— А Борман? — спросил Иванов, пропустив замечание Исаева о социал-демократии. — Ему такие материалы отправлялись?
— Не думаю… Он бы обернул это против Гиммлера: "фюрер, за вами следят"…
Аркадий Аркадьевич хохотнул:
— И назавтра бедолагу в пенсне шлепнули бы в подвале…
Исаев покачал головой:
— У нас неверное представление о партийном механизме рейха… Вы знаете, кто был самым сильным противником фюрера?
— Как это "кто"? Коммунисты…
— И социал-демократы. Не сбрасывайте их со счетов, — повторил Исаев. — Думаю, что в обозримом будущем именно они станут ведущей силой на Западе… Впрочем, это одна из тех тем, которые я готов изложить лишь товарищу Сталину, боюсь, другие меня не смогут понять из-за въевшихся стереотипов… Но я не об этом, — заметив восторженную улыбку Аркадия Аркадьевича, Исаев молча кивнул, подчеркивая этим, что он выполнил просьбу "генерала Иванова". — Я имею в виду другое… В двадцатых годах самым грозным противником фюрера был Геббельс…
— Тот самый?! — искренне поразился Аркадий Аркадьевич.
— Именно… А гауляйтера Коха помните? Руководителя областной парторганизации в Кенигсберге?
— Не просто помню… Мы с ним работали — вместе с поляками… Молчит, сволочь…
— А вы знаете, что именно этот "друг фюрера" в двадцатых годах бросил лозунг: "В нашей рабочей партии решает большинство, а не папа! Долой партийных императоров, да здравствует национальная революция социалистов!". А кто его поддержал? Геббельс. Это было, если мне не изменяет память, в конце двадцать пятого… Так вот, он тогда прямо-таки заорал во время совещания, созванного истинным создателем партии Грегором Штрассером: "Я предлагаю исключить из рядов национал-социалистской рабочей партии Адольфа Гитлера как мелкого буржуа, пробравшегося в наши ряды! Мы — партия рабочего класса и трудового крестьянства! Мы не вправе терпеть в своих рядах ни социал-демократических, ни буржуазных элементов!"
Аркадий Аркадьевич слушал завороженно, даже папироску не решался закурить, хотя Исаев видел, как рука его то и дело тянулась к открытой пачке "Герцеговины Флор"…
— Да вы курите, — сказал он. — И я закурю, если разрешите…
— Бога ради, Всеволод Владимирович! Водочки не хотите? Рюмашку?
— Обвалюсь… Тащить придется… На ваших харчах человек только что не умирает… И язык начнет заплетаться… Давайте выпьем, когда я переберусь на свою квартиру…
— Тоже верно, — согласился Аркадий Аркадьевич, — я водку ненавижу, а пить приходится, особенно на приемах — дело есть дело… Ну, и что потом?
— А через полгода Геббельс переметнулся к Гитлеру: тот посулил ему пост гауляйтера всех парторганизаций Берлина… И судьба Штрассера была решена…
— Погодите, погодите, тут что-то не сходится, — возразил Аркадий Аркадьевич. — Штрассера расстреляли в июле тридцать четвертого года, а вы говорите про двадцатые…
— Все сходится, — Исаев вздохнул. — Гитлер планировал комбинации против тех, кого считал недругами, не на год вперед, а на десятилетия… Думаете, он перед гибелью не заложил фугасы под будущее? Думаете, он ушел просто так, завещав лишь бить евреев? Не-ет, Аркадий Аркадьевич! Его фугасы так страшны, так изощренны, что и представить себе трудно…
— Какие именно?
— И это я готов открыть Иосифу Виссарионовичу. Только ему. После моей реабилитации… Никому другому, кроме товарища Сталина…
Иванов удовлетворенно кивнул, изумленно покачав при этом головой: "Ну и работа, ну и профессионал!"
— А что же было со Штрассером после того, как Геббельс переметнулся?
— Ничего… Гитлер передал в его ведение орготдел НСДАП, ключевой пост; с тех пор все назначения и перемещения гауляйтеров готовил именно Штрассер. Но, утверждая назначение, Гитлер — в присутствии всего руководства партии — заметил: "Я согласен с критикой моих товарищей: нам не нужно императоров и пап, все вопросы решаем большинством! Меньшинство подчинено железной воле, выраженной массой". И Штрассер был вынужден проводить решения, которых он внутренне не принимал, но подчинялся им как фанатичный ветеран. А как это было выгодно первому лицу?! Он делал то, что ему выгодно, чужими руками!
Аркадий Аркадьевич ничего не ответил, попросил официантку принести ему рюмку водки, снова закурил:
— Ничего этого в наших информациях не было…
— А знаете, кто спас Гитлера от самоубийства?
— Какого?! Когда?!
Исаев испытующе посмотрел на собеседника:
— Если вы играете незнание, я рано или поздно пойму это…
— Клянусь детьми! Только… Всеволод Владимирович, пожалуйста, не говорите больше ''национал-социалистическое" государство… У нас принято писать "фашистское" или, по крайней мере, "национал-социалистское"…
— Такого слова ни в немецком, ни в русском языках нет, — отрезал Исаев. — Так вот, после того как любовь фюрера, Гели Раубаль, сказала, что уходит от него и ее за это убили из маленького пистолетика, любимого пистолетика фюрера, тот чуть не помешался… И Грегор Штрассер просидел с Гитлером, никому не отпирая дверь его квартиры, два дня… И спас его, черт возьми, от того, чтобы тот не пустил себе пулю в лоб… А вот разрыв между фюрером и Отто Штрассером, младшим братом Грегора, руководившим прессой, которая атаковывала фюрера слева, произошел после того, как Гитлер принял в партию и приблизил к себе сына свергнутого кайзера — принца Августа-Вильгельма… Это было явным предательством первой программы партии, в которой говорилось, что представители эксплуататорских классов никогда не будут приняты в ряды национал-социалистов… И брат создателя партии, Отто, опубликовал в газете лозунг: "Истинные национал-социалисты должны покинуть "партию" Гитлера"… Несмотря на это, вторым человеком в партийном аппарате продолжал оставаться Грегор… Это, кстати, ошибка — считать всех членов партии Гитлера ублюдками и кретинами… Вначале там было довольно много идейных людей… Странно, что у вас нет информации о Штрассерах, я же посылал вам шифровки из Лиссабона, когда Шелленберг взял меня с собою для организации убийства Отто Штрассера… Тот вовремя уехал из рейха, поэтому и уцелел… По приказу фюрера в РСХА был создан специальный отдел "террора" — для убийства Отто Штрассера, одного лишь Штрассера, представляете?! Он, кстати, жив, скрывался где-то в Канаде… Слыхали о его "Черном Интернационале"? Он создал его в эмиграции, в пику фюреру…
— Очень мало…
— Если у вас в архиве есть европейские и канадские газеты, я готов подобрать досье… Любопытно: у него было все, как у Гитлера, только без призывов к антисемитизму, перекройке карты мира и войне… Все остальное — калька, одно к одному: равенство, экспроприация банков и крупных заводов, права рабочим и ба… крестьянам…
— У меня хорошая память, — заметил Аркадий Аркадьевич. — Могли бы говорить "бауэры" — врезалось навечно. — И он сладко, как-то по-особому, тягуче, выпил принесенную официанткой водку; не закусывая, сразу же закурил, вновь выжидающе приблизившись к Исаеву.
— Если бы не Геббельс, — продолжил Исаев, — возможно, Грегор Штрассер не был бы расстрелян… Однажды Гиммлер показал Гейдриху фотографии черновиков речей Геббельса… Гот рассказал Шелленбергу, ну а этот поделился со мной… Геббельс переписывал каждую страницу раз по восемь… Сам вставлял пометки: "здесь нужны аплодисменты"… Или: "тут — драматическая пауза, чтобы началась овация", или: "резкий взмах рук, отчаяние на лице — неминуемы возгласы поддержки"… У него в "особой команде" было тридцать человек, которые рассаживались в разных точках зала, где выступал хромой, и организовывали толпу, начиная овации и выкрикивая слова поддержки в запланированных местах… Их потом всех расстреляли… В ту же ночь, когда убили Штрассера и Рэма… И еще одного человека шлепнули, без которого Гитлер бы вообще не состоялся, — господина Штемпфле; то ли пастор, то ли расстрига; он переписал всю "Майн кампф" — от начала и до конца… Гитлер ведь провел две волны чисток: в тридцать четвертом и тридцать девятом… Он приказал имитировать покушение на себя, чтобы обвинить в этом "английских шпионов" — их руками в пивном зале были убиты самые памятливые ветераны, их заботливо посадили в первые ряды, поближе к трибуне фюрера, но тот быстро уехал, а эти через двадцать минут превратились в куски мяса… Ничего, а? Кстати, стенограммы бесед Гитлера с Брайтингом у вас сохранились?
— Не слыхал. Кто это?
— Вполне порядочный консерватор, редактор одной из немецких газет… Фюрер был заинтересован в нем… Тридцать первый год, кризис в партии, финансовый крах — нужна реклама… Вот он и пригласил его для интервью… Когда Брайтинг спросил фюрера, как можно идти к власти с кровавыми призывами Геббельса и Розенберга, которые требуют немедленно повесить всех марксистов и евреев, Гитлер ответил: "Лес рубят — щепки летят… Я не хочу скрывать: придя к власти, мы покажем, сколь тверда наша рука… Но мы не собираемся вешать на телеграфных столбах всех богатых евреев, чушь… Это всего лишь пропагандистский ход Геббельса и Розенберга, не судите их строго, они дают нации лозунги, которые угодны эксплуатируемым и голодным… Однако правда такова, что после победы мы будем приказывать, а немцы беспрекословно слушаться! Низы подчиняются, верхи правят! И Геббельс позаботится, чтобы девяносто девять процентов нации восторженно поддержали нашу политику! Печать будет мобилизована на службу обществу… Каждый будет призван к ответственности — в соответствии с законом!" Неужели не читали? — удивился Исаев. — По-моему, часть этих материалов была опубликована в Лейпциге в тридцать первом… И это у нас не переводили?
— В тридцать первом я занимался коллективизацией, Всеволод Владимирович… В органы пришел только в тридцать седь… Нет, в конце тридцать восьмого, по набору товарища Берии, когда мы раз и навсегда покончили с ежовскими нарушениями законности.
…На этот раз в здание МГБ они вошли через подъезд; Иванов показал удостоверение, бросив охране:
— Товарищ со мной, на него есть пропуск.
Когда вошли в его кабинет, со стульев поднялись три человека: двое были в форме, а один, сутулый, седой, лохматый, — без пояса; губы синие, глаза