Детектив и политика 1989. Выпуск 2 — страница 61 из 85

Саша В. — "опущенный". В камере следственного изолятора над ним надругались. Невысокий, ладный, с блестящими глазами. Только что исполнилось шестнадцать. Осужден на три года за карманную кражу. Дома остались мама и пять сестер.

— В "хате" их было пятеро. Трое молодых — по 117-й, за изнасилование, и двое взрослых. Они закрыли "глазок". После третьего удара я потерял сознание. Потом случилось это… Что я мог сделать?

— Сколько ты там был?

— Три с половиной дня.

— Неужели нельзя было закричать, позвать на помощь, наконец, попросить перевести в другую камеру?

— Бесполезно. В тюрьме работает "внутренний телефон". Тут же все становится известно. В тот момент, когда отправляли на пересылку, по тюремным дворикам прокричали про меня.

— А как тебе живется здесь?

— Сейчас нормально. Ну, смотрят не так, не здороваются.

— Ты сам рассказал про свою беду?

— Нет. Председатель отряда сказал: "Мы все знаем". Из той "хаты" с очередным этапом передали.

Он смотрит на меня испытующе и говорит, словно опровергая невидимого оппонента: "Я знаю, что я — человек".

Почему такое отношение к слабым, не сумевшим постоять за себя, дать сдачи? Те, кому задавала я этот вопрос, говорили о презрении к гомосексуалистам, о стремлении очиститься, отринув от себя эту "грязь". И напрасны были мои попытки объяснить, что не все "опущенные" — гомосексуалисты, а если это и так, то разве это вина их, а не беда; что есть люди, по природе своей нестойкие, не бойцы. Слова упрямо натыкались на неписаный кодекс воровской чести.

"…Здравствуйте, дорогие мои! Сам я жив, здоров, чего и вам желаю. Вошел в нормальный ритм жизни на зоне. В первую половину дня работаю, во вторую — учусь в школе. Это даже очень хорошо, время летит незаметно. В воскресенье к нам приезжал ансамбль, затем показывали кино. В отряде стоит телевизор, так что новости дня мы всегда знаем. Воспитателя моего отделения зовут Вадим Иванович. Он со мной беседовал, по-моему, — отличный мужик. В отряде меня приняли вполне нормально. Мам, деньги мне на ларек не высылай, здесь мы на него будем сами зарабатывать. Я сейчас работаю сверлильщиком, делаем динамики большие, как на стадионах. Кормят здесь ничего, лучше, чем в тюрьме. Ребята в основном нормальные. Жаль, земляков нет. Мам, будешь писать материнское прошение, напиши обо всей нашей жизни. Возьми все обо мне: грамоты и т. д.".

"…Здравствуй, моя милая, единственная, любимая! Получил твою фотографию, жаль, ты ее в обложку не положила. С собой не могу носить, боюсь — помнется. В колонию к нам приезжал театр, потом фильм "Курьер" показывали. На воле, ты знаешь, меня в театр тросами не затянешь, а здесь думаешь — почаще бы приезжали. Все как-никак отвлекает от мысли, что я в неволе. Стараешься меньше вспоминать, думать, но не получается. Все ребята прошли через это, говорят: "Первые полгода тянет, а потом ничего, привыкаешь". Честно говоря, я сейчас удивляюсь тем, кто привык, кто говорит, что все равно, когда домой. Это они только говорят, а сами… Ты только пиши мне почаще, если бы ты знала, как тут ждут писем…"

"…Здравствуйте, мои дорогие! После свидания долго приходил в себя. Было какое-то странное ощущение. Но сейчас я уже в норме. Замечаний нет, работаю нормально. Ходим часто на спортзону. Играю в футбол. Смотрел в среду кино хорошее "Холодное лето 1953 года". Здоровье у меня в порядке, спасибо зарядке и местной кухне. Мама, я узнал, к кому в нашем отряде не приезжают. Так что приезжай ко мне в день рождения и привези вагон гостинцев. Рассчитай, чтобы угощения хватило на всех. Привези: торты, пряники, печенье, конфеты, вафли, пирожные, сок, фрукты. Пусть уж придется потратить много денег, но сделай ты мне праздник! Восемнадцать лет как-никак!"

На моем столе пачка писем в одинаковых конвертах, с одинаковым обратным адресом. Мама Сергея, автора этих писем, достает прозрачную папку с фотографиями сына. Вот он — уморительный первоклассник с букетом цветов, а вот — в красивой форме духового оркестра. Невозможно поверить, что все это — один и тот же человек. В нарядной рубашке, с чистыми веселыми глазами, — и в черной робе, с настороженным взглядом совсем других, чем в детстве, глаз… Не так уж много лет прошло.

Из своих семнадцати счастлив по-настоящему он был лишь однажды, в первом классе. Потому что жил дома. Бедно, голодно, но — дома. Старшие брат и сестра воспитывались в интернате с музыкальным уклоном. К тому времени, когда Сереже настал день идти в школу, интернат был преобразован в детский дом. По сути своей мало что изменилось, разве что детей осталось меньше. Ночью в интернате шла своя жизнь, жестокая и страшная. Выбитые зубы — не самое ужасное, по мнению Сережи. Хуже всего, пожалуй, было сознание своей неполноценности, отгороженности от нормальной жизни большинства. Он не прощает матери своего детства. За порогом интерната началась другая "школа". Кражи в киосках, "за компанию". Явка с повинной. Первый суд и приговор с отсрочкой исполнения. Спустя короткое время все началось сначала. Квартирная кража на пару с приятелем. И снова явка с повинной. Накануне суда — угон грузовика. Зачем угонял? Чтобы потренироваться перед экзаменом по вождению на военкоматовских курсах. Новый суд и приговор — четыре года…

— Какое качество ты ценишь в людях?

— Верность.

— Что ты ненавидишь?

— Когда плюют в душу.

— У тебя есть принципы?

— Никогда не унижаться самому и не делать больно другим.

— А если другому сделают больно в твоем присутствии? Заступишься?

— Сразу не полезу.

— Хотел бы ты стать председателем отряда?

— Нет, такого авторитета мне не надо.

"Должность" председателя или секретаря отряда вожделенна для многих, так как дает вернейший шанс для условнодосрочного освобождения. Назначает, как правило, актив и администрация колонии. Выбор падает на того, кто выделяется жестким характером, отличается физической силой, к слову которого прислушиваются. Ясно, что в таком непростом коллективе уважают не за умение играть на скрипке и не за математические способности. Авторитет, основанный на силе, — весьма сомнительный авторитет.

Преступления, совершенные нынешними воспитанниками Можайской ВТК, не отличаются разнообразием. Кражи да угоны. Характерный штрих — почти половина колонистов имела в прошлом отсрочку исполнения приговора, меру наказания, на которую возлагались большие и гуманные надежды. Но жизнь показывает: подростки не воспринимают отсрочку как наказание. Месяц-другой после приговора они ведут себя тихо, а по-юм срываются, не думая о том, что повторное нарушение закона будет стоить им слишком дорого: неотбытый, условный срок пойдет теперь в актив.

— Передайте ребятам с отсрочкой: пусть носа из дома не кажут! — кричит мне паренек в лихо заломленной беретке из вновь прибывшего этапа.

Замполит колонии, Валерий Иванович Жуковский, показывает тетрадь дисциплинарной практики. Здесь зафиксированы все нарушения режима со стороны воспитанников и меры наказания. За изготовление режущих предметов и попытку пронести в зону;…за попытку вынести из столовой миску с картошкой;…за попытку проноса спирто-канифолевой смеси;…за то, что подвергал притеснению воспитанника 3., — лишить, лишить, лишить… Очередного свидания, ларька, передачи…

Замполит — человек незлой. Ему по-своему жаль мальчишек, "мелких пакостников", как он их называет. За преступников не считает и самой подходящей мерой наказания для них называет хорошую порку… Можно выражаться как угодно — суть одна: подростку, укравшему в магазине шоколад или угнавшему мопед, место не за колючей проволокой.

Игорю Т. оставалось две недели до освобождения. Человеку с нормальной психикой радоваться надо, и Игорь, может быть, и радовался бы. Вот только некуда было идти парню. Совсем некуда. Он пришел к замполиту со странной просьбой — оставить его в колонии. Трудный был разговор для обоих, а закончился не менее неожиданно, чем начался: Игорь положил на стол "заточку" — острую металлическую палочку — и сказал: "Жить не хотелось". "Как — не хотелось? — не выдержал замполит. — Да ты хоть однажды с девчонкой гулял? Что ты вообще в этой жизни видел?!"

Самому младшему воспитаннику здешней колонии — четырнадцать, самому старшему — чуть за двадцать. Самый опасный возраст. По достижении совершеннолетия, если срок не отбыт, осужденного могут перевести во взрослую колонию. По возможности администрация старается не делать этого. Дают возможность закончить школу, получить профессию, встать на ноги. Иного парня перевод во взрослую колонию может сломать навсегда. Но что касается злостных нарушителей режима, самых отпетых, то их переводят сразу же, как только исполняется восемнадцать.

…Поворотом ключа открылась массивная дверь с "глазком”. На улице был яркий, солнечный день, а здесь, в камере дисциплинарного изолятора, стоял полумрак. Высокое маленькое окошко скупо пропускало дневной свет. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела черные бугристые стены (не прислонишься!), поднятые, как в поезде, полки-койки (днем лежать нельзя), намертво прикрепленные к полу стол и табуретки. Затхлый, спертый воздух никогда не проветриваемого помещения. "Узник” смотрит на нас без всякого интереса.

— Сколько ты уже здесь?

— Семь дней. Еще три осталось.

— За что?

— За избиение. Тот парень освобождался, ну и украл у меня два куска мыла и пачку сигарет.

— А как ты узнал? Поймал его с поличным?

— Нет, догадался и ребята сказали. Как подошел к нему, так он аж затрясся.

— Не страшно тебе в изоляторе?

— А чего? Целыми днями отдыхаешь.

— Какой у тебя срок?

— Три года. Осталось четыре месяца и тридцать восемь дней.

Я выходила из ДИЗО[5] в подавленном состоянии. Уж слишком разительным был контраст летнего дня и мрака "карцера”. По всему чувствовалось, что и администрация жалела парня. Он должен был днями идти на УДО — условно-досрочное освобождение, но вот сорвался и теперь выйдет из зоны "по звонку".