— Я его однажды, когда работал в ночную смену, застал спящим на посту. Русские свиньи не любят порядка.
Старик сухо захихикал:
— Было, господин офицер, было. Хватил лишнего. А оне на меня кап…
— Что такое русское слово «кап»? — не понял Кригер.
— Капнул начальству, значит. Доложил. И мне фитиль… то бишь выговор влепили, — объяснил старик. — Чуть было с работы не сняли.
— Порядок никто не имеет права нарушать, — сказал Циммерман.
Старик торжествующе заглянул в лицо Генриху, нагло подмигнул и, нагнувшись к столу капитана, произнес:
— Пусть оне вам и остальное расскажут, хе-хе-хе. Как оне стали коммунистом. Я сам тогда был в красном уголке…
Маленькие глазки Кригера от слов старика непомерно расширились. Он вскочил со стула, подошел вплотную к внешне совершенно спокойному Циммерману, желая получше разглядеть русского агента. Комендант еще пожалеет, что не сделал его, Кригера, своим помощником, когда он преподнесет ему большевика.
— Вы коммунист?!
Генриху следовало бы сказать в ответ резкое «нет», но он не захотел произносить это слово даже в самую критическую для себя минуту. Он был, есть и всегда останется коммунистом. Сейчас главное — не молчать ни секунды!
— В тридцать седьмом году я действительно вступил в партию. Боялся угодить в Сибирь, — ответил он. — В июне сорок первого, когда доблестные немецкие войска фюрера перешли границу России, меня, как немца, перед ссылкой в Магадан исключили из партии…
Кригер вернулся на свое место. Чистосердечность и прямота Циммермана явно выбивала его из колеи.
— Мы подумаем о вас, герр Циммерман, — произнес он. — После того как вы пройдете всестороннюю проверку в более компетентных органах…
«Более компетентными органами», как определил Циммерман, явилось местное отделение абвера. Им занялся молодой обер-лейтенант, с пристрастием взявшись за порученное дело. Почти полмесяца ушло на бесконечные допросы, проверку фактов, запросы в Берлин, и только после этого Генриха вновь вернули в комендатуру.
Капитан Кригер предложил Циммерману стать сотрудником могилевской конторы по вербовке славянских рабочих в Германию. Поскольку он хорошо изучил русских, то и работать ему на этой должности будет сподручно.
— Яволь! — вытянулся благодарный Циммерман. Ему выдали паспорт и круглосуточный пропуск, одели в тыловую форму без погон.
Директор конторы, как громко именовал себя непомерно толстый Хушто, приехавший в Могилев из Дрездена с надеждой нажиться за счет покоренных варваров-славян и тем самым обеспечить всем необходимым свое большое семейство, вменил в обязанность новому сотруднику вербовку квалифицированных рабочих и организацию их отправки в Германию. Он выдал Циммерману комплект цветных плакатов, на которых изображались просторные цеха заводов, хорошо оборудованные сельские фермы, уютные общежития и чистенькие столовые. С плакатов смотрели сытые, смеющиеся мужчины и женщины в аккуратных спецовках, приглашающие своих земляков-славян последовать их примеру. Жить Циммерман должен был на частной квартире, что особенно устраивало Генриха. По рекомендации Хушто он снял просторную комнату у набожной одинокой старухи, жившей недалеко от конторы.
Циммерман был страшно удивлен, когда в первый же день сумел сравнительно легко завербовать одного рабочего.
— Все равно жрать нечего, — видя явное недоумение на лице вербовщика, оправдывал свое решение рабочий с впалыми, иссиня-бледными щеками. — Чем здесь с голоду умирать, так лучше попробовать счастья в вашей хваленой неметчине.
Циммерман довольно бурно развил свою деятельность, намереваясь заслужить директорскую благосклонность. На вербовку он выезжал в районы, откуда неизменно привозил какие-либо вещицы в качестве подарка шефу. Жадный Хушто по достоинству оценил нового работника, и тот вскоре стал его особо доверенным лицом. По просьбе шефа Циммерман скупал по дешевке все, что могло пригодиться для большой семьи Хушто, и даже помогал отправлять бесконечные посылки в Дрезден. Это было Генриху кстати, ибо связь с командиром партизанской бригады «Авангард» ему надлежало осуществлять через ларек, торгующий на рынке поношенными вещами. Хозяйка ларька, пани Елена, была у немцев вне подозрений. Она всем говорила, что до войны занимала незаметную должность заведующей детским приютом. В 1937 году ее муж, партийный работник, был по доносу репрессирован, поэтому пани Елена имела все основания ненавидеть Советскую власть. Она отказалась эвакуироваться на Урал. Ей милостиво разрешили занять бывший колхозный ларек на могилевском рынке и открыть частную торговлю поношенными вещами. Клиентура пани Елены постепенно расширялась, ей охотно стали сбывать отобранные у местного населения вещи полицаи, немецкие солдаты и даже офицеры. Товарооборот ларька настолько возрос, что одна пани Елена не могла управляться с делами. Она вынуждена была нанять работницу — оставшуюся без родителей Настю, с согласия немецких оккупационных властей, конечно.
Ларек пани Елены, как с приходом немцев стала величать себя его хозяйка, стал пунктом связи партизанской бригады Ефимчука с могилевским подпольем. Циммерману предписывалось иметь связь только с Настей. Слишком дорога была для партизанской бригады и местного подполья пани Елена, чтобы хоть как-то ставить ее под удар. А Настя очень и очень мила. Ведь приезжий немец мог в нее и влюбиться, тем более к ней уже многие пристают с заманчивыми предложениями.
Отыскать на городском рынке торговое заведение пани Елены для Циммермана не представляло труда. Ларек расположился рядом с крытым павильоном для продажи овощей и фруктов. За прилавком стояла высокая женщина со строгим, сухим лицом. Она придирчиво вертела в цепких руках какую-то шубейку, оценивая товар. «Пани Елена», — догадался Циммерман и прошел мимо. С комплектом агитационных плакатов в руках он не спеша обходил рынок, иногда останавливался у той или иной группки людей и принимался уговаривать их поехать на работу в Германию. Свое выступление он иллюстрировал плакатами. Увидев наконец за прилавком Настю, он как бы мимоходом обратил внимание на привлекательное лицо девушки.
— Какая милая славяночка?! — остановился Генрих у ларька. — О, с такой внешностью можно прекрасно устроиться горничной в самую аристократическую германскую семью. Предлагаю воспользоваться моими услугами, — и он галантно стал разворачивать перед смущенной девушкой плакат за плакатом.
— Благодарю! Мне пока хорошо и здесь. Пани Елена меня ценит как работницу, — резко ответила Настя, привыкшая к подобному обращению. — А моя хозяйка пользуется доверием и уважением самих господ офицеров, — для вескости добавила она.
— Жаль. Очень жаль. Лично я бы на вашем места поменял это барахло на светлые комнаты в Берлине.
— Еще раз благодарю…
Циммерман оглянулся: поблизости никого не было. Спросил негромко:
— У вас случайно не найдется хромовых сапог сорок третьего размера с высоким подъемом? Для меня.
— Точно такие сапоги проданы вчера. Зайдите через три дня, под вечер. Возможно, достанем для вас, — ответила на пароль Настя и засмущалась. — Ой, а я ведь вас сначала за настоящего немца приняла.
— Я и есть немец, — улыбнулся Генрих. — Сотрудник могилевской конторы по вербовке рабочей силы в Германию Генрих Циммерман, — представился он. — И отныне ваш ревнивый кавалер, который никому не позволит заглядываться на панночку.
— Вот хорошо-то! — вырвалось у Насти. — А то одолевают просто. Хоть на глаза не показывайся. Я и так уж стала меньше в ларьке бывать.
— Теперь полегче станет, отобью вашим вздыхателям охоту, — засмеялся Генрих. — Большому передайте: устроился надежно.
— Передам.
К ларьку подходил усатый полицай, искоса поглядывая на собеседников. Генрих его не видел. Настя слегка дотронулась до его руки.
— Так вы подумайте о моем предложении, панночка, — громко произнес Генрих. — Удивительные все же славянские девушки, — повернулся он к полицаю. — Им предлагают должность горничных в богатых немецких семьях, а они предпочитают рыться в грязных тряпках!
— Когда подожмет брюхо от голода, согласятся и на посудомоек, — пробурчал в ответ полицай.
Генрих свернул плакаты в рулон.
— Я еще зайду к вам.
— Заходите, — ответила девушка.
Настя была предупреждена о возможном приходе Циммермана. Большой, как они называли командира партизанской бригады Ефимчука, просил быть особо внимательной к нему и немедленно пересылать его сообщения в бригаду. Она тут же рассказала пани Елене о визите нового гостя, и та вывесила в витрине белую блузку, расшитую синим белорусским орнаментом.
К ларьку развязной походкой подошел небольшого роста длинноволосый бойкий парень с грубым лицом. На нем был старинный кожух, широкие галифе с красными лампасами, на одной ноге кожаный сапог, а на другой — лапоть. За плечом болталась потрепанная двухрядка. Вытащив из-под кожуха смятую замасленную рубашку, он небрежно бросил ее на прилавок.
— Отдаю задаром, достопочтимая пани-фрау-госпожа Элен!
— Такую дрянь не беру!
— Что вы?! Износу нету. Сам бы одевал по престольным праздникам, да душа жажды просит. На полстаканчика бы, а?
— Пошел вон, Фимка! — отрезала пани Елена и, незаметно сунув клочок бумаги в складки рубашки, ушла в кладовую. Явно огорченный, Фимка сгреб свой товар, запихал под кожух и, проклиная все на свете, быстро скрылся в толпе. Донесся звук гармошки и его звонкий с хрипотцой голос:
Любо, братцы, любо,
Эх любо, братцы, жить.
С нашим атаманом
Не приходится тужить…
На полстаканчика приходилось зарабатывать горлом, распевая некогда любимую песню батьки Махно.
Фимка был самой известной личностью на могилевском рынке. Он всегда вертелся среди торговцев, и те, избавляясь от его липучей назойливости, совали что-нибудь в его длинные руки. Себя Фимка с гордостью величал родственником самого атамана Махно, гулявшего по Украине в гражданскую войну. И дескать, внешне он походит на него: тот же маленький рост, те же топорные черты лица, ниспадающие на плечи волосы-сосульки. У них был один и тот же тембр голоса, пристрастие к игре на двухрядке, одна любимая песня. Многие действительно считали Фимку отпрыском махновского рода.