Напомнит, что есть упоенье в бою, что и печаль может быть светла, а все, что минет, станет нам мило.
Но так ему и не довелось остаться наедине с собою. Мог ли он думать, что скука в Михайловском и даже болдинский карантин покажутся дарами судьбы, благословенным глотком свободы? В российской перевернутой жизни ссылка оказывалась благом, а одиночество – избавлением.
Так нам из сталинской мясорубки казались странными ламентации наших предшественников, их заботы, их комфортабельная хандра.
Понадобились десятилетия, чтоб осознать, что мера тоски определяется не временем, не обстоятельствами, не местом рождения, нет, лишь твоей готовностью к сопереживанию, способностью мыслить и страдать.
Вы сетуете на то, что мир несправедлив, что в нем раздолье не тем, кто честен, а тем, кто ловок. Не торопитесь негодовать.
Учитель наш недаром напомнил, что нет греха продать свою рукопись. Ему это вовсе не навредило в глазах современников и потомков.
И не ищите в моих словах замаскированного упрека в мальчишеском порохе и уж тем более в этаком юношеском ригоризме. Я знаю, что у вас хватит юмора, чтобы избежать этих поз. Поверьте, если бы у меня возникло подобное опасение, я бы его не утаил. В конце концов, мой унылый возраст должен иметь свои преимущества. Хотя бы право на откровенность.
Забавно распределились роли в нашем эпистолярном сюжете. Вы – романтический герой в плаще и со шпагой, а я соответственно мудрец-резонер, почтенный дятел, который долбит свое персональное древо истины.
Ну что же, естественный расклад. У каждого – свое амплуа.
Но сколько мусора занесли в эту мою умудренную голову все эти годы и десятилетия! То выскользнут застрявшие в памяти чьи-то оборванные стишки: «Я все забыл: и Рим и Фермопилы, / Концерты Скрябина и Университет». То вдруг совсем уже неприличное, из некогда слышанной оперетки: «И целуются в уста / Возле каждого куста…» – черт знает что, всякая заваль!
Впрочем, иного и быть не может, когда перепашешь такую прорву встреч и событий, дней и ночей.
Много чему можно дивиться. Хотя бы тому, что славят заслуги, а платят за выслугу. Но – если вдуматься – это как раз в порядке вещей.
Подходит к концу мое гостевание в мире – грустно! Какой бы вздорной и несовершенной ни оказалась эта планета, я к ней привык, прикипел душой. И так невесело сознавать, что все же потерпел поражение.
Нет смысла подыскивать объяснений, ссылаться на то, что пора цветения пришлась на глухое время запретов – была табуирована свободная мысль.
Но не во времени и не в месте, не в обстоятельствах было дело. Суть была в том, что калибр личности был меньше даже ее возможностей. Хватило вкуса, но не стихии, которая подчиняет время и не считается с обстоятельствами. Хватило ума, но не досталось необходимой доли безумия. Была расположенность к откровенности, но этого мало для откровения.
Должно быть, вас приводят в смущение мои неожиданные признания. Да я и сам не пойму, как выплеснулась такая запоздалая исповедь. Вы ждали ответов, а я обрушил на вашу голову свою боль.
Нет, я не ропщу, я лишь грущу.
Все ветераны двадцатого века, способные видеть, сопоставлять, задумываться, ждали, что в нем осуществятся их упования. Ждать ли того же от двадцать первого? Трудно не ждать. Но сколь же хрупки наши надежды. Все они сводятся к тихой мечте не добрести до конца истории.
Сделайте то, чего я не смог, чего не сумел, не отважился сделать. Мой опыт и значит и весит меньше, нежели ваша бесстрашная молодость. Чем вы моложе, тем вы мудрей. Не удивляйтесь, в дерзости юности мудрости больше, чем в скучном всеведении зажившегося геронта.
Феномен советского человека, а я остался им, сколько бы я ни прилагал стараний стряхнуть его упертую ограниченность, феномен этот был в убежденности, что он наследует революции, преобразившей исчерпанный мир. Что, растворив себя в некоей общности и отказавшись от собственной сути, он приобщается к высшей правде. Шагая в строю, идет к вершине.
Что краткий курс истории партии ему заменил и Ветхий Завет, и Новый Завет, библейские истины и всю современную цивилизацию.
Но очень возможно, что эта смешная самонадеянность и помогла ему уцелеть в кровавом разгуле двадцатого века – и в мясорубке Большого Террора и в войнах и, более всего, в его каждодневном усилии выжить и сохранить человеческий облик.
Что ж, это было первостепенной необходимостью в том деспотическом, безумном и вероломном мире, в котором охота на человека была фундаментом государства.
Что делать бедному литератору, дерзнувшему вопреки всем реалиям, хранить и отстаивать свою честь?
Либо найти свое убежище, либо подобно Колобку уйти от дедушки и от бабушки, от серого волка, от всех охотников догнать его, поймать, заарканить, то ли чтобы на цепь посадить, то ли чтобы зажарить и скушать по старой каннибальской привычке.
Трудно не вспомнить набивший оскомину анекдотический диалог:
– Что это вы всегда один?
– Общество умного человека – ни с чем не сравнимое удовольствие.
Забавней всего, что в этой шутке нет ничего преувеличенного – если у вас что-то есть за душой, вам никогда не будет скучно наедине с самим собою.
А этот двенадцатый час настанет.
Однажды приходится убедиться, что час исчезновения близок. Это не вымысел, не фантом, не мрачный зигзаг воображения. Однажды он входит в ваше жилище, хозяйски усаживается за стол и сам выводит последнюю строчку.
Невесело видеть, что все происходит не с кем-то другим, а с тобой самим. Что это ты задержался в мире по странному недосмотру Бога. То ли по милости своей, то ли по случайной забывчивости, он наделил тебя долголетием.
И все же однажды приходит срок.
Да, это так. Иссякла жизнь, и пробил твой двенадцатый час.
Но вам еще рано об этом думать. Вам предстоят еще долгие дни охоты за единственным словом. За этой всегда ускользающей тенью, которую нельзя заменить. Вам еще долго предстоит испытывать это острое счастье – усаживаться за письменный стол.
Не стану скрывать своей откровенной и жгучей зависти – вы литератор, поймете меня и вас не обидит мое признание.
Может быть, даже мне посочувствуете.
Но это вовсе не обязательно. Великодушно вас избавляю от всех положенных церемоний. Ни мне, ни вам они не нужны.
Жизнь моя иссякла, истаяла. Это закономерный исход.
И все же так трудно смириться с мыслью, что больше не будет юного утра и старого письменного стола.
А без него – какой в ней смысл?
Белый коридор
Сказать, что времени у меня осталось мало, – это звучит как декларация оптимизма. Времени не осталось вовсе.
Чтобы понять это, необязательны мудрость и мужество, хватит трезвости.
Нет у меня удовлетворенности, нет утешительного сознания – все же успел, донес свою кладь. Одна лишь мысль – нечем оправдывать свое пребывание на земле. Разве что с вызовом усмехнуться: это забота доброжелателей, мне же найдется о чем подумать.
В эти оставшиеся мне дни меньше всего я хочу ворошить свои моральные потроха. Тем более размышлять о том, что так препятствует отечеству войти в европейскую семью, чем так прельстил исторический выбор – «я и не Азия и не Европа, я – беззаконная комета, отдельная, сама по себе, постичь меня не дано никому, позволено только в меня уверовать».
Много людей, не мне чета, пытались распутать тугой узелок, решить этот ребус, и все в свой черед разводили руками. То ли молитвенно, то ли опасливо, поглядывая на этого сфинкса.
Каждый кулик на свой салтык. У каждого есть своя история болезни, взросления, путешествия. Кто сам по себе, кто с чьей-то помощью, однажды набрел на свою дорожку. Мне, помнится, весьма помогла случайная фраза одной собеседницы.
Это была молодая дама, она рассказала мне, как стремительно обрушился брак ее подруги. При этом она ни в чем не винила жестко отставленного супруга.
– Нет-нет, он человек достойный. Но и она без вины виновата. Он просто оказался чужим.
– Что вы имеете в виду?
Она с досадой проговорила:
– Да ничего я не имею! Чужой это чужой – вот и все. Как говорится, другая масть, другая материя, состав крови. Тканевая несовместимость!
Женщине возражать невежливо. И неразумно. Я и не пробовал. Но забавно – ее реакция случайно оказалась подсказкой.
Чужой это значит – другой. Как просто. И в самом деле уже не требуется ни доказательств, ни аргументов. И мысль моя переместилась ступенькой выше. Хотя скорее, наоборот – ступенькой глубже.
Этот случайный разговор, это случайное словечко что-то означило и прояснило.
Все мы – чужие. Родная страна так и не стала своей в Европе, так же, как не смогла, не решилась соединить судьбу свою с Азией. Она предпочла повиснуть над бездной, между двумя материками, мостом, виадуком, условной скрепой, утешиться опасной иллюзией.
Мне, разумеется, возразят, скажут, что мы неизменно жили в мучительном состоянии поиска, хотели найти то конечную истину, то место свое во враждебном мире, в чем в чем, а в инертности и пассивности нашу страну не заподозришь, все наши бунты и мятежи имели единственную цель – добиться попранной справедливости. Пусть братство – недостижимая сказка, но равенство – это другое дело. Без равенства не мила и свобода.
И все-таки главная беда не в отечественной инфантильности, скорее – в присущей нам безоглядности. Как бы мы долго ни запрягали, едем так быстро, что нет у нас времени ни оглянуться, ни призадуматься. И мы – великие мастера пройти через точку невозврата.
Да если б и захотели назад, было бы некуда вернуться – одни руины и головешки.
Должно быть, сограждане в наши дни уже не спешат взойти на Голгофу. Уже не испытывают восторга от этой своей почетной миссии быть этаким полигоном времени, лабораторией для опытов, экспериментальной площадкой.