Нет, что угодно – любая схима, но только не этот стыдный исход – все выходящее из-под пера, вяло, бесплотно, пустая порода.
Вот стихотворцы, они устойчивей, им помогают рифмы, созвучия, дар соразмерности, чаще его коротко называют ритмом.
Ритм и есть мировой закон, обуздывающий вселенский хаос. Когда-нибудь он приручит и нас, тогда и настанет эра разума.
Ну что же, настало время проститься с моим Безродовым – столько лет мы были сиамскими близнецами, казалось, вросли один в другого. Оставим его наедине с этой самоубийственной памятью, доставшейся ему то ли в дар, то ли в расплату за все грехи.
Пусть вспоминает, пишет, зачеркивает, тревожит давно ушедшие тени, перелистывает свои дневники. Пора нам отдохнуть друг от друга.
Чем больше поэт, тем откровенней, безжалостней его диалог со спутниками и современниками, тем он немилосердней и жестче, когда подводит итоги трудов, острей ощущает свою недостаточность и неспособность своей эпохи дать ему точные ответы. Еще болезненней его ранят несоответствия, несовпадения и невозможность соединить огонь и лед, концы и начала.
Как весело, дерзко и триумфально когда-то входил молодой Маяковский в таинственное урочище слов.
Испытывал и пробовал каждое – на ощупь, на зуб, на вкус, на звон.
И найденное, не то ниспосланное, не то осенившее, было по стати, по росту, по голосу, по калибру.
Он звал революцию, которую еще не назвали переворотом, как главную женщину своей жизни.
Не сомневался – она услышит, узнает, примет, поймет, воздаст.
Немного было ему отпущено в преобразившемся отечестве – не набралось и пятнадцати лет.
И все эти годы так исступленно хотел уверить свою республику, что он в ней не чужак, не бастард, что он ей предан, что он ей нужен.
Путь от горлана до агитатора он одолел.
Стать главарем при жизни не смог. Не дотерпел. Не дослужил.
Это и было его удачей, хотя он об этом не догадался.
Тут ему повезло. Не дожил.
Нынче, когда на исходе дней нехотя подбиваешь бабки, хитрить с самим собою нет смысла – способности были невелики.
И все же, выбор, сделанный в детстве со взрослой решимостью, был для меня единственным – альтернативы не было.
Ни южный футбол, ни южные девушки, ни все другие щедроты юга ничто не могло меня убедить, что этот дарованный тебе срок нужно прожить, а не записать, что эта добровольная схима нелепа. Не смертный ли грех – распять свою жизнь на плахе письменного стола?
Судьба оказалась крутым орешком, но все в ней сложилось и все срослось.
И, понимая неотвратимость последнего шага, я сознаю, что тяжелее всего проститься с чистой страничкой писчей бумаги, всегда поджидавшей меня по утрам.
Люди придумали государство и все его главные институты, когда убедились, что не рискуют остаться лицом к лицу со свободой, что друг для друга они опасны.
Свобода – трудное испытание. Она исходно предполагает разноголосицу и разномыслие. Она приучает к суровому климату почти неизбежных несовпадений, пристрастий, интересов, возможностей. Она далеко не всегда совместима с одним и тем же местом рождения.
Сосуществование свободы и власти всегда драматично, всегда болезненно, в России – тем более, ибо в ней власть всегда индивидуально окрашена и отношения с нею народа, прежде всего, эмоциональны. В России правитель, будь это князь, царь, вождь, президент, не только княжит, царствует, правит, ведет за собою – здесь каждый раз страна вступает в новый роман. Она отдается, и повелитель хочет не только ее покорности, он еще ждет ее любви.
В ответ он дает ей как высшую милость, как знак отличия, свое имя. Так возникают петровская Русь, и дней Александровых начало, и николаевская Россия.
Когда рождается человек с душой и умом, с воображением, он почти сразу же вовлечен в сложные и опасные связи с мертвыми и живыми идолами.
Здесь мало что от него зависит, ибо отпущенный ему дар может сыграть с ним и злую шутку, неведомо куда завести. С ним невозможно договориться и уж тем более – приручить.
История самого Безродова была сравнительно благополучной. Пусть не бескровной, но не смертельной. Литературному человеку стерильная безбедность вредна. Нужно понять, чего ты стоишь. Дорогу осилит тот, кто выстоит.
Однако не взваливай на себя груз непомерных обязательств. И помни, что шапка Мономаха не по Сеньке. Не надорвись. Умей соразмерить свои возможности. Не торопись обскакать свое время. С веком уместней быть наравне. Тот, кто его опережает, может попасть на сковородку.
Ты утверждаешь, что век хромает? Что делать, Байрон тоже прихрамывал. Но все поэты жарко мечтали за ним угнаться. Не удалось.
Поэтому не истязай свой дар. И примирись с тем, что он скромен. Какой уж есть. Проживешь и с ним.
Но можно и воспитать и выковать характер. Он-то все и решает. И закалять его надо смолоду. В старости человек одинок. Значит, характер необходим и независимый, и твердый. Иначе худо тебе придется.
В молодости подстерегла меня тяжкая и, как считалось тогда, роковая неисцелимая болезнь. Справиться с нею я не надеялся, я только спрашивал сам себя:
– За что? Так рано… Это не верно. Я еще ничего не сделал. Это неправильно, несправедливо.
Рядом со мной неслышно томился неразговорчивый доходяга. Однажды ночью я услыхал:
– Смертушка, выручи. Сколько ж можно? Устал я маяться на земле…
В те мои годы еще не мог я впустить в свою душу его тоску. Сам подыхал и слишком был молод. Только и думал, как это страшно – уйти в песок и смешаться с глиной, толком ничего не додумав, не написав, ничего не оставив. Хотя бы несколько стоящих строк. Уйти, еще вдосталь не надышавшись, не налюбившись, совсем молодым. Неверно, нечестно. Нет, не по-божески… Так не должно быть. Какая-то дичь…
Возможно, в те черные ночи я выпросил, вымолил свою длинную жизнь. И кто-то невидимый дал мне шанс.
Тогда я понял, как короток день, как хрупок мир и как мал мой срок.
В другой своей жизни, в другом столетии, уже не в своем двадцатом веке, совсем в иной, незнакомой стране, неузнаваемой, перевернутой, сижу, неподвижно уставясь в столешницу, привычно ворошу дни и годы.
И с сокрушительной ясностью вижу, что до последнего рубежа всего ничего, рукой подать, каких-нибудь два или три шажка.
Мысль словно обесточена.
Блекнут краски, вянет цвет.
Представление окончено.
Уходя, тушите свет.
Вот и дописана и дочитана длинная книга одной судьбы.
Я не хочу быть несправедливым к веку, в котором так долго жил.
Был он жестоким, был кровавым, но войнами, кровью, погромной злобой были богаты и все другие, давно отгремевшие времена.
То, что скромнее была их мера, так ведь моложе, несовершенней была и сама цивилизация.
Но, понимая неотвратимость скорой разлуки и обрывая этот неистовый круговорот, я сознаю: труднее всего прощание с пером и бумагой.
Вспомнилось: покидая город и дом родной, попросил отца:
– Дай, отче, совет на все времена.
Отец, как всегда, был скуп на слово:
– Даю. Запоминай: не толпись.
– Услышал. Понял. Так я и сделаю.
Власть
В самую дерзкую юную пору я не стремился стать вожаком. Хотел быть человеком команды.
Взвешивал собственные возможности, трезво оценивал вероятности.
Трезво просчитывая все риски, дал себе слово не лезть на вершину, на Эверест – на этом клочке место найдется лишь одному.
Я видел себя вторым. Но – не третьим.
В лидеры меня не тянуло. Всякое первенство предполагает почти непременное одиночество, а от него исходит холод.
Жить в этом климате день за днем и неуютно, и опасно, выстудить можно себя самого.
Но эта опасность мне не грозила. Ибо по милости небес я от рождения был ледовит, и не было никаких причин меня дополнительно подмораживать.
В самых отчаянных переплетах я крепко держал себя в руках. И знал, что могу на себя положиться.
Я понял – и сравнительно быстро, – что следует себя ограничивать. Но не чрезмерно. Так, ненароком, можно и вовсе сойти с дистанции.
Мне было проще ее держать. Я был нацелен на серебро.
Но повторяю – не на бронзу.
Есть много достаточно убедительных, достаточно веских преимуществ, которые достаются второму.
Необязательно днем и ночью жариться под прожекторами – ему предоставляется право на часть пространства и личную жизнь.
Он может лелеять любимую женщину, иметь персональные пристрастия.
Он не несет прямой ответственности за судьбоносные решения и за непопулярные меры.
Ему доступны многие блага, и с ним не связывают несчастья.
Одна беда – его донимает неутоленная жажда быть первым.
Есть разного рода несовершенства. Иные пороки отлично смотрятся.
Возьмем для примера такие свойства, как дерзость, упрямство или заносчивость.
Здесь важен единственно угол зрения.
И дерзость под умелым пером предстанет юношеской отвагой, упрямство – упорством, а заносчивость – гордым стремлением к независимости.
Но прежде, чем сделать решающий выбор, необходимо как можно тщательней исследовать свои лабиринты.
Это нелегкая обязанность. Следует быть нелицеприятным, а это непросто, когда приходится судить о человеке, столь близком, неотделимом от вас самого.
Хочется быть предельно бережным, безукоризненно деликатным, увидеть себя в таком освещении, чтобы остаться в ладу с собой.
Испытываешь зависть к писателям, способным на беспощадную исповедь.