– А давайте новенького спросим, вдруг он! О, Ева, позвони туда! – Она кивнула на квартиру Ярослава.
«Ну уж нет! Сегодня вы меня не поймаете!»
Я заткнула уши и попыталась скрыться на лестнице, но мне наперерез бросился еще один человек в костюме химзащиты.
– Вы с этого этажа?
– Нет!
– А с какого?
– Ниже!
– Мы травим тараканов, сейчас побегут по другим квартирам, разбег три этажа! Закажите обработку сейчас со скидкой в тридцать процентов! – проорал он мне в лицо. – Видели, какие там у бабки тараканы?! Просто мутанты!
– Не хочу!
– Вам же хуже будет!
– Да пустите вы меня! – Я попыталась прорваться, но снизу его подпирала еще одна активистка подъезда, которая решительно отодвинула препятствие и тоже заорала:
– Так это вы мусор на газон бросаете?!
– Какой мусор, господи… – Я начала отступать к лифту.
Дрель вдруг перестала визжать, а дверь, куда звонили, распахнулась:
– Динь-дон! Ведьма мертва! – пропел мужик в комбинезоне, появившийся оттуда. – Старая сука мне двенадцать лет не давала ремонт сделать! Терпите!
Двери лифта раскрылись, и оттуда вывалился вчерашний наряд полиции, моментально упершийся в меня.
– Еще один инопланетный разведчик? – сладким голосом поинтересовался один из полицейских.
– Нет, теперь… – начала я.
И, конечно, в этот момент Ярослав распахнул дверь и застал карнавал в дурдоме в самом разгаре. Почему-то все замолчали и посмотрели на меня.
– Нас захватили тараканы-мутанты! – громко сообщила я, не успев придержать язык.
В этот момент заорал и младенец.
Вы думаете о нем чаще, чем он о вас
Рано или поздно в жизни каждой женщины наступает тот самый тяжелый момент.
Как бы ты ни тянула, отделываясь двумя строчками в мессенджере, как бы ни пыталась отсрочить неизбежное телефонным разговором, но однажды придется взять себя в руки и поехать в гости к маме.
Мы с мамой не очень близки. Когда знакомые рассказывают, что со своими созваниваются каждый день и приезжают в гости раз в неделю, я молчу, хотя с языка рвется вопрос: о чем можно так часто разговаривать?
Они просто продолжают держать в четыре руки общее поле жизни, которое есть у всех детей и родителей. Но однажды что-то происходит – и оно рассеивается.
Наше разрушилось в тот вечер, когда я боялась вернуться домой. Боялась, что мама взглянет на меня и сразу поймет, что случилось. Поймет, кем я стала… Но оказалось, что был вариант хуже – когда я вернулась, она даже не заметила, что со мной что-то не то.
Ее мир тоже треснул в ту ночь.
Пока я бродила по улицам, не зная, что делать дальше, она сидела на кухне, за окном темнело, предметы теряли четкие очертания и превращались в незнакомые фигуры, в чудовищ, которые ждут, пока ночь заявит о своих правах. И с каждой минутой из нее вытекала кровь надежды и любви.
Я знаю это, потому что однажды тоже сидела вот так на кухне и ждала своего мужчину. К счастью, у нас с ним не было общей дочери, которая со скандалом сбежала бы из дома и бродила по городу после попытки изнасилования.
Представляю, как было страшно маме.
Настроение и состояние близких чувствуешь всегда, хоть краешком души. И когда твоя дочь в аду, а твой муж с другой, сердце распадается на снежные хлопья, не выдерживая напряжения.
С той ночи мы перестали разговаривать. Я просто не могла ничего сказать, а она думала совсем о другом.
Моя боль внешне выглядела как равнодушие подростка без стыда и совести. Я уверена, что перепутать было легко, так же как разозлиться на меня и посчитать бессердечной тварью…
Особенно когда у тебя есть своя боль.
На этой боли мама и сосредоточилась. В ее мире она осталась совершенно одна, и виноваты в этом были все остальные. Я даже знаю, что она обвиняла и меня в том, что случилось тогда, потому что однажды она проговорилась.
В тот день, когда отец забрал остатки вещей и ушел окончательно, она кричала, выла, билась всем телом о стены и не удержалась от яростного: «Можно понять! Она моложе, и дочери-шлюхи у нее нет!»
Все началось не в тот вечер, а намного раньше. Уже несколько месяцев в воздухе висело напряжение, и я искала любые поводы, чтобы сбежать из дома подальше и быть там подольше. Маме бежать было некуда, ей надо было принимать реальность и видеть, как отец отдаляется от нее, ловить намеки и умирать от подозрений.
Традиция наших завтраков по воскресеньям превращалась из самого теплого часа всей недели, когда папа строил мне из блинов крепости, по которым лилась потоками клюквенная кровь, в самое страшное время – трое напряженных людей сидят за столом и обмениваются взглядами «ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь», но молчат, чтобы не проговориться.
И вот в ту ночь напряжение прорвалось.
После того как он остался ночевать там, с другой, больше не нужно было делать вид, что все хорошо. И отец перестал вести себя как нормальный муж. На любую просьбу помочь по дому – вынести мусор, помыть посуду или даже открыть консервную банку – он отвечал наглым «не хочу». Он ходил в ботинках по коврам, съедал приготовленные на всех котлеты, громко разговаривал по телефону, когда все уже ложились спать, и ежедневно, ежечасно вел себя так, будто это мама в чем-то провинилась, а не он.
Она и провинилась – тем, что терпела.
Я ходила как тень, не открывая рта и не отсвечивая, но и мне прилетало за непомытый пол или за то, что не догадалась сварить суп, ведь знала, что мать с работы придет усталая.
То, что это не было моими обязанностями и никто меня об этом не просил, не принималось в расчет. Со мной обращались как с заменой отцу – пусть не равноценной, зато на меня можно было кричать.
Когда отец наконец ушел, мне стало намного легче. Пропали молчаливые топтания в коридоре, когда я приходила, а он уходил – и мы все знали, куда. Или я уходила, он приходил – и не смотрел в глаза. И чертовы завтраки по воскресеньям тоже кончились.
Мама лежала, почерневшая, в спальне, не ела, не выходила и не разговаривала со мной.
Я просто осталась одна, и это стало невероятным облегчением.
Так хорошо мне давно не было.
С тех пор мы с мамой жили как соседи. Хотя вряд ли у соседей есть столько страшных глубоких обид друг на друга. Только болезнь бабушки снова нас сблизила. Я поняла – мама тоже однажды умрет, и я никогда не прощу себе, что обижалась на нее за то, что в своем горе она не заметила мою беду.
Мы дежурили у бабушки по очереди почти полгода. Я полюбила ее уютную квартиру, в которой скрипел паркет и старинные ходики с гирями отбивали каждый час. В глубине души я надеялась, что после бабушкиной смерти квартира достанется мне. Слишком много было теперь во дворах моего детства ловушек с непроглядной темнотой, в которые я влетала с размаху: лес, остановка, то место за гаражами, где я пыталась отчистить грязь со свитера, детская площадка, на которой мы впятером ждали Юльку…
Мне не хотелось каждый день проходить там и помнить, помнить, помнить.
Но мама решила иначе и переехала в бывшую бабушкину квартиру сама. Я поняла ее – у нее тоже были свои страшные ловушки.
А я… Живут же как-то другие люди, не меняя квартиры после каждой неприятности?
Но все-таки я немного завидую маме. Особенно осенью – в том районе не зря за последние пятнадцать лет все застроили элитным жильем. Длинные дубовые аллеи, старые дома, возведенные еще пленными немцами, арки и фонтаны во дворах, чугунные скамейки под кленами… Только там я вспоминаю про одну из радостей осени – пошуршать листьями. Никто не собирает их тут в черные мешки, и они медленно укрывают чаши полуразрушенных фонтанов разноцветными мозаиками.
– Мам, мне нужно кое-что тебе рассказать.
– Я все знаю. – Мама поджала губы и отошла в сторону, пропуская меня в квартиру.
– Откуда?
– На прошлой неделе заходил Олег. Я позвонила ему, когда не сумела разобраться, почему у меня фильм зависает, попросила помочь. Он приехал, все починил. Спросила про тебя, а он расплакался и сказал, что ты его бросила ни с того ни с сего.
Я медленно села на пуфик в прихожей и устало опустила руки. Больше всего на свете мне сейчас хотелось, чтобы этот вечер каким-то образом закончился и уже было завтрашнее утро.
– Что молчишь? Нечего сказать в свое оправдание?
– Мне не за что оправдываться. Я не сделала ничего плохого.
– Как же! Довела его до слез. Мужчины плачут очень-очень редко. Ты причинила ему боль и даже не жалеешь об этом.
– Это в твоем поколении было «мужчины не плачут», а в нашем ревут почище меня, очень им себя жалко.
– Он плакал, потому что любит тебя, бессердечная ты женщина!
Я размотала шарф, стянула куртку, но сил, чтобы повесить, уже не было. Мама подняла ее и закинула на вешалку.
– Разве так любят, мам? – спросила я, проходя на кухню. В этой квартире кроме спальни еще были кабинет, гостиная и столовая, но я там не появлялась со дня похорон. Я была семьей, семью принимали по-простому.
– По-всякому любят. Пусть даже так, как тебе не нравится. Но любовь – слишком редкая вещь, чтобы ею разбрасываться.
– Мам, но я-то его не люблю!
– И что? – спокойно спросила мама, наливая мне чай. – Я сразу это заметила.
– Поэтому он тебе понравился?
– Потому что он тебя любил – да.
– Мам, но в любви главное – взаимность!
Она покачала головой, села за стол и как-то разом превратилась в хрестоматийную старушку с седым пучком и очках на цепочке, сдвинутых на лоб. Я и не заметила, что она уже постарела – так быстро, так безнадежно… Хоть бы волосы красила! Я-то еще не готова к маме-старушке.
– Совсем нет. Взаимность редко встречается… Чаще всего женятся и живут дальше, потому что так получилось. Большой любви особо ни у кого нет. Случайно встретились, походили на свидания, надо как-то развивать отношения – поженились. Ребенок случайно получился – поженились. Возраст поджимает – поженились.
– Мам! Но у вас-то с папой было не так!