвлечь его от пасмурных мыслей. В последнее время они все чаще и все упорней его осаждали.
Однажды, когда я просил его вспомнить свою победоносную юность, он кисло буркнул:
– Пора вам понять, мемуаристика – жанр коварный, да и опасный. Свидетельствует, что ничего не осталось, кроме соблазна ходить на погост, хныкать о прошлом и грезить о вечном.
Я возразил:
– Вы сами сказали: литература – это память.
– Все, что осталось сказать в эти годы. Пока записная книжка – помощник, она во благо, когда становится единственным кормом – печальный сигнал: ты поднял вверх свои лапки и требуешь уважения к возрасту.
Все же я подстерег день и час, и мне удалось расшевелить его, разворошить его кладовую.
Судьба этой яркой, красивой женщины зеркально отразила судьбу ее необычного государства.
И как разительно отличались одна от другой эти две биографии – ее и Безродова – все решительно, от их анкет до круга общения, нигде и ни в чем не перекрещивались, не совмещались, не совпадали.
И все же случилось – в одном и том же месте и времени, вдруг сошлись, столкнулись, встретились две истории, казалось, исходно несочетаемые, существовавшие в разных сферах, в разных мирах, на разных орбитах.
В ту пору Безродов, как он говорил, доскребывал последние крохи своей стремительно таявшей молодости, которую он с безотчетным упрямством пытался затянуть и продлить.
Едва ли не сызмальства он уверовал в ее восхитительное могущество. Ей все по силам – было б желание. Недаром все золотые перья так яростно вгрызались в бумагу – запечатлеть, удержать на бумаге тревожную прелесть своей весны.
Лишь молодость дарила надежды, и только она могла помочь осуществить их и сделать явью.
Он не скрывал своих амбиций, не притворялся тихоней, скромником. Глупая ханжеская поза. Кому интересны скромные авторы и скромная литература?
И тут же сам себя укрощал:
– Не петушись, ты уже не юноша. Оценивай себя по достоинству. Да, есть усидчивость, огонек, пожалуй, и некоторый вкус. Но не было той неопределимой и одержимой неограниченности, той самой таинственной чертовщины, в которой угадывается стихия. Сегодня ты это понял сам. Завтра поймут твои читатели.
Однажды вместе с группой коллег он был приглашен к государственной даме, присматривавшей за изящной словесностью.
Решила она в доходчивой форме растолковать этой пишущей братии, какие ответственные задачи возложены на творческий цех.
Пока она объясняла писателям сложность проблем и важность их миссии, Безродов внимательно к ней приглядывался.
То, что она произносила, было ему хорошо известно, много раз слышано-переслышано, те же обкатанные слова, те же внушения и призывы, те же безмерные обязанности и очень сомнительные права.
Но все это не имело значения, Безродов сразу же отключился от смысла и содержания ее речи. Имели значение лишь ее облик, звук голоса, королевская стать.
Впервые он видел ее так близко, не на экране телевизора, не на трибуне или в президиуме, а рядом, прямо перед собой, руку протяни, и коснешься.
Он чувствовал, что взгляд его слишком пронзителен, и жаден, и грешен, он может даже ее обидеть, отвел глаза, но спустя минуту понял, что ими не управляет, утратил над собою контроль.
Меж тем, завершив свой монолог, она сказала, что хочет услышать, что думают художники слова.
Художники слова охотно откликнулись и стали делиться своими заботами и пожеланиями.
И вдруг в наступившей тишине Безродов услышал:
– Но почему безмолвствует товарищ Безродов?
Он понял, что к нему обращаются, и отозвался:
– Я не готов.
Хозяйка кабинета опешила и с интересом его оглядела.
Потом улыбнулась:
– Жаль, жаль, но… как знаете. Нет так нет.
Когда расходились, уже в гардеробе, один из приглашенных писателей сказал ему с непонятным смешком:
– Вот и промолчали, а выделились. Мудрец и хитрец. В одном флаконе.
Этот блондинчик, шустрый, верткий, всегда пребывающий в состоянии самолюбивого беспокойства, был ему издавна неприятен. И он не сдержался, негромко сказал:
– А шли бы вы лесом.
Резко толкнул массивную дверь и вышел на улицу.
Было досадно, что этот хлюст, по сути, был прав – все так и выглядело. Все, что ни сделает, – невпопад. То, что напишет, то, что скажет. Вот и сегодня – ведь так хотел держаться в тени, а получилось – привлек внимание.
Те встречи, что после порой случались, были всегда накоротке, в разных присутственных местах, чаще всего на заметных спектаклях, иной раз на тех, к которым он сам имел отношение, в те шумные дни, когда он ушел, весь, с головой, в дурман театра и стал записывать жизнь в репликах. Всегда торопливо и протокольно, всегда в окружении многих людей.
Но почему-то ему казалось, больше того, он был уверен в том, что меж ними возникла и тянется некая связывающая их нить, хрупкое, зыбкое волоконце, невидимое стороннему взгляду.
И тут же спохватывался, бранил себя: ну что за мистика, черт знает что, какие-то альбомные страсти.
Однажды он дождался успеха. Звучного, звонкого, безусловного. Такой возможен только в театре.
Она была на этой премьере. Возможно, пришла по долгу службы.
Тепло поздравила режиссера, потом обернулась к нему, помедлила, со смутной усмешкой произнесла:
– Что ж, поздравляю вас, получилось. Нынче на вашей улице праздник.
И тут, неожиданно для себя – либо успех так ударил в голову, либо театральные люстры его ослепили бенгальским огнем, – не ограничившись рукопожатием, Безродов ее поцеловал.
Похоже, так ее изумил, что важная гостья даже опешила. Не произнесла ни словечка. Лишь покачала головой.
Однажды – после этого вечера прошло, должно быть, две-три недели, сидел, как всегда, за своим столом, то ли подыскивал нужное слово, то ли распутывал неподатливый сложный сюжетный узелок.
Отвлек неожиданный звонок. Не телефонный. Звонили в дверь. За нею стояла тощая женщина с остроугольным кукольным личиком. Быстро скользнула игольчатым взглядом, быстро протянула листок и так же быстро проговорила:
– Здесь адресок, число и час. Не опоздайте.
И сразу ушла.
Он усмехнулся. Да. Как-то слышал: бывает и так. Первую встречу вдруг назначают не в грозном и всем известном доме, а на нейтральной территории.
И усмехнулся:
– Что ж. Поздравляю. Вызвал интерес у конторы.
И как обычно – не угадал.
– Входите. Вот мы и снова встретились. Опять не готовы?
…И этот усталый, невразумительный, необязательный разговор, когда неспешно, и словно нехотя, как будто догоняя друг дружку, выталкиваются из губ слова, то обрываясь, то вновь перекатываясь.
Не то озабоченно, недоуменно, не то обиженно она жаловалась:
– Люди у нас, сам знаешь, какие, не скажешь, что добрые и сердобольные. С одной стороны, понять их можно, намаялись, как никто на свете, с другой стороны, похоже, озлобились, да и глаза у них завидущие – чужой кусок, он всегда длинней.
Спросил, легко ли было поладить с товарищами по ареопагу.
Она помедлила, усмехнулась:
– Поладить – неподходящее слово. Ладят – в семье, в пионерском лагере. Да и товарищество там зыбкое. На свой манер. Тебе не понять.
И точно спохватившись, жалея о своей откровенности, быстро добавила:
– Ты не думай… Люди они идейные, стойкие… Но… тоже – на свой манер и лад. Я не виню их – такая школа. Когда по тонкой жердочке ходишь, тут уж всерьез не закорешишься.
Он хмыкнул:
– Да уж… могу представить. Идейные волки.
Она, опершись на локоток, внимательно его оглядела:
– А ты не торопись их судить. Думаешь, ты один – весь в белом?
Безродов невесело сказал:
– Все хороши. И я и прочие. Терпилы русские.
– Не гоношись. Не больно ты похож на терпилу.
– На самого себя похож.
– Ты значит – особая статья?
Безродов чувствовал, как накаляется, густеет воздух. Но видно завелся:
– Каждый особая статья. Только не каждый про это знает. Жаль.
Она недобро спросила:
– Чего ж тебе жаль? Какой жалельщик… Ты, дядя, не прост.
Он мрачно кивнул.
– Никто и не говорит, что прост.
– Да вижу я, вижу. Секу я быстро. С самого первого дня знакомства. Пялился на меня, словно целился.
И неожиданно спросила:
– Ноги красивые у меня?
Он рассмеялся.
– Всем удалась. Что ни возьми.
Она лениво проговорила:
– Ну так бери, пока дают.
Вспомнилось:
Несколько лет спустя, в ясный безоблачный денек, узнал, что срок ее на земле безвременно, нежданно, пресекся.
И будто рядом, с такой отчетливостью услышал озабоченный голос:
– Когда по тонкой жердочке ходишь…
Он избегал читать биографии творцов-долгожителей – неизменно одно и то же! – звонкий расцвет и ярко освещенный манеж, рукоплескания, разные бляхи, и вот уже медленно гаснет свет, уходят зрители, зал пустеет.
Потом – никуда от него не деться – признание своего поражения, опустошенность, бессильная злость.
Не всем хватает ума и достоинства укрыться в тени, не мозолить глаза тем, кто пришел занять их место. Гораздо чаще все происходит по старой хрестоматийной схеме – сперва унизительное барахтанье, опустошенность, бессильная злость.