Ягоды расплывались в глазах, я перебирала их, пачкая руки оранжевым. Решила – если их будет четное число, то напишу письмо и положу в его ящик. Если нечетное – не скажу. Не знаю, что решу, но не скажу точно.
Пересчитывала ягоды три раза.
Тридцать пять.
Тридцать семь.
Тридцать пять.
Сорвала еще одну гроздь – и снова тридцать пять.
Я подбросила ягоды на ладони, они стукнулись друг о друга упругими боками и раскатились, падая в черную грязь.
Мимо прошуршала машина. Мир жил своей жизнью рядом, всего в метре от меня, но пока соглашался подождать моего решения. Брошу ягоды и, если больше всего упадет на дорогу, сделаю аборт. Если на землю – оставлю.
Неловко подломилась нога, я споткнулась и высыпала всю горсть прямо под колеса проезжающей мимо машины. Она раздавила их в оранжево-красную кашицу все до одной.
Надо развернуться и пойти спросить, что там с «щадящим прерыванием»… Но я сорвала еще гроздь рябины и высыпала ягоды себе под ноги, на землю. Вот так!
Тридцать лет называют новой юностью.
В некоторых странах тридцать – это лишь повод задуматься, чего ты хочешь от жизни. Но у нас – это рубеж, после которого девушка превращается в женщину. Заканчивается период, когда тебя еще считают беззаботной и юной, начинается зона ответственности и взросления.
«29» – последнее число, которое забивают в поиск на сайте знакомств самые приличные мужчины. Можно прятаться от своего возраста, но, когда произносишь «тридцать», всем ясно, что время уже скрежещет когтями по твоей крыше и нудно перечисляет, что ты успела и чего не успела.
Я успела слишком много – выбрала всю свою квоту мужчин, записалась в матери-одиночки, потеряла последнюю подругу и больше не доверяю маме.
Из зеркала на меня смотрела несчастная тридцатилетняя женщина – бледно-зеленая и с кругами под глазами.
Вот так, за один день, я перемахнула этот барьер из сияющей молодости, когда можешь всю ночь пить и наутро бежать в универ, в зрелость, когда наутро фотография в паспорте выглядит лучше, чем ты.
Так я провела последний день моей молодости.
Ночью в колбу песочных часов упала последняя песчинка, и чья-то сияющая рука перевернула их, полностью переменив мою жизнь.
Принцесса в стеклянном шаре
В воскресенье ни свет ни заря позвонила мама.
– Ты с кем-нибудь празднуешь, Евочка? – Отличный вопрос в семь утра.
– Нет, я хотела спать… – пробормотала я, еле удерживая телефон возле уха.
– Может быть, приедешь ко мне, посидим? У меня твой любимый тортик.
Она не помнит, что медовик я перестала любить много лет назад, сразу, как вышла из возраста, когда все сладкое вкусно априори. Но мама запомнила только то, как в десять лет я упрашивала ее сделать на мой день рождения два торта – один гостям, а другой только мне. «И больше никаких подарков не надо!»
Конечно, мама сказала, что это все глупости, от целого торта у меня будет диатез, диабет и попа слипнется. Но последний оставшийся кусочек отдала, поэтому я была почти счастлива.
Зато сейчас, когда я приехала к ней в гости прямо с утра, следуя заветам Винни Пуха, мне заявили, что тортик мой целиком. У мамы сахар шалит, ей хватит маленького кусочка.
Мечты сбываются. Как обычно – с опозданием.
Я-то сейчас с гораздо большим удовольствием съела бы маринованных огурцов. Говорят, помогают от токсикоза. Но признаваться маме в таких экзотических желаниях чревато, может и догадаться.
А я еще ничего не решила.
Хотя…
Если вспомнить раздавленные ягоды рябины на дороге – может быть, и решила.
– Не нравится торт? – грустно спросила мама, глядя, как я ковыряю первый и единственный крошечный кусочек на блюдце.
– Ну что ты, нравится!
– Ой, я свечки забыла! – Мама бросилась копаться в буфете.
В честь юбилея чай для меня накрыли в столовой. Холодная светлая комната с высокими, под потолок, шкафами, в которых за стеклом прятались красивые, редкие и модные сервизы, которые ни разу не осквернялись ни единой крошкой еды. Полированный овальный стол и стулья с гнутыми ножками, салфетки, подсвечники, черно-белые эстампы на стенах… Не знаю, почему мама так упорно сохраняла комнату неизменной. К ней никогда не ходило столько гостей, чтобы для них регулярно нужна была столовая.
В этом антураже особенно уместно смотрелись свечки из «Фикс прайса», изображающие цифру «30». Мама воткнула их в медовик и заставила меня задуть.
– Загадала желание?
– Да, мам.
– Смотри, мне не говори!
Зачем говорить, что я давно не загадываю желания в день рождения или в новогоднюю ночь? Они все равно не сбываются. Или сбываются не так. Или сбываются частично. Могут и полностью, но никакой корреляции с тортами, свечками, курантами и шампанским я так и не нашла.
Мы помолчали.
Я прислушивалась к тому, что творится внутри меня. Где-то там тикает часовая бомба, которая готовится взорвать мою жизнь. Но не все ли равно, когда это случится? Моя жизнь уже в руинах, и остаются считаные дни до момента, когда все об этом узнают.
– Мам…
Я хотела ей рассказать. Какая разница, когда? Пусть будет сейчас! Но она вдруг вскочила, всплеснула руками:
– Ой, постой, у меня еще конфеты! Может, хоть их поешь? Ты как-то осунулась. Ты не заболела?
Она выбежала и вернулась с коробкой бельгийских трюфелей. Начала распаковывать – суетливо, мелкими движениями.
– Олег заходил? – горько усмехнулась я, кивнув на конфеты.
– Что? – Мама удивилась – Нет, я тебе тогда сказала, что он перестал ходить, с тех пор и не видела. А ты соскучилась по нему? Позвонить? Он обрадуется. Он тебя поздравил?
– Нет, меня пока только ты поздравила.
– Забыла совсем! – Мама снова выскочила из столовой.
Я не успела даже удивиться, что еще, а она уже протягивала мне серебристую коробочку, перевязанную бантиком.
Вот это новость! Мама никогда не дарила мне подарки на день рождения. С детства она рассказывала ужасы, как я тяжело ей далась, как она мучилась всю беременность и, рожая, чуть не умерла. Потому я должна ей подарки в этот день, а не она мне.
– Мам, ты чего? – подозрительно спросила я. Тут впору забеспокоиться, не обнаружился ли у родительницы какой-нибудь страшный диагноз, из-за которого она грехи замаливает.
– Открой!
Я принялась аккуратно развязывать бантик, думая, что делать, если там, к примеру, бомба. Мало ли в какую сторону у мамы крыша уехала. Но в коробке лежал… стеклянный шар.
– Я помню, как ты плакала, когда твой разбился. Ты так любила принцессу внутри.
«Когда ты разбила его практически об мою голову. Я плакала?»
– Взрослая уже была, а ревела. Меня это так взбесило, помню! Большая девка, выпускница, а по игрушке страдает.
«Я что, правда плакала?»
Мне казалось – ходила заледеневшая, как снежная королева, едва роняя слова. Кожа покрывалась толстой коркой льда. Казалось, стоит открыть рот пошире – и она потрескается и осыплется сверкающей крошкой.
– Только я не нашла с такой же принцессой.
Эта принцесса была в белом платье, а не в розовом. Брюнетка с короткими волосами, а та была блондинка.
– Зато эта больше похожа на тебя, как думаешь?
– Не знаю, мам.
Я положила шарик на стол. Хотелось бросить его в стену и посмотреть, как падает искусственный снег, но потом подумала и переложила подальше от края.
Взгляд снова упал на конфеты. Я взяла коробку, повертела – надписей по-русски не было, купили за границей.
Мама почему-то отвела глаза.
– Мам? Они откуда? Я думала, тебе их Олег принес, как в прошлый раз.
– Олег? – Мама так сильно удивилась, что я сразу поверила. – С чего бы вдруг?
– Откуда тогда? Они дорогие и не везде продаются. Кто-то из подруг?
Мама опустила глаза:
– Нет, ты что, они никуда не ездят.
– Кто же это?
– Что ты все допрашиваешь! – взорвалась она.
Я сразу положила коробку на место, взяла свой стеклянный шарик и встала, чтобы пойти домой.
Мама вышла в коридор проводить меня, прислонилась к стене. Я поискала, куда положить шарик, но не хотелось с ним расставаться, и я стала впихиваться в куртку, держа его в руке. Получалось с трудом.
– Отец принес, – тихо сказала мама.
– Какой отец? – удивилась я.
– У тебя много отцов?
– Он приходил к тебе? Почему ты не рассказала?
– Давно уже. Заходит иногда. Мы с ним поговорили, погуляли вместе. Стал заглядывать, приносит конфеты, еду всякую интересную. Билеты в Большой однажды достал, представляешь? Где я и где балет?
– Не пошла?
– Нет. Какие свиданки в моем возрасте.
– А чего хочет? У него там семья или что? – Я села на стул прямо в куртке, баюкая шарик в руках. Он не нагревался, так и перекатывался в ладонях, как ледяная игрушка.
– Нет, он развелся. Не сошлись характерами, говорит. Выгнала она его. Такой вот круговорот мужей.
– И он решил вернуться к тебе под бочок, на запасной аэродром?
– Это было пару лет назад. Уже бы перестал, наверное, ходить. Нашел бы кого. Тогда он предлагал обратно сойтись, я отказалась.
– А сейчас?
– Ходит вот, – она вздохнула. – Конфеты, разговоры, чай.
– Почему же не хочешь?
– Такие вещи не прощают.
– Ну, это даже формально не измена, раз он потом женился. Серийная моногамия… а? Мам?
Я слишком хорошо помнила последний разговор об отце и боль в ее словах о любви к нему. Такая боль означает, что чувства еще живы. Тогда почему бы нет?
Она молча покачала головой.
– Ты же его любила? А теперь что?
– Он меня предал. Не хочу давать шанс сделать это еще раз. Он говорит, что только на расстоянии понял, кем я была для него.
– Теперь он тебя любит, а ты его нет?
Тоска в ее глазах была мне хорошо знакома. Я ее каждый день вижу в зеркале. Пепел выжигающей гордости.
– Мам, помнишь, что ты мне говорила про Олега? Что теперь, ощутив потерю, он будет беречь меня крепче, чем раньше, баловать и вести себя как зайчик?