РАЗВЯЗКА
9
Несмотря на то что уже давно истекли все сроки содержания под стражей Маттео Галлоне, он по-прежнему находился в следственном изоляторе дю Пюи. С одной стороны, собранные против него улики казались жандармским властям еще недостаточными для передачи дела в прокуратуру, но, с другой стороны, с учетом тяжести обвинения, выдвигаемого против него, не могло быть и речи, чтобы выпустить его. Но, как позднее сказал сержант Мэзерак, «Господь был с жандармами». Документы бродяги не были выправлены, во Францию он проник незаконно и, кроме того, признался в краже одного велосипеда. Ежедневно за ним приезжала машина, чтобы отвезти его в участок, откуда он возвращался в свою камеру лишь поздно вечером.
Галлоне задал головоломку жандармам, утомившим его бесконечными вопросами, сменяя дружеский тон на угрозы и заставляя его в сотый раз повторять одно и то же. То его допрашивал рядовой жандарм, то Аджюдан, иногда их было сразу несколько, в том числе и офицеры. Даже командир эскадрона Кампанес и подполковник Брюар провели в его обществе несколько долгих часов.
Как и следовало ожидать, очная ставка со свидетелями (с теми, которые видели бродягу в синей куртке неподалеку от места убийства и участвовали в Лионе в составлении портрета-робота) не принесла ожидаемых результатов: одни уверяли, что узнали его, другие говорили, что не узнают. Впрочем, эта ставка была абсолютно излишней, так как Галлоне никогда и не отрицал, что находился в указанное время в окрестностях Бо.
Он признался, что похитил зеленый велосипед при выходе из де Горда в ночь с 15 на 16 августа, а ночь 16 августа провел в гротах Сен-Жине. Почему этот велосипед был найден в канаве с помятой рамой и рулем? Потому что его сбила машина при пересечении двух дорог, которые жандармы определили на случай, если он говорил правду, как автострады номер девять и девяносто семь. Когда он упал, он оцарапал себе руки, лицо и колени, а машина даже не остановилась. Марка машины? Он не знал. Цвет? Он не мог сказать. Она ехала слишком быстро. Он, естественно, не мог обратиться с иском, так как велосипед был краденым. Он оставил велосипед в яме на обочине, а насос на всякий случай прихватил с собой.
Он шел весь день, а вечером, выбившись из сил, остановился в гротах Сен-Жине. На следующее утро он ушел, забыв о насосе, а в четырех километрах от Сен-Жине он похитил другой велосипед и в тот же вечер добрался до Сета.
До сих пор все совпадало, а также тот факт, что 16-го утром часть дороги, которую он прошел пешком от Сен-Реми до Фонвьеля, привела его в Бо. Он мог остаться на автостраде, и это было бы логично, но мог также повернуть налево, на департаментскую дорогу № 27, идущую параллельно Адской долине. Поскольку дорога нависала и шла выступом, он мог заметить спящую под открытым небом туристку или моющуюся в источнике (неподалеку от места убийства был источник); либо она шла впереди него и он нагнал ее, либо она могла идти навстречу ему и он свернул с пути, чтобы следовать за ней. На семнадцатый день допросов одно было известно наверняка: гарпун для подводной охоты был найден в трехстах метрах от места преступления. Конечно, он не был орудием убийства, но нельзя было исключить, что преступник первоначально намеревался воспользоваться им и лишь позднее отдал предпочтение кожаному шнурку (Маттео носил грубые солдатские башмаки с кожаными шнурками). Рыболовные снасти были похищены с виллы в де Горде как раз в то время, когда Галлоне находился в том месте. Не слишком ли много совпадений?
Но Галлоне продолжал отрицать свою причастность к ограблению виллы, и, к слову сказать, ни один из его отпечатков не был там найден. Именно в этот момент произошло нечто необычное.
Кампанес потребовал произвести обыск в Сете в доме, где последнее время жил подозреваемый. Судья Суффри подписал ордер и передал его в комиссариат города Сета. Утром 16 января офицеры полиции Латюиль и Вило появились в доме Джузеппе. Им открыла Женевьева, так как Джузеппе уже ушел на работу. Когда в начале первого Джузеппе вернулся, он застал дом перевернутым вверх дном: ящики стола были выдвинуты и освобождены от своего содержимого, одежда с вывернутыми карманами валялась в спальне на кровати. Все оказалось впустую. «И что тем более было глупо, что мы сами толком не знали, что искать», — признает позднее офицер полиции Вило. Принадлежащую убитой вещь? Бумажник? Фотоаппарат? Чековую книжку? Аккредитивы? Эти жандармы верят в Санта Клауса. Когда они уже собирались уходить и даже просить извинения за беспорядок, Вило заметил на руке Женевьевы часы, и они чем-то поразили его. Необычно было видеть эти большие часы, предназначенные для подводного плавания или ныряния, на руке простой женщины, жены рабочего, а может быть, он просто связал эти часы в своей голове с гарпуном (хотя в списке предметов, похищенных с виллы, не упоминалось ни о каких часах). Он попросил Женевьеву снять часы и показать их ему. Неожиданно сердце его запрыгало в груди: часы были американские.
В последние дни в Вашингтон были отправлены телексы и получены ответы. При выезде из США на Кандис Страсберг были «маленькие золотые часики на коричневом кожаном ремешке». Вокье, Киршнер и Сольнес подтвердили, что видели на ней такие часики, которые так и не были найдены. Таким образом, еще раз рухнула надежда прижать бродягу к стенке. Уже наступил февраль, когда Кампанес скорее из проформы, чем по убеждению, еще раз вызвал потерпевшего владельца ограбленной виллы, и тот сразу узнал часы: он не внес их в список, так как считал, что они лежат в ящике стола его лионской квартиры. Это был большой шаг вперед.
«Теперь он во всем признается…» — так думали следователи жандармерии, когда в двадцать второй раз отправляли машину за Маттео. На этот раз было решено не давать ему ни минуты передышки. Следователи сменяли друг друга, двери без конца хлопали, открываясь и снова закрываясь.
У следователей был разный подход и разные голоса. Одни басом угрожали ему, другие, сладкомедовые, проникали в самые глубокие слои его подсознания. И не было ни секунды передышки. Любой другой на его месте уже бы не выдержал и во всем признался. Но он был упрямым итальянским крестьянином из Абруцци и умел великолепно играть на своем плохом знании французского, чтобы уйти от нежелательных вопросов. Он сдался только в одиннадцать часов вечера: да, эти часы, подаренные им на день рождения жене его брата, он украл на вилле в де Горде, куда проник, сломав ставень, в поисках продуктов. Он прихватил также поношенную одежду, от которой впоследствии избавился, а также гарпун (он не знал, что это такое, но взял его, как и насос «Торнадо», на всякий случай). Когда он уходил, он вытер все отпечатки и, заметив на этажерке часы, прихватил и их.
— Но, — добавил Маттео севшим от усталости голосом, — это не означает, что я убил девушку. Я не убивал ее, зачем мне было ее убивать?
Его отвезли в камеру в три часа ночи. На следующий день он сказал:
— В моей сумке была дыра, гарпун выпал по дороге, и я этого не заметил.
В последующие два дня он ни на слово не отступил от своих показаний. На третий день, сидя на стуле, он неожиданно закрыл глаза и рухнул на кафельный пол. Допрашивавшие его следователи переглянулись, думая об одном: комедиант… Но, наклонившись над неподвижным телом и приподняв веки вытаращенных глаз, они констатировали потерю сознания. Пришедший врач сделал ему укол. Жена начальника участка принесла Маттео аппетитный омлет и стакан красного вина. Перед этим в течение сорока восьми часов Маттео почти ничего не ел. Подкрепившись омлетом и выпив вина, он почувствовал себя бодрее, и допрос возобновился.
— Давайте говорить серьезно, Маттео.
— Перед этим дайте мне поспать.
— Перед чем?
— Я хочу спать. Хотя бы немного.
— После ты будешь спать, сколько захочешь.
— После чего?
Так прошел почти целый день. Когда он засыпал, кто-нибудь подходил к нему и встряхивал его за плечи.
— Я бы предпочел, чтобы меня ударили, — скажет позднее Маттео судье Суффри, — тогда бы я наверняка проснулся.
До него доносились одни и те же фразы: ты увидел ее на тропе, ты пошел за нею, ты не хотел ее убивать, но ты не мог сдержаться, с тобой это уже однажды случилось в Италии, тебя за это судили. Это болезнь. Тебя вылечат. Тебя не будут наказывать, тебя будут лечить. Ты увидел ее спящей на траве. Ты не мог устоять. Ну-ну, мы это знаем. Любой мужчина может понять тебя. Она стала сопротивляться, и ты ударил ее по голове, но не очень сильно. Ты решил, что, если набросить шнурок на ее шею, она будет вести себя спокойно. Это болезнь. Тебе просто не повезло. Тебя положат в госпиталь и будут лечить. Ты не хотел ее задушить, но она стала сопротивляться, и ты натянул шнурок. Ты не виноват, что так получилось.
— Хорошо, — сказал другой голос. — Если ты не хочешь нам это сказать, можешь не говорить. Но тогда скажи, что ты сделал с фотоаппаратом? После этого мы оставим тебя в покое, я тебе это обещаю. Даю слова офицера, Маттео, ты веришь мне? Когда она затихла, ты прихватил фотоаппарат, на всякий случай, точно так же, как раньше ты прихватил насос и гарпун. Ты взял бумажник, чековую книжку и фотоаппарат, не так ли? И часы, Маттео, другие часы, маленькие золотые часики. Что ты с ними сделал, Маттео? Я сам тебе это скажу. Ты не сразу понял, что она умерла. До тебя это дошло, только когда ты уже шел по дороге, возможно час спустя. Можешь не отвечать, а только кивнуть головой. Ты подумал тогда, что, если у тебя обнаружат ее вещи, те'бя обвинят в убийстве, и ты все выбросил. Куда ты выбросил все, Маттео? Скажи только куда, и я тут же оставлю тебя в покое. Ты пойдешь спать. Ты будешь спать, сколько захочешь. Скажи только, куда ты все бросил: в канал? в Рон? в грот?
И снова другой голос:
— Ты славный парень, Маттео. Я уверен, что ты и мухи не обидишь. Ты хотел прийти к брату, работать, зарабатывать на жизнь. Ты не виноват, что все так сложилось, начиная хотя бы с этой машины, которая сбила велосипед, и ты упал и ушибся. У тебя был шок, и ты сам хорошо не понимал, что делаешь. Когда ты увидел в ландах девушку, у тебя окончательно закружилась голова и внезапно ты испугался. И знаешь почему? Потому что она испугалась тебя. Тебя это унизило, и ты рассвирепел, потому что ты забыл, что у тебя было оцарапано лицо.
В 19 часов 30 минут Маттео неожиданно встал и начал голосить. Он подошел к стене и стал биться об нее головой. Подскочившие к нему трое следователей с трудом удерживали его, и к ним на помощь явился дежурный. Неожиданно тело Маттео обмякло, ослабело, и он бесшумно опустился на пол. Майор Лавернь вытер пот со лба. Он сделал дежурному знак остаться в комнате, а сам со своими коллегами удалился. Они сделали это без всякого умысла, так как не знали, что дежурный жандарм Паскаль Альбертон, швейцарец по происхождению, говорил по-итальянски.
Когда Маттео пришел в себя, он заговорил на своем родном языке. Он сказал, что хочет пить, и, к его удивлению, жандарм протянул ему стакан вина. Впервые за последние дни лицо его осветилось подобием улыбки. Дежурный помог ему встать на ноги и придвинул ему стул.
— Ты хочешь спать, приятель? Хочешь, я принесу тебе одеяло? — спросил он его по-итальянски.
— Нет. Присядь, дружок.
Дежурный сел, предложил Маттео сигарету, и они молча закурили. Внезапно по лицу Маттео потекли крупные слезы. Дежурный сказал ему по-итальянски:
— Ты не виноват, это был лишь несчастный случай.
И Маттео повторил:
— Да, несчастный случай.
Дежурный спросил:
— Случай как в первый раз? — Дежурный говорил очень нежным голосом. — А что ты сделал с фотоаппаратом? Ты бросил его в канал?
— Да, в канал, — повторил Маттео.
Дежурный сказал ему, что сходит за шефом, чтобы Маттео смог повторить это ему. Маттео молча закрыл глаза.
На следующее утро в сторону небольшого канала протяженностью в пять километров, связывающего Бо и Рон, направились пять водолазов. Первая группа из трех человек была высажена из грузовика при въезде в Бо на грунтовой дороге, идущей вдоль канала. Пока водолазы натягивали комбинезоны, грузовик доставил вторую группу в место слияния канала с Роном. Водолазы должны были идти навстречу друг другу, исследуя каждый сантиметр дна. К счастью, канал не превышал пяти метров в ширину и трех метров в глубину, дно было илистым и канал еще не зарос камышом, сдерживаемым гранитными берегами. Несмотря на то что солнце в этот день было затянуто облаками, камни на глубине одного метра сверкали как бриллианты.
За полтора часа каждая группа продвинулась на полтора километра, но без видимых результатов. Грузовик, в котором сидел майор Лавернь, медленно ехал по берегу канала, наблюдая за водолазами второй группы. Неожиданно один из них появился над водой, откинув маску на лоб, сдвинул в сторону резиновый наконечник, и что-то крикнул, сильно размахивая руками.
Это был двадцатичетырехлетний парень, Патрик Ламарк, получивший удостоверение водолаза четыре месяца назад. Отыскать на дне канала фотоаппарат или любой другой предмет было для него обычным делом, доставлявшим ему видимое удовольствие. В нем просыпался охотничий инстинкт, щекотавший ему нервы. При виде блестящего предмета он устремлялся к нему с бьющимся сердцем, но быстро разочаровывался: до сих пор это были лишь консервные банки или бутылки. Неожиданно он заметил перед собой огромную темную массу, напоминающую груду антрацита. Это оказалась черная машина, и Патрик попытался заглянуть внутрь нее, пытаясь обнаружить тело водителя. Тела в кабине не оказалось, но водолаз не сомневался, что оно должно быть где-нибудь поблизости, так как течения практически не было. Поэтому он и вынырнул на поверхность, чтобы сообщить о своей находке.
Подъемный кран на гусеничных колесах прибыл из Арля только в шесть часов вечера.
Когда водолазы закончили натягивать трос вокруг каркаса машины, была уже ночь. Машина, как фантом, появилась над водой. Когда она была доставлена на берег, сержант Мэзерак, начальник участка в Сен-Реми, прибывший на место, осветил ее большим электрическим фонарем.
Около десяти дней тайна Альпийского канала не сходила с первых страниц газет, пока жандармерия не нашла владельца автомашины, которым оказался некий коммерсант из Бокэра, господин Габриэль, шесть месяцев назад переехавший в Динан. Однажды вечером в декабре 1964 г. господин Габриэль был на банкете в одном из ресторанов в окрестностях Сен-Реми. В полночь он сел в машину, чтобы вернуться в Бокэр, и «вы, конечно, понимаете, в каком я был состоянии». При выезде из деревни Бо вместо того, чтобы повернуть направо на автостраду номер пятьсот семьдесят, он свернул на грунтовую дорогу, идущую вдоль канала. Место здесь болотистое, и из-за спустившегося тумана видимость была очень плохой. Проехав около двух километров, он начал осознавать, что тут что-то не так, что на автостраде не может быть таких выбоин, следовательно, он ошибся. Он развернулся и… нырнул в воду.
— Глупая история, — сказал он. — К счастью, соприкосновение с водой тотчас же отрезвило меня. Я открыл дверцу и вынырнул. Потом я долго сидел на берегу как полный идиот, совершенно ошарашенный всем произошедшим. Во всяком случае, я решил никому не рассказывать об этом: ни жене, ни друзьям, ни жандармам, которые лишили бы меня водительских прав.
До полуночи я добирался до Тараскона, где остановился в маленьком отеле, высушил одежду, а утром попросил, чтобы мне ее погладили. Я позвонил жене и сказал ей, что мне срочно пришлось отправиться по делам в Ним, чтобы она не беспокоилась. Вернувшись домой, я сказал ей, что продал машину, так как она начала барахлить. Жена проглотила пилюлю, тем более что я обещал ей купить другую, с откидным верхом. Сейчас у меня «пежо», но я не вожу в пьяном виде и избегаю ездить вдоль водоемов даже трезвым. Но самое ужасное было потом, когда жандармы появились в моем доме и рассказали ей всю правду. Она не могла успокоиться целые сутки и с тех пор называет меня не иначе, как Моисей.
Маттео выспался, поел, набрался сил. Когда он предстал перед судьей Суффри, его глаза снова горели лукавым блеском. Судья объяснил ему, что вызвал его только за тем, чтобы удостовериться в его личности, и что они перейдут к сути проблемы, когда у Маттео будет адвокат.
— Но у меня нет денег на адвоката, — сказал Маттео.
— Это не будет вам ничего стоить, — сказал судья.
— Но мне не нужен адвокат, потому что я невиновен. Клянусь вам.
— Но вы признали…
— Любой другой признался бы во всех грехах в таких условиях. Даже вы.
— Садитесь, Маттео. Вы подписали свои показания. Вас будут судить на основании этих показаний, что бы вы теперь ни говорили, а если вы откажетесь от них, это только усугубит вашу вину, и я вам объясню почему. Правосудие Франции считает вас больным человеком, но если вы отречетесь от своих показаний, вас будут считать здоровым. Вы преступник, и вам грозит смертная казнь.
— Я невиновен, — сказал Маттео. — Адвокат поверит мне. Он вам все объяснит, и вы ему поверите.
— Маттео, я надеюсь, вас не били?
— Нет. Они все время повторяли одно и то же и в конечном счете вбили это вот сюда, — сказал Маттео, стукнув себя по голове кулаком.
— Вы рассказали подробности. Вы сказали, что бросили фотоаппарат в канал.
— Это они сказали, что я его бросил. Они сказали также, что я набросился на девушку, изнасиловал ее и забрал ее деньги. Я хотел спать, поэтому я на все отвечал «да», а потом подписал признание, как они просили. Если бы они мне сказали, что я убил собственную мать, я бы тоже сказал «да» и подписал, потому что я очень хотел спать.
Судья поднялся, подошел к двери и открыл ее.
— Уведите его, — сказал он охраннику.
Оставшись наедине с секретарем, он подошел к окну и постучал пальцами по стеклу. Затем он повернулся к секретарю, точившему карандаш.
— В канале так ничего и не нашли, — сказал он.
— В канале нашли «симку», — сказал секретарь.
Фарфоровый абажур в виде перевернутой тарелки слабо освещал комнату бледно-зеленым светом. Прокурор Деларю не зажег настольной лампы и даже отодвинул от стола кресло в стиле Людовика XIII: он не хотел иметь вид человека, сидящего за столом и принимающего решение.
В половине седьмого в комнату вошел Суффри. У него было усталое лицо землистого цвета, и он сутулился больше обычного.
— Как дела? — спросил судья.
— Они придут в семь часов.
— Я не об этом, — сказал судья.
Прокурор сделал рукой неопределенный жест.
— Ах, это… Я оказался не так хитер, как думал.
— Каковы результаты последних обследований?
— Отличные, — усмехнулся он. — Все играют в одну игру, в том числе и я. Жена и дети знают, что у меня рак, и я это знаю, но я делаю вид, что не знаю, а они делают вид, что не знают, что я знаю.
Суффри молча разглядывал свои руки. Через некоторое время прокурор робко добавил:
— Я вам благодарен, что вы не утешаете меня общепринятыми глупостями вроде того, что сейчас это лечится, что в одном случае из трех… и прочее… и прочее… Я устал от лжи, Суффри.
На улице начал накрапывать дождь, весело стуча об оконные стекла. Прошло еще четверть часа, и в амбразуре двери появилась голова секретаря. Следом за ним в комнату вошли командир эскадрона Кампанес и подполковник Брюар, внося с собой уличную сырость.
— Мы первые?
— Садитесь, господа. Бретонне приезжает семичасовым поездом, а Бонетти выехал на машине.
— Если вернуться к этим признаниям, то я должен заметить, что не впервые… — начал с места Брюар, но Деларю жестом остановил его:
— Я предлагаю перейти к этому вопросу, когда все соберутся.
Дождь усилился, и теперь стекла дребезжали от порывов ветра.
— Собачья погода, — заметил Кампанес.
— По-моему, это град, — добавил Суффри.
В этот момент снаружи послышалось хлопанье дверцы автомобиля.
— Это один из наших комиссаров, — сказал прокурор.
И он встал, чтобы поприветствовать Бретонне.
— Ну и погода, — сказал вошедший. — Я думал, что на юге такого не бывает. А что, Бонетти еще нет? — спросил он, пожав руки всем присутствующим.
— Комиссар Бонетти, как всегда, опаздывает, — заметил прокурор. — Хотите сигарету?
Бретонне тяжело опустился в кресло.
— Я слышал, что вам нездоровится. Надеюсь, ничего серьезного?
— Нет, — сказал прокурор, — обыкновенный грипп. Я заказал вам комнату в нашем лучшем отеле.
Неожиданно Суффри громко сказал, отчеканивая каждое слово:
— Я изучил каждую строчку этого дела, каждое слово, каждую запятую. По моему мнению, это кончится скандалом.
Кампанес и Брюар незаметно переглянулись. Они не ожидали прямого нападения. Кампанес встал и погасил сигарету о пепельницу.
— Что вы подразумеваете под скандалом, господин судья? Признание равносильно доказательству, как известно.
— Я знаю, — сказал прокурор. — Господин судья хочет сказать, что это дело и так уже наделало много шума. Даже слишком много. Мне сообщили, что дело хочет взять адвокат Ларзак, а вы знаете, что он один способен наделать больше шума, чем все остальные, вместе взятые.
— Я сам следил за тем, чтобы все было по правилам, — сказал Брюар.
— С Доминичи у нас тоже все было по правилам. И с Дево тоже. И с Качмаржиком.
— Элементарная логика, господа. Когда подозреваемый признает свою вину, его следует поздравить, извиниться перед ним и отпустить на все четыре стороны, так?
— Господа, успокойтесь, — сказал Деларю. — Добрый вечер, Бонетти. Как добрались?
Комиссар Бонетти без улыбки пожал руки своим коллегам, оставив тяжелый портфель возле пустого стула.
— Что вы об этом думаете? — спросил Бонетти у комиссара Бретонне.
— Я еще не высказывался, — ответил Бретонне.
— А что думает об этом господин Бонетти? — с сарказмом спросил Кампанес.
Бонетти натянуто улыбнулся:
— Ничего, господа. Я вас слушаю. Я скажу позднее.
— Позвольте мне внести предложение, — сказал прокурор, ища глазами свою трость. Когда он ее нашел, он уже забыл, что, собственно, хотел сказать. — На сегодняшний день мы имеем виновного. Это уже для нас большое облегчение, я имею в виду прессу и общественность. Поэтому я хочу поблагодарить этих двух господ за их великолепную работу.
При этих словах прокурор слегка поклонился в сторону жандармов.
— У меня есть кое-что получше вашего предложения, — сказал Бонетти, — у меня есть одна мысль, вернее, даже рабочая гипотеза.
Все головы повернулись к нему. Он положил портфель на колени и вынул из него папку.
— Господин полковник, — обратился он к Кампанесу, — вас что-нибудь удивило в показаниях Галлоне?
Полковник молчал. Бонетти обвел взглядом всех присутствующих.
— А вы, господа, вы ничего не заметили?
— Заметили, — сказал Суффри. — Человек, изнуренный непрерывным сорокашестичасовым допросом, к тому же не на родном языке, которому бесконечно вбивают в голову одни и те же утверждения…
— Я не об этом, — сказал Бонетти. — Я говорю о дорожном происшествии.
— Происшествии?
— Он был сбит машиной в четыре часа утра неподалеку от Плана д'Оргона, шестнадцатого августа.
— Это он так говорит.
— Он оставил велосипед в канаве, и его там нашли, полковник.
— И что же?
— Эта машина не остановилась.
Оба офицера жандармерии улыбнулись.
— Никто не попытался найти эту машину.
Брюар пожал плечами. Бонетти захлопнул папку и вложил ее в свой портфель.
— Мне было бы очень интересно узнать, — сказал Бонетти, — кто находился за рулем этой машины.
— Послушайте, — сказал Брюар, — через восемь месяцев это выглядит забавно…
— Мне это тем более интересно, — продолжал Бонетти, — что водителем мог быть убийца Кандис Страсберг. Я навел кое-какие справки. Днем эта дорога почти не эксплуатируется, ночью тем более. Кроме того, дорога ведет из Марселя в Бо-де-Прованс, и в том числе к Адской долине. Последний раз Кандис видели именно в Марселе. У нас нет никаких доказательств того, что она была убита на месте. Она могла быть убита и в Марселе, а затем ее труп перевезли в это проклятое место. Я знаю, что водители не всегда останавливаются в случае правонарушения, но если в машине был труп, то у водителя были веские основания…
— К чему вы клоните? — нетерпеливо спросил Брюар.
— Необходимо разыскать водителя машины.
Брюар легонько застучал правой ногой по паркету. Кампанес примирительным тоном заявил:
— Господин комиссар, мы погрязли в этих розысках. А в данном случае по прошествии восьми месяцев…
— Меня интересует не машина, а велосипед, — перебил его Бонетти. На нем должны остаться следы краски от машины.
— Ну, если очень повезет… — сказал Брюар.
— Хорошо, если владелец не перекрасил ее.
— Господа, — сказал Бонетти, встав с места. — Я думаю, что именно в этом мы должны прежде всего убедиться.
— Вы уже уходите? — спросил прокурор и, повернувшись к Бретонне, добавил: — Господин комиссар дивизии, что вы скажете?
— Сегодня утром мы с Бонетти все это уже обсудили по телефону; я подписываюсь под каждым его словом. Я уже отдал распоряжение о том, чтобы проверили все машины наших подозреваемых относительно цвета и химического состава краски. У нас их четыре: «порше» Вокье, «мерседес» Киршнера, «альфа-ромео» Сольнеса и «ситроен» Анжиотти, который семнадцатого августа, на следующий день после убийства, как бы случайно оказался в Оранже… Мы не будем сообщать об этом прессе, и, если господину судье угодно, он будет и дальше считать виновным Маттео… Для публики.
— Не только для публики, — сказал Брюар, — для меня тоже.
Увидев, что двое жандармов входят в ворота фермы, Гюстав Радиран выбежал им навстречу. Это была большая и благоустроенная ферма.
— Значит, он возмещает мне убыток?
— Какой убыток? — спросил Кальмэт.
— За велосипед.
— Вы его не починили? — спросил Венсан.
— Конечно, нет. Я жду возмещения убытков. И насос вы мне не отдали.
— Где ваш велосипед? — спросил Кальмэт.
Фермер указал в угол двора, в сторону ангара, в котором стоял трактор, а в глубине можно было различить сноповязалку. Велосипед был прислонен к стене ангара. Жандармы с предосторожностью подняли его под удивленным взглядом фермера.
— Вы его забираете к себе?
— Да, — сказал Кальмэт, — если вы не возражаете.
— Я не возражаю, если вы мне его почините.
— Это вряд ли, но мы вам его вернем.
— А что мне с ним делать в таком состоянии?
Жандармы, не отвечая, направились к воротам. Стоя посередине двора широко расставив ноги, фермер с удивлением смотрел, как нежно обращаются жандармы с его собственностью. «Как с новорожденным», — подумал он.
В Париже, на набережной де ля Рапе, в технической лаборатории судебной полиции, примыкающей к Институту судебной экспертизы, Фернан Шапро, заместитель директора, уже в течение нескольких минут наблюдал за своими сотрудниками, распаковывавшими свертки.
— Что-что, а упаковывать жандармы умеют, — сказал он.
Части рамы и руль были обернуты в марлю, а колеса уложены в пластиковые стружки. Когда наконец был распакован остов и уложен на большом деревянном столе в центре зала, Шапро надел очки й склонился над ним. Зеленая краска была содрана в двух местах на крыле, и металл уже начал ржаветь. На ободе переднего колеса были какие-то отпечатки, и он провел по ним пальцем.
— Дайте мне ключ, — сказал он одному из помощников.
Отвинтив колесо, он взял его в одну руку, а крыло в другую.
— Месклен, осмотрите руль…
Он прошел в смежную комнату, в которой находилось множество приборов: микроскопы разного размера стояли на мраморном столе, над которым на полках находилось бесчисленное множество флаконов и пузырьков. Здесь был также командный щиток, и вся аппаратура в целом напоминала рентгеновский кабинет.
— Позвоните Бретонне, — сказал он Месклену, зажимая тисками велосипедное крыло. — Передайте ему, что работа займет у нас два дня.
Прошло тридцать восемь часов, и сейчас Бретоне нервно расхаживал по своему кабинету, останавливаясь только для того, чтобы загасить сигарету о пепельницу, до краев наполненную окурками. Было девять часов вечера.
Бонетти сидел за письменным столом и играл ножом для резания бумаги. Каждый раз, когда звонил телефон, он быстро хватал трубку. Вошел дежурный, принес два кофе и молча вышел. Бонетти встал и внимательно осмотрел все висящие на стене картины. Он улыбался.
— Чему вы улыбаетесь?
— Я не могу представить картины мастеров в своем марсельском кабинете.
— Это не картины мастеров, а просто хорошие картины. Кроме того, недалек тот день, когда вы смените кабинет.
— Дело не в кабинете, а в том, что я просто не люблю картины. Хотя… что касается кабинета, это зависит от многих причин…
— В настоящий момент это зависит, быть может, только от телефонного звонка.
Бонетти снова улыбнулся, но теперь его улыбка больше походила на ухмылку, даже на волчий оскал, подумал Бретонне. В этот момент зазвонил телефон.
— Слушаю, — сказал Бретонне. — А! Наконец! — Бонетти напоминал сейчас вратаря, старающегося не пропустить мяча. — Что? Да, я понимаю… Вы уверены?… Разумеется. Немедленно пришлите мне это с мотоциклистом, Шапро. Поздравляю вас.
Он повесил трубку.
— Серая краска, — сказал он. — С металлическим блеском. Импортная. Он пришлет сейчас с посыльным химический анализ.
Мужчины молча смотрели друг на друга. Они ждали этой минуты больше восьми месяцев. Теперь они знали, кто убил Кандис Страсберг.
10
Когда в тот же вечер около одиннадцати часов черный «ситроен» Бретонне остановился возле здания, оба комиссара осознавали, что поступают опрометчиво. Они ждали восемь месяцев, чтобы арестовать убийцу, и вполне могли подождать еще два дня. Тем более что он не пытался скрыться от них (пять минут спустя, разбудив консьержа звонком и ударами кулаков в дверь, они убедятся в обратном).
Им следовало бы обратиться к судье Суффри за ордером на арест и только после этого являться в дом убийцы. Это была работа, которую вполне мог выполнить один Бретонне, и присутствие Бонетти было совершенно излишним.
Но они оправдывали себя тем, что хотели использовать эффект неожиданности. Они не собирались арестовывать его сегодня вечером, но просто поговорить с ним и, возможно, добиться его признания. Чтобы завершить этот день, им просто хотелось приложить к полученным доказательствам еще и признание подозреваемого. Однако этой надежде не суждено было сбыться.
— Господин уехал три дня назад в горы, на горнолыжную базу, — сказал им консьерж. — Он ездит туда каждую зиму: в Шамони. Он всегда останавливается в отеле «Эрмитаж».
Они еще долго стояли на тротуаре, не зная, на что решиться. Конечно, они могли вернуться в судебную полицию и позвонить в Гренобль, это было бы самым простым решением. Они могли предупредить Суффри, чтобы он связался с Греноблем. А что дальше? Подозреваемый может все отрицать до самого суда, пока его адвокат не отыщет нескольких экспертов, которые поставят под сомнение работу Шапро. Кроме того, теперь они опасались, что он может перейти швейцарскую или итальянскую границу и тогда придется включать в дело Интерпол, и оно затянется еще на неопределенное время.
Бонетти не мог так долго ждать. Бретонне со своей стороны хотел спать и вообще был сторонником законных методов, но он понимал Бонетти. Двадцать лет назад он сам горел таким же нетерпением, когда дело близилось к завершению. С тех пор как он поднимался все выше по служебной лестнице, а его кабинеты становились все просторнее и он окружал себя все большим числом специалистов, он стал более сдержанным в своих порывах и более циничным. Бонетти возвращал его в его молодость, в то время, когда борьба между преступлением и правосудием воспринималась как дуэль между двумя участниками.
— Ладно. Поехали, — сказал наконец Бретонне.
Сев за руль, он взглянул на часы бортового щитка. Через семь или восемь часов они будут в Шамони. Если повезет, они возьмут его тепленьким, прямо с постели.
— Может, мне поехать одному? — спросил Бонетти.
— В такую ночь ведьмы крутят хоровод. Лишь бы в Альпах не было много снега.
— Мы будем вести машину по очереди.
До самой Женевы Бретонне не хотел ничего слышать и не уступал руля. Когда они проехали город, начало светать. Казалось, что западный берег Лемана был освещен лучами огромного прожектора всей гаммы цветов: от бледно-желтого до золотистого. Они остановились, чтобы выпить кофе, а когда продолжили путь по дороге к Аннемассу, в сторону юга, Бретонне попытался немного поспать на заднем сиденье, но ему это не удалось.
Дорога оказалась длиннее, чем они думали. Они проехали километров пятнадцать по долине, после чего дорога стала страшно петлять. На самой дороге снега не было, но из-за виражей и крутых поворотов им приходилось все время сбавлять скорость.
Где-то высоко над заснеженными вершинами гор светило солнце, но они были сейчас окутаны холодным туманом. Когда наконец они выехали на большую дорогу, прямо ведущую в Шамони, было уже больше десяти часов утра.
— Почему люди приезжают отдыхать в такое унылое место? — спросил Бонетти.
— Вы ничего в этом не понимаете, — сказал Бретонне, — потому что не катаетесь на лыжах. Чего стоят только одни подвесные канатные дороги! Только от них можно прийти в восторг!
Между тем Бонетти подъехал к отелю «Эрмитаж» и остановил машину.
— Да, — ответил им администратор, — он остановился у нас, но он уже ушел.
— Ушел?
— Он уходит обычно очень рано, около восьми часов. Обычно он катается в Белой долине или съезжает по скоростной трассе Спенглер, которая ведет к Ле Уш. Он прекрасный горнолыжник, не всем удается одолеть эту трассу!
— А в котором часу он возвращается?
— Иногда он приходит на обед, но чаще всего он перекусывает в горах, в бистро. В таком случае он возвращается часам к пяти.
На их плечи сразу легла усталость бессонной ночи.
— Что будем делать? — спросил Бонетти. — Снимем комнату и поспим?
Повернувшись к администратору, он спросил:
— У вас есть комната?
— Разумеется.
Служащий стал изучать список номеров. Когда он поднял на них глаза, они уже передумали.
— Принесите нам в холл сандвичи и кофе, — сказал Бретонне, указав на столик в холле. — Вот сюда.
Столик стоял таким образом, что можно было видеть лица всех входящих через вращающиеся двери отеля. Прежде чем сесть за столик, они попросили соединить их с жандармерией. Они вместе закрылись в телефонной кабине и в двух словах объяснили положение лейтенанту Фужеру.
— Никому ни слова, но будьте готовы прийти на подмогу.
— Слушаюсь, господин комиссар, — сказал лейтенант. — У меня в распоряжении пять человек, я буду ждать вашего приказа.
Бонетти и Бретонне устроились в креслах напротив входа и начали ждать.
Когда четыре часа спустя их ожидание подходило к концу, произошло нечто, чего оба комиссара меньше всего могли ожидать. Человек, которого они ждали, предстал перед ними в необычном для себя виде, и они в первую секунду не узнали его: на нем был белый свитер с высоким воротом, куртка, черные краги, шерстяная шапочка на голове. Бонетти и Бретонне замешкались только на одну секунду, но он уже заметил их, выскочил через вращающуюся дверь наружу и бросился бежать.
«У нас было такое чувство, что мы гонимся за карманным жуликом», — скажет позднее Бретонне.
Неожиданно ему стало очень смешно от всей этой ситуации, и он остановился. На улице было мало людей, и никто не понимал, что происходит, во всяком случае никто не выказал желания им помочь.
Бретонне подумал, что не будет же он так бежать до самой Италии… Но он чувствовал себя оскорбленным и задыхался от злости. Кроме того, он злился на Бонетти: ведь это была его идея поджидать вот так, в холле, как два идиота. Он злился на себя за то, что послушался Бонетти.
— Ну, что теперь будем делать?
Бонетти, запыхавшись, бежал навстречу Бретонне. Он упустил беглеца и был в ярости. Он посмотрел на часы и молча направился к жандармерии, здание которой было расположено на другой стороне улицы. Бретонне последовал за ним.
В 15 часов 30 минут инструктор Ланглуа, вернувшийся с тренировки со своей группой, сообщил, что заметил человека в черных крагах по дороге в Брюйер, ведущей к ледникам Боссон. Таким образом, след беглеца отыскался. Он собирался подняться в горы на высоту 2300 метров. Но почему? С верхней станцией тут же связались по телефону и получили подтверждение, что там видели беглеца без лыж и даже предупредили его, что канатка отключается в пять часов.
Обоим комиссарам было ясно, что беглец не собирается спускаться.
— Придется отправиться за ним, — сказал Бретонне.
Лейтенант Фужер тотчас же обзвонил лыжников из специализированного отряда, хотя идея казалась ему бессмысленной: можно спасти человека, который хочет, чтобы его спасли, но нельзя спасти кого-то против его воли.
— Сколько времени остается до темноты? — спросил Бретонне.
— Часа два, — ответил лейтенант.
— А какая ночью температура в горах?
— В настоящее время градусов пятнадцать — двадцать, — сказал лейтенант. — Но если он знает места, он может дойти до горного приюта.
Однако четыре часа спустя эта гипотеза не подтвердилась. Проводник Шамах, сопровождавший двоих человек, заметил силуэт в белом свитере, взбиравшийся на восточный склон Сантинэлля без веревки и без экипировки. Его очень удивило это обстоятельство, и он сам сообщил обо всем в жандармерию.
— Гребень горы покрыт ледяной коркой. Я некоторое время понаблюдал за ним в бинокль, но затем он скрылся за выступом.
— Позвоните на метеорологическую станцию и узнайте, какая будет температура ночью, — сказал Бретонне.
Ночью ожидался ветер со скоростью тридцать пять километров в час и температура около минус двадцати пяти градусов. Решение принял снова Бонетти:
— Вертолет. Сколько понадобится времени…
— Вертолет готов к вылету, — сказал лейтенант Фужер, — но вы не сможете сесть наверху.
— Дайте мне два переговорных устройства.
— Вы хотите, чтобы я отправился с вами? — спросил Бретонне.
— В кабине только одно пассажирское место, — сказал лейтенант. — Может быть, до наступления темноты следует отправить группы спасателей?
— Нет, — сказал Бонетти. — Он не подпустит их к себе. Он идет наугад, куда глаза глядят, он даже не пробирается к границе. Он хочет уйти от преследования, от своей ответственности и вины. Он пойдет на все. Он не остановится ни перед чем, даже перед пропастью… У нас один шанс из тысячи… Господи, это будет моя вина.
Вертолет взлетел в четыре часа сорок минут. Пилотом был двадцатисемилетний жандарм Мишель Дюме, парижанин с коротко остриженными волосами, с загорелым и смеющимся лицом.
— Что будем делать на месте, господин комиссар?
— Сначала отыщите мне его, а там будет видно.
— Но мы не сможем сесть.
— Я знаю.
Они поднимались все выше над городком, зажатым со всех сторон горами. Спустя десять минут они увидели солнце.
Они летели по направлению к Сантинэллю и неожиданно заметили темный силуэт беглеца на белом снегу. Он упрямо продолжал восхождение.
— Этот парень чудак, — сказал пилот. — Я еще такого не видел. Он пытается один, без экипировки взобраться на Сантинэлль. Да еще без веревки. Он побьет все рекорды.
— Не отвлекайся, — сказал Бонетти, прищурив глаза и осматривая каждый метр участка, освещенного солнцем. Бонетти с облегчением подумал, что еще не слишком холодно и беглец не обморозится.
— Ты видишь этот выступ, в двадцати метрах от него? Этот небольшой горб? Ты должен пролететь в трех или четырех метрах над ним.
— Это — фигура высшего пилотажа, — засмеялся пилот. — Достаточно небольшого порыва ветра, чтобы мы разбились о скалу.
— Тогда не найдут даже наших останков.
— Нет, найдут, но только весной.
— Ладно, выполняй, что я сказал. Я хочу сбросить это на бугор.
Он показал на одно из двух переговорных устройств со складной антенной. Он обернул прибор в тряпку и посмотрел вниз.
— Я надеюсь, что снег смягчит удар. Надеюсь, что, обнаружив его, он воспользуется им.
— Вы слишком на многое надеетесь, — сказал пилот.
— Больше всего я надеюсь на то, что сумею найти нужные слова.
— А я надеюсь только на то, что на нас не обрушится шквал, — сказал пилот.
Вертолет неожиданно грациозно наклонился влево, приближаясь на полной скорости к скале. Они увидели, как силуэт внизу выпрямился и посмотрел вверх. Пилот больше не улыбался, его лицо стало сосредоточенным. Сжав зубы и прищурив глаза, он весь отдался маневру, плавным и уверенным жестом нажимая на рычаг управления. Внезапно он почувствовал струю воздуха; невероятным усилием воли ему удалось сохранить равновесие. Он прошел по вертикали над выступом в трех метрах от него и, когда Бонетти выбросил сверток, всем своим весом налег на рукоятку, направляя стальную птицу к небесной лазури.
— Без сетки, — сказал он, расслабившись, — Какой будет следующий номер программы? Делаем штопор или огненное колесо?
— Не меняй положения, — сказал Бонетти.
Он не сводил глаз с силуэта. Он увидел, как альпинист дошел до выступа и остановился, рассматривая упавший в снег сверток. В конце концов он поднял его и стал разворачивать. Бонетти начал говорить.
— Вытяните антенну, — сказал он в свое устройство.
— На таком расстоянии он услышит и без антенны, — сказал пилот.
Неизвестно, услышал его человек внизу или нет, но он стал вынимать антенну. Потом он приложил прибор к уху.
— Вы слышите меня? — спросил Бонетти. — Если не хотите говорить, то дайте знак.
Он не сделал никакого знака.
— Хорошо. Я надеюсь, что вы меня слышите. Послушайте, не валяйте дурака. Немедленно спускайтесь вниз. Если вы не можете спуститься самостоятельно, скажите, и мы вышлем за вами группу спасателей. Теперь слушайте меня внимательно. У вас сдали нервы, и вы поддались панике. Вы ведь даже не знаете, зачем мы приехали и что мы хотим вам сказать. С вами говорит комиссар Бонетти. Я много видел людей в вашем состоянии, и я многих спас от смерти. И потом они были мне благодарны за это. Я вам говорю, что вы не рискуете жизнью, вы не рискуете, быть может, даже двадцатью годами. Мне не хочется говорить вам всякую чушь, потому что вы умный человек. Если вы возьмете хорошего адвоката, вы отделаетесь меньшим сроком… но я хочу сказать другое.
Голос Бонетти становился все более пронзительным, и неожиданно он сорвался на крик:
— Не хотите говорить, не надо! Не хотите жить, черт с вами! В конце концов, мне на это наплевать!
И в этот момент аппарат затрещал. Бонетти затаил дыхание и снял палец с красной кнопки. Он подождал минуту, но ничего не услышал, кроме дыхания. Тогда он снова нажал на красную кнопку и сказал мягким тоном:
— Что я могу сделать для вас? Скажите что, и я обещаю вам это.
Он отпустил кнопку и подождал. Сначала он не понял ни одного слова, видимо оттого, что голос был охрипшим и сдавленным от физического переутомления. А может быть, оттого, что то, что он услышал, было настолько нелепо, что он отказался верить своим ушам.
— Повторите…
— Сигареты, — повторил голос. — Сбросьте мне сигареты и зажигалку.
После этого он увидел, что человек бросил устройство и стал следить за бесконечно долгим падением черного кубика на дно пропасти глубиною метров в семьсот.
— У вас есть сигареты? — спросил Бонетти у пилота.
— Есть пачка «голуаз». Мы снова приступаем к пируэту?
— Только постарайтесь подойти чуточку поближе, чтобы пачка не улетела в пропасть.
Он вынул из своего кармана пачку «стыовзента» и маленькую зажигалку, которую сунул в пачку. Затем он достал носовой платок и обернул им обе пачки, завязав концы узлами.
— Я впервые рискую жизнью из-за сигарет, — сказал пилот. — Даже в кино такого не увидишь.
Бонетти высунулся в открытое окно, и его лицо обожгла струя холодного воздуха. Он наклонился, когда вертолет пролетал над силуэтом, и бросил сверток, упавший в двух метрах от беглеца. Человек бросился к свертку. Ему стоило больших усилий, чтобы разорвать платок. Затем он вынул сигарету из пачки и прикурил ее. Он сидел на снегу лицом к пропасти и курил.
— А что дальше? Сбросим ему вечерние газеты? — спросил пилот.
— Возвращаемся. Он тоже вернется.
— Откуда вы знаете?
— Свяжитесь с участком и скажите лейтенанту Фужеру, чтобы он отправил ему навстречу группу спасателей.
В неверном свете последних лучей заходящего солнца Бонетти увидел, как силуэт поднялся и начал медленный спуск к долине.
— Удивительно, что под влиянием наркотиков вместо простых решений выбираешь самые сложные. Но, с другой стороны, простых проблем не бывает. Я ведь мог бросить тело в воду, взобраться на скалу, сесть в машину и уехать. Но мой маленький чертенок шепнул мне на ухо, что тело могут найти и докопаться в один прекрасный день до истины. Чертенок, вырисовывающийся в героиновых парах, советовал мне другое: Кандис никогда не приезжала сюда. Она находилась еще в Верхнем Провансе, и там она умерла. Прекрасно, но как объяснить, что девушка умерла от наркотиков? Чертенок говорил мне, что ничего объяснять не надо, что она умерла не от наркотиков, а ее убил, изнасиловал и обокрал какой-нибудь пастух-садист. Ну а как же аутопсия? Аутопсия пойдет по ложному следу. Если девушка была изнасилована и задушена, если у нее разбит череп, то никто не станет искать в ее крови яд.
Я не знаю, я ли снял с трупа трусики или мой дьяволенок, но остальное было еще более тягостным, и, чтобы осуществить это, мне пришлось опорожнить весь пакет одним махом. После этого все стало необычайно легким, до смешного простым. Я вытянул кожаный ремешок из одного из спальных мешков и очень нежно обмотал его вокруг шеи трупа, а потом затянул довольно сильно, чтобы остались следы. После этого я взял в руки камень (это было самым неприятным) и дважды ударил ее по голове. Мой чертенок подсказал мне, что делать дальше: я должен был взвалить ее на спину и подняться наверх, при этом не оставив никаких следов. Я так и сделал. Взвалил ее на спину и с грехом пополам добрался до того места, где стояла моя машина. Мой чертенок напомнил мне, чтобы я не забыл про кражу, и я вынул из ее рюкзака фотоаппарат и бумажник, а также снял с руки часики. Мне нужно было закопать эти вещи, чтобы их никто не нашел, и я рыл землю ногтями. Паспорт я оставил умышленно, потому что вору наплевать на него. Зачем он ему? Теперь надо было решить, куда везти тело, но и тут дьяволенок помог мне. Он шепнул мне на ухо, что его надо отвезти к нему, то есть в Адскую долину.
Я был в Адской долине четыре года назад. И тогда меня поразил ее зловещий вид из-за окружения мрачных скал и в стороне от дороги. Это было идеальное место для укрытия трупа.
Мы быстро втроем ехали в ночи: обожаемый мною труп, мой чертенок и я. И неожиданно справа выскочил этот проклятый велосипед. Мой чертенок был уверен, что велосипедист мертв, и я спросил его, не слишком ли много трупов вокруг нас. Когда я обернулся, я с облегчением увидел, что тип встает на ноги. Мой чертенок быстро погасил фары, чтобы нельзя было прочесть номерной знак. Я полностью положился на него и отдал ему управление машиной. Он повернул налево и через некоторое время остановился. Там он мне сказал, что больше не может мне помогать и что я должен один перенести тело в долину. Я умолял его остаться, но он был непреклонен, объясняя мне, что он должен поспеть еще в несколько разных мест, где совершаются настоящие преступления, и что я не должен быть эгоистом.
Он выскочил в дверцу, оставив меня одного с трупом на руках. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, и тогда я вспомнил фразу, которую любил повторять мой отец: «Если ты что-то начал, надо идти до конца. В этом залог успеха». Я смотрел на Кандис и не мог понять, как она могла сыграть со мною такую злую шутку: умереть в разгар экстаза!
Я поднял ее тело и положил его под дерево. Я все время разговаривал с ней. (Не вздумай являться ко мне по ночам.)
Я задрал ей юбку, думая при этом, что все напрасно, так как в таком Богом забытом месте ее найдут, быть может, лет через семьдесят. «Из любви к искусству», — думал я. Вернувшись к машине, я попросил дьявола послать мне немного дождя, чтобы смыть следы шин. Вы знаете, какая в этих местах засуха, особенно в августе. И когда на меня упали первые капли дождя, я просто сказал ему: «Спасибо».
— А вечером вы уже пели? — спросил Бретонне.
Сольнес не ответил. Он обхватил голову руками и разрыдался.
На следующее утро «ситроен» взял направление к Женеве. Сольнес и Бонетти сидели на заднем сиденье, а Бретонне — за рулем. Сольнес казался скорее расслабленным и становился агрессивным, только когда кто-нибудь из его собеседников пытался задеть его. Наручников пока не было на его аристократических руках с тонкими и длинными пальцами скульптора.
— Когда вы условились об этом свидании? — спросил Бонетти, каждый раз нарушая молчание, когда внимание Сольнеса становилось рассеянным и он начинал смотреть в окно на проплывавший мимо безрадостный пейзаж, в котором слякоть и грязь пришли на смену ослепительной белизне снега.
— При выходе из ресторана «О-де-Кань». На следующий день я должен был уехать: у меня было три концерта на побережье и ни одного свободного дня до тринадцатого августа. Нам было грустно. И не потому, что мы любили друг друга, нет, мы даже не были влюблены, но нам было просто хорошо вместе. У нас было что-то общее, что объединяло нас.
— Я знаю, — сказал Бонетти. — Наркотики.
— Нет, господин комиссар, это слишком примитивно. Так может сказать только полицейский или журналист. Мне кажется, нас объединяло наше детство.
— Слишком литературно, — сказал Бретонне, не оборачиваясь.
— Значит, это был страх, какой-то особый его вид, когда ты просыпаешься с ним утром и он не оставляет тебя ни на минуту в течение всего дня, а вечером укладывается с тобой в постель…
— Да, — сказал Бонетти. — Лучше скажите мне, почему вы выбрали бухту Сормью?
— Потому что она рядом с Марселем, господин комиссар. Кандис должна была вернуться в Марсель на поезде, у нее было свидание с каким-то типом из Парижа. Кроме того, эта бухта сказочно красива и, поскольку к ней не ведет дорога, там всегда безлюдно.
— Но ведь там колония нудистов, — сказал Бонетти.
— Да, но их не видно. Они разбредаются по пляжу или в скалы, кто куда. Я хочу сказать, что при желании там можно никого не встретить.
— А вам хотелось быть одним?
— Мы решили провести эти два дня вместе, на природе, вдали от всех, так, чтобы нам было действительно хорошо.
— А ты раньше уже принимал героин?
— Изредка…
— А где ты его находил?
— В Марселе, это нетрудно. У меня был адрес, могу вам его уступить. Перед отъездом в бухту я заехал туда на машине и купил пять граммов.
— И шприц у тебя был?
— Нет, господин комиссар. Мы не хотели окончательно отупеть, мы хотели только быть счастливыми и спокойными.
— Так в какой день вы встретились? — спросил Бретонне.
— Вечером тринадцатого августа. Уже стемнело. Она не пошла на свое свидание с парижанином и прямо с вокзала Сен-Шарль отправилась в бухту. Я привез два спальных мешка.
— И пять граммов.
— Да. Я предложил вдыхать его носом.
— И ты утверждаешь, что она превысила дозу и…
Сольнес казался совершенно растерянным. Он закрыл глаза пальцами, а когда отнял их, то его глаза были влажными.
— Не знаю, как вам объяснить. Она никогда раньше не принимала героина, я в этом уверен. Она мне даже сказала, что теперь в жизни появился смысл, что она жила только ради этой минуты, что она все время только шла к ней. Она стала как одержимая и приняла слишком много. Я сказал ей об этом.
Наступило долгое молчание. На швейцарской границе Бретонне показал свое удостоверение, почти не останавливаясь, а несколько минут спустя они переехали французскую границу.
— А что было потом? — мягко спросил Бонетти.
— Мы проснулись около десяти часов; стояла великолепная погода. Днем мы купались и загорали, не прикасаясь к пакету. Вечером мы поели консервы с хлебом и фрукты, и после этого она взяла в руки пакетик. У меня было такое ощущение, что она мечтала об этой минуте весь день. Мне следовало остановить ее, но она была так трогательна. — Сольнес закашлялся, пытаясь скрыть свое волнение, затем натянуто улыбнулся: — В новичках-наркоманах есть что-то магическое. Это как бы их первая встреча с идеальным любовником.
— Короче, — сказал Бонетти, — когда ты заметил, что она умерла?
— В середине ночи… Еще до рассвета. Меня охватил дикий ужас, не знаю, можете ли вы себе представить это.
— Нет, — сказал Бонетти, — и даже не хочу пытаться.
— Не стоит быть грубым, — сказал Сольнес.
Он произнес эти слова с чувством собственного достоинства. С какой-то даже волнующей важностью, и Бонетти подумал, что за все время, которое он его знает, он впервые походил на мужчину.
— Извини меня, — мягко сказал он.
— Сначала я решил бежать и звать на помощь, — сказал Сольнес. — Но потом я подумал: о какой помощи может идти речь, если она мертва? Она была действительно мертва, и глаза ее остекленели. Разумеется, мне следовало обратиться в полицию, но я сам находился под воздействием наркотика и воспринимал все не так, как в нормальном состоянии…
— Я знаю, — сказал Бретонне. — Вчера вечером вы нам долго рассказывали о вашем маленьком чертенке…
Сольнес улыбнулся и щелкнул пальцами:
— Шоу-бизнес, господин комиссар, шоу-бизнес. Успех, бум. Все это внезапно обрушилось на меня, но в то же время это все было так ненадежно. Я боялся, что эта история сотрет меня в порошок, а я не хотел еще пока сходить со сцены. Я просто не понимал тогда, что в любом случае я был уже стерт.
Он умолк, и никто не обронил больше ни единого слова до самого Парижа, куда они приехали в семь часов вечера. В городе шел дождь и было темно. Машина остановилась на набережной Орфевр перед домом № 36. У входа в здание их поджидала группа фоторепортеров, держа наготове свои аппараты. Когда Сольнес вышел из машины, они радостно устремились ему навстречу.
Процесс в суде присяжных проходил одиннадцать месяцев спустя. Адвокат Вольфром произнес одну из своих самых великолепных речей, которая ничего не дала. Во время дебатов он категорически возражал против употребления слова «убийство», в то время как речь шла просто о несчастном случае, но и это ничего не дало. Такие юридические понятия, как убийство по неосторожности или по неосмотрительности, никак не вбивались в головы присяжных, перед глазами которых стояла чудовищная картина жуткого камуфляжа, последовавшего за кончиной Кандис Страсберг. Они не могли быть милосердными к человеку, который вторично убивал то, что уже было мертво, и это определило их приговор. Эмоции возобладали над разумом. Метр Вольфром взволнованно ходил по залу суда от одной группы журналистов к другой и повторял, что он «получит» двадцать лет, вот увидите… и никакой гильотины. И он их получил.
В центральной тюрьме Енсисхайме, где в настоящее время содержится Кристиан Сольнес, ему случается в некоторые вечера давать концерты перед зрителями, облаченными в одежду из грубой ткани, компаньонами по камере. Все его диски были изъяты из продажи.
Отсидев восемь месяцев за ограбление виллы в де Горде и за похищение двух велосипедов, Маттео Галлоне вернулся в Сет, где за это время его брат пристроил к гаражу флигель, предназначенный для Маттео. Женевьеве пришлось смириться, коли она вышла замуж за итальянца.
После ареста виновного комиссар Бонетти был назначен главой Сюрте в Ницце. В его сорок лет это была великолепная карьера. Именно здесь, в своем новом просторном кабинете, окна которого выходят на площадь Гюинемер и на порт, он узнал однажды утром в феврале 1968 г. об аресте убийц Марчелло Анжиотти, двух марсельских бандитов из банды братьев Лардини, не поделивших между собою похищенные во время ограбления ювелирного магазина украшения. Убийство Марчелло не имело, таким образом, никакой связи со смертью Кандис Страсберг. Бонетти пришел к этому выводу на втором месяце расследования. Он был единственным в этом деле, кто почти не сделал ошибок.
Прокурор Деларю умер еще до слушания дела в суде присяжных. Судья Суффри должен был один нести ответственность за профессиональную ошибку, которую он не совершал, но которую ему не могли простить в министерстве юстиции, так как результаты аутопсии с самого начала направили следствие по ложному пути. Судья Суффри не был повинен в огрехах судебной экспертизы, но это послужило предлогом, чтобы наказать его за попытку скомпрометировать одно влиятельное и высокопоставленное лицо. По крайней мере эти подозрения будут мучить его еще долгие годы, которые ему суждено провести в своем маленьком кабинете в Тарасконе.
Жандармерия была официально поздравлена военным министром. Факт неопровержимый: без упорной, терпеливой и методичной работы сотен жандармов обнаружение виновного было бы невозможно. Материальный же эффект этого поздравления ощутил на себе командир эскадрона полковник Кампанес, назначенный атташе кабинета в Главном управлении жандармерии в Париже. Это была мечта всей его жизни.
Постепенно Лоран Киршнер заставил забыть о своих заблуждениях, которые он называл «ребячеством», сначала жену (что было нетрудно), а затем и деловые круги, в частности представителей Национальной обороны, что было нешуточным делом. В мае 1967 года он заключил выгодную сделку по поставке оборудования в Федеративную Республику Германии, и его завод обрел новое дыхание.
Бернар Вокье, на удивление всем друзьям и в первую очередь его бывшей жене, неожиданно круто изменил свой образ жизни. Он вступил в партию своего отца и организовал внутри нее движение по борьбе с наркотиками и главным образом в среде студенческой и рабочей молодежи.
Председатель Вокье, впрочем всегда утверждавший, что «молодость проходит» (а Бернару уже было тридцать лет), прочил своего сына в депутаты парламента.
В один апрельский день 1966 года, когда на Лазурном берегу шел дождь и весь окружающий пейзаж, обычно пленяющий своим очарованием, вызывал шемящую тоску, Лилиан Дорт и Карлин обменивались прощальными фразами.
— Но ты понимаешь, — говорила она ему слабым голосом подстреленной птицы, — я всегда знала, что этот день наступит, но я не хотела об этом думать. Лиль, разве нет никакой возможности…
— Я использовал уже все существующие, — сказал он, гладя ее по руке. — Господи, Карлин, как мне было с тобой хорошо!
Они сидели в просторном зале ресторана совершенно одни, не считая метрдотеля.
— Оставь Господа, — сказала она. — Я уже давно хочу задать тебе один вопрос, Лиль. Когда ты повез меня на побережье, ты уже знал тогда, чем это кончится?
— Почему ты думаешь, что я сделал это умышленно?
— Потому что ты отъявленный негодяй, — сказала она смеясь. — Но что же я теперь буду делать одна?
— Я постараюсь вернуться летом… или осенью.
— Ты сам веришь в это?
— Нет, дорогая.
— Хорошо, уходи. Твой самолет вылетает через час. Ты не обидишься, если я не поеду провожать тебя?
Он встал, и она заметила, как ходил взад-вперед его кадык. Чтобы разрядить атмосферу, она сказала:
— Не забудь оплатить счет.
— Уже оплатил, — сказал он, пытаясь улыбнуться, но она видела, что глаза его были влажными.
Тот, кто в течение долгих месяцев пытался воспроизвести каждый шаг следствия, оживить этого апатичного и, казалось, безжизненного спрута, захватывающего своими щупальцами малейшую добычу, решил представить результаты своего труда в кабинет «Леруа и Сын», расположенный на улице Журдан, 18, чтобы получить финансовое вознаграждение за проделанную работу.
Это была очень трудная задача. Надо было подсчитать жалованье всех полицейских чинов, жандармерии и судебного ведомства. Гонорары журналистов и стоимость телепередач, а также трансляции процесса, не считая того, как отразилось это дело в самых различных сферах вплоть до биржевой корзины во время короткого ухудшения французско-американских отношений. Сведя возможную ошибку к семи процентам (из ста), «Леруа и Сын» получили следующие данные: восемь миллионов франков. Это была цена десяти километров автострады, восьмидесяти семи больничных коек, семисот девятнадцати квартир в рабочем предместье. Эти результаты были переданы в агентство Юнион Франсэз д'Энформасьон, которое проводит опрос общественного мнения за счет одной крупной вечерней газеты. Вопрос был поставлен следующим образом: «Считаете ли вы, что эту сумму следовало употребить на что-нибудь другое и на что, по-вашему?» 4,5 процента опрошенных не имели мнения по данному вопросу; 14,5 процента считали, что эти деньги следовало вложить во что-нибудь другое (4,5 процента — на помощь престарелым и детям-инвалидам; 1,3 процента — на улучшение жилищных условий рабочих-иностранцев; 0,4 процента — на повышение роли женщины в современном обществе; 1,8 процента — на расширение телефонной сети; 6,5 процента — разные мнения).
Но 81 процент опрошенных считают, что цивилизованная страна обязана тратить средства на поимку и наказание преступников, а это доказывает, что любовь к Истине является доминирующей в сердце французов.