В этой дискуссии некоторые недалекие политики и бездарные генералы предлагали для укрепления духа страны, для ее целостности ввести войска в свободную республику Ичкерию (Чеченскую республику), считая, что ее можно (уже в который раз) покорить, при чем покорить за несколько часов(?!) двумя парашютно-десантными полками.
Такая глупость, ахинея вызвала саркастическую улыбку у всех слушавших в машине эту радиопередачу. Все они понимали, что маленькие победоносные войны — излюбленное детище бездарных и кровожадных правителей — всегда имеют два недостатка: маленький духовный патриотический подъем населения, каждый желает вести войну руками чужих детей, а потому эти войны нередко оборачиваются большими катастрофами для стран-инициаторов.
Все сидевшие в машине как бы вырвались из этой тяжкой политической атмосферы только тогда, когда милицейский газик резко затормозил: на проезжую часть дороги откуда ни возьмись выскочил теленок, который, подняв хвост, проверял свои скоростные качества, оказалось, рядышком, слева от дороги, на лугу паслось небольшое стадо, и старик-пастух, бранясь на чем свет стоит, размахивая плеткой, семенил к дороге за теленком. И когда он поравнялся с машиной, Шарафетдинов спросил его:
— Отец, вы из Башутино?
— А как же, мил человек. Чай стадо-то оттудова.
— Новые русские там у вас в деревне поселились?
— Поселились, мил человек, поселились. Новые они или старые, то — тому Богу известно. Но то, что это жулье, это всем известно. — Старик остановил взор на Шарафетдинове, видимо, принимая его за старшего, и, потупившись, спросил:
— Закурить, мил человек, не найдется?
— Найдется, найдется, — ответил за него Раисов, зная, что тот не курит. Он достал сигарету, раскурил ее и передал пастуху.
Старик жадно затянулся и сказал:
— Вот ведь даже случайные, можно сказать, люди и то уважили мою просьбу. Не то, что мой сосед, отгрохавший дворец. У того зимой снега не выпросишь. Давеча забежала к нему моя клушка, дак, мил человек, он эту курицу распотрошил — и в чугунок. А мне его жинка, хабалка, на мою просьбу отдать курицу-то, нагло заявила: «Нам чужого не надо, нам своего наворованного хватает». Вот они ноне какие, эти «новые русские» наши.
Пастух погасил сигарету и аккуратно положил ее в пустой портсигар:
— Ужо докурю. Покупать-то ноне не на что. Пенсию-то давно уж не выдавали, с февраля зарплату тем паче не видывал. Вот такие дела…
— Отец, Гирзавова, случаем, не знаешь? — спросил лейтенант Раисов. — Он из новых…
— А как же. Знаю. Хороший человек. Вот он единственный, на кого нельзя грешить. Всегда подсобит…
На вопросы старик отвечал охотно. И неожиданно многое прояснил: где стоит дом Гирзавова, с кем живет, когда поселился. И что зовут его не Марат, а Мурат. За последние месяцы никто к нему не приезжал. Живет скромно. Часто уезжает в экспедиции. По образованию он геолог.
Через несколько минут искатели подъехали к дому Гирзавова. То был одноэтажный кирпичный дом, который соответствовал по размерам даже требованиям коммунистических законов — не более шестидесяти квадратных метров. Сам хозяин был дома. Высокий приветливый мужчина средних лет представился:
— Гирзавов Мурат Фердинандович, — и подал свой паспорт, словно только и ждал работников правоохранительных органов.
На вопросы отвечал спокойно, немногословно. В дом вбежал водитель милицейского газика.
— Товарищ следователь, — обратился он к Шарафетдинову, — вас к телефону…
Звонили из горпрокуратуры. Туда пришла телеграмма за подписью прокурора Казани Нафиева, в которой подтверждался факт приведения смертного приговора в отношении Марата Гирзавова!
Значит, этот живой Гирзавов, не бандит, сбежавший от правосудия, от справедливой кары, а кто-то другой! Но кто? И кем он приходится Дмитрию Ковалеву, ради которого они сюда приехали?
На все эти вопросы хозяин дома ответил предельно кратко. С осужденным Маратом Гирзавовым они братья-близнецы. С детства не ладили с ним. После школы пути их разошлись: он — в колонию для несовершеннолетних, сам же Мурат пошел в горный институт. С тех пор с ним не виделись. «Через бедового братика у меня с детства одни неприятности. Вот и теперь неприятности. Можно сказать, из могилы меня достает, — горько посетовал Мурат Гирзавов. — Я этим типам объясняю что к чему, а они и слушать не хотят, требуют заплатить долги за брата».
Ковалевы, что живут в Казани — десятая вода на киселе, очень дальние родственники. Позавчера приехал Димка. Случайно застал в квартире. Поселился на садовом участке. Это недалеко от Малышева.
— А где он еще может быть? — поинтересовался Шарафетдинов.
— А что, его там нет? — вопросом на вопрос с беспокойством ответил Мурат. — Неужели дом…
— Да, сожгли… — подтвердил следователь догадку хозяина. — Но Ковалев сумел спастись…
Мурат Гирзавов встал, нервно постучал пальцами по столу и сказал:
— Они и меня теперь достанут…
— Не достанут, — твердо заявил Раисов. — Мы их гребешком закона попричесали.
Помолчали.
— Димка собирался в Караваево, к знакомой аспирантке из сельхозинститута…
Через два часа они уже были в Караваево. В отделе аспирантуры получили список аспирантов и их адреса. Решили проверить тех женщин, которые проживали в общежитии. Но молодых аспиранток, знавших Дмитрия Ковалева, там не установили. Подозреваемого нашли у аспирантки, снимавшей однокомнатную квартиру. Его вытащили тепленького, безмятежно спавшего с замужней женщиной, супруг которой отбывал срочную службу в армии.
Шарафетдинова удивило бесстыдство и циничность молодой женщины. Та потребовала, когда узнала, зачем пришли пинкертоны, чтобы они удалились хотя бы на часок, ибо, по ее словам, «с утречка еще не перепихнулась с Митькой». Видя недоуменные лица, Вика (так она назвалась) сказала: «Вы не думайте, что я какая-нибудь такая… Я девушка, можно сказать, еще не целованная. Потому и одолевает жажда после рождения моей дочери».
Глядя на эту реликтовую женщину, Шарафетдинов подумал: «Во взаимоотношениях мужчин и женщин больше обмана, чем между мужчинами, ибо во втором случае каждый заблуждается меньше, то есть обманывает самого себя; к тому же последствия обмана здесь более чреватые, нежели в первом случае».
А Вика, как бы разъясняя суть взаимоотношений мужчин и женщин в браке, невозмутимо продолжала: «Один большой ученый-мыслитель вывел правильную формулу-закон: „Внебрачная связь мужа или жены по любви — порыв страждущего сердца, а без любви — разврат“. Но я каждый раз влюбляюсь в разных мужиков если не до трахания, то уж обязательно всегда во время этого богоугодного процесса. Я всегда, стало быть, страждущая. А по святым книгам (она перекрестилась) страждущие — вне греха. Так что я всегда чиста душой и телом. Не случайно же я тащусь от духовной музыки».
В это время Ковалев медленно, трясущимися, как у пьяницы, руками напяливал свои штаны и рубашку, от страха плохо понимая, о чем распространяется эта ненасытная гетера от науки, что несут ее греховные уста, которые он недавно целовал.
Через несколько минут они уже все молча усаживались в машину. В полдень того же дня начали допрос Ковалева. Но тот упорно отрицал всякую причастность к убийствам в Республиканском узле спецсвязи Татарстана.
Вот и получилось, что казанские детективы гонялись сначала за Маратом Гирзавовым, а он оказался призраком: давно как великий грешник в аду на сковороде жарится. Да еще если верить Ковалеву, что он честный малый, то и тут вроде как за тенью преступника носились. Утешало их одно: защитили от бандитов честного человека, брата осужденного.
Ковалева, конечно, не отпустили, слишком уж много было нестыковок в его объяснениях собственных поступков. Да и косвенные улики, как гири, тянули вниз в яму преступления, совершенного в узле спецсвязи.
Глава VУбийцу назвал десятый мертвец
Смерть детей обычно рождает, хотя бы на некоторое время, живых мертвецов, имя которых — родители.
Пока следователь прокуратуры Шарафетдинов и лейтенант милиции Раисов искали концы в запутанном клубке упоминаемого преступления в Костроме, прокурор Казани Сайфихан Нафиев распутывал его с другой стороны. Шел, как говорится, своим путем.
Изучая материалы судебных экспертиз, он обратил внимание на одну закономерность: убийца каждый раз вонзал нож своим жертвам в спину. При чем тем мужчинам, с кем, судя по всему, распивал водку. Раны нанесены одним ножом. А вот женщин, работниц спецсвязи, убивал из пистолета. Это окончательно укрепило его в своем убеждении, которое начало складываться при осмотре места происшествия, что жертвы ранее знали его! Но если убийцу знало несколько человек из одной закрытой по режиму организации, значит, он ранее там работал! Иначе сотрудники узла спецсвязи его не пустили бы. Это первое. А второе — не сели бы с ним распивать водку. И убийца в здании спецсвязи был один! С незнакомым человеком его туда не пустили бы. А такая попытка пойти в режимное учреждение с незнакомцем могла насторожить дежуривших там работников и сорвать планы убийцы. Преступник конечно же это понимал.
Все эти мысли у Нафиева прокручивались в голове не раз и не два. К этим выводам он приходил, как бы глядя на это дело с разных сторон. Он чувствовал, что идет верной дорогой в расследовании этого дела…
…В это же время руководство республиканской прокуратуры, возбудив уголовное дело по факту убийства в здании узла спецсвязи, увлеклось теоретическими разработками различных версий, причем не выходя, в отличие от Нафиева, из своих служебных кабинетов. Подобные версии, слабо увязанные с конкретными фактами и деталями совершенного преступления, могли больше претендовать на абстрактно-схоластические теории средневековых теологов, нежели на практические документы, помогающие найти путь к истине.
Совершенное злодеяние в здании спецсвязи потрясло весь город. Подобных преступлений не помнили и старожилы правоохранительных органов. Оно занозой сидело в сердце Сайфихана Нафиева. Ведь у погибших остались не только дети, но и родители. А смерть детей для родителей — это намного тяжелее, хуже собственной смерти. Это ад, поселяющийся в сердце матери и отца, страшный огонь которого жгет от волос до ногтей каждую минуту, каждый час, днем и ночью, изо дня в день и так целые годы, пока душа не обуглится, не покроется пеплом безысходной усталости и тоски.