В этом был истинный Берия. Коварный даже по отношению к Сталину, которого он вроде возносил и боготворил и тут же поносил его.
Наступило наше вечернее дежурство с Булганиным. Я с ним был откровенен больше, чем с другими, и я ему доверял свои сокровенные мысли.
— Николай Александрович, — сказал я ему, — сейчас мы находимся в таком положении, когда Сталин уйдет от нас. Он не выживет, да и врачи-профессора говорят то же самое. Ты знаешь, какой пост для себя возьмет Берия?
— Какой?
— Он возьмет пост министра госбезопасности. Никак нельзя допустить этого. Это будет началом нашего конца. Он возьмет его только для того, чтобы истребить, уничтожить нас, и он это сделает.
Булганин сказал, что согласен со мной, и мы стали обсуждать, как будем действовать.
Я предложил поговорить с Маленковым. Мне казалось, что он такого же мнения и должен все понимать. Надо было что-то делать, потому что иначе для партии была бы катастрофа. Стране грозил возврат к тридцать седьмому году, а может быть, даже еще хуже.
Коммунистом я Берию уже не считал. Этот человек пролез в партию. У меня в сознании звучали слова Гриши Каминского[6], который говорил, что Берия был агентом английской разведки, что этот волк в овечьей шкуре пробрался в партию, втерся в доверие к Сталину и занял такое высокое положение.
К тому времени я уже видел, что Сталин тяготился им. Мне казалось, что были периоды, когда Сталин боялся Берии. На такие мысли наталкивал один инцидент. Как-то мы сидели у Сталина, и вдруг Сталин посмотрел на Берию и говорит:
— Почему сейчас окружение у меня оказалось все грузинское? Откуда оно взялось?
Берия говорит:
— Это верные Вам, преданные люди.
— Почему грузины мне верны и преданны, а русские, что — не преданны и не верны, что ли? Убрать!
И этих людей сразу убрали. Берия ходил как побитый.
Я тогда подумал (возможно, и другие так думали, но мы это между собой не обсуждали), что Сталин просто боится Берию, потому что тот способен через своих людей сделать со Сталиным то, что он делал с другими по поручению Сталина: уничтожал, травил и прочее. И поэтому Сталин, видимо (если за Сталина рассуждать), справедливо считал, что если Берия способен сделать что-то с другими, то почему это же он не может сделать и со мной, то есть со Сталиным.
Но Сталин не знал, что тогдашний нарком госбезопасности Абакумов докладывал ему уже после того, как он эти же вопросы докладывал Берии и получал указания, как докладывать Сталину.
Подкрепляет мое мнение, что Сталин боялся Берию, и то, что Сталин выдумал "мегрельское дело". Мегрелов тогда обвинили в связях с турками. Конечно, это была чепуха. Я считаю, что это была акция против Берии, потому что Берия был мегрелом. Тогда было произведено много арестов, но Берия опять ловко вывернулся. Он влез в это дело уже как нож Сталина и начал вести расправу.
Я не все сейчас могу припомнить, но были и другие факты, которые говорили о вероломстве Берии и недоверии Сталина к нему.
Мы договорились обо всем с Булганиным. Кончилось наше дежурство, и я поехал домой. Я хотел поспать, потому что не спал на дежурстве. Принял снотворное и лег. Только я лег, еще не уснул — звонок.
Звонит Маленков:
— Срочно приезжай, у Сталина ухудшение. Приезжай срочно.
Я сейчас же вызвал машину и поехал. Действительно, Сталин уже был в очень плохом состоянии. Мы все видели, что он умирал. Да и медики нам сказали, что это уже агония.
Тут он перестал дышать. Стали ему делать искусственное дыхание. Появился какой-то огромный мужчина, который начал его тискать, делать манипуляции, чтобы восстановить дыхание. Мне, признаться, было очень жалко Сталина, так он его терзал.
Я сказал:
— Послушайте, бросьте, пожалуйста. Умер человек. Что вы хотите? Не вернуть его к жизни. Он мертв.
Владимир ТрухановскийНЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ К ВЛАСТИФрагменты политической биографии Бенджамина Дизраели
Окончание. Начало см. "ДиП" № 1.
Во всей этой истории ярко проявились отрицательные стороны человеческой натуры. Подобные вещи встречались время от времени не только в Англии, но и в странах континента, где люди, лишенные стыда и совести, "подкладывали" своих жен или возлюбленных влиятельным персонам, чтобы взамен получить от них поддержку и таким путем пробраться в парламент, академию, сделать карьерный рывок в различных сферах деятельности. Так что будем судить Дизраели с учетом объективных обстоятельств.
Конечно, семья Бенджамина знала все, что знали другие о его связи с Генриеттой. Дело зашло настолько далеко, что Генриетта пожелала познакомиться с семьей Дизраели. Сестре Саре пришлось написать ей письмо и пригласить в Бреденхэм. Генриетта явилась в сопровождении лорда Линдхерста. Визит вызвал глубокое возмущение в местном обществе. Соседи возмущались тем, что Дизраели, как свидетельствует Роуз, "пригласил в свою семью женщину, считавшуюся его любовницей, и ее второго любовника, с тем чтобы они пообщались с его сестрой, а также с матерью и отцом".
Роман был слишком бурным и сложным, чтобы продолжаться долго. Биографы сходятся на том, что связь с Генриеттой была для Дизраели очень трудной и серьезно подорвала его здоровье. Кроме того, любовь не могла навсегда вытравить из души Дизраели его стремление к славе и власти. Постепенно, не без влияния семьи и друзей он стал отдавать себе отчет в том, что связь с Генриеттой в том виде, какой она приобрела, причиняет ему большой морально-политический вред, подрывает его репутацию и может явиться непреодолимым препятствием для реализации его честолюбивых замыслов. Наконец, и это было весьма важно, великосветский роман с женщиной такой активности, как Генриетта, требовал больших расходов. Она жила на широкую ногу, но покладистый сэр Френсис не снабжал ее свободными наличными деньгами, и Дизраели приходилось все больше и больше залезать в долги, реальной перспективы погасить которые не виделось. Это могло привести к катастрофе.
Все эти обстоятельства и понудили Дизраели вырваться из мощных объятий леди Сайкс. Прекращение романа с такой энергичной женщиной, как Генриетта, было делом весьма непростым. И поэтому Роуз не случайно записал, что "у очень немногих мужчин оказалось бы достаточно сил и воли, чтобы вырваться из такого запутанного положения".
Бурная жизнь Генриетты и сэра Френсиса продолжалась и после того, как Дизраели вышел из игры: сэр Френсис застал вскоре свою жену в постели с известным художником Даниэлем Маклизом в своем лондонском доме на Парк-Лейн. Скандал был большой и выплеснулся на первые страницы лондонских газет.
После шумной огласки в таких делах обычно следует развод. Однако сэр Френсис повел себя странно: учинив скандал, он не добивался развода. И Роуз объясняет почему. При рассмотрении дела о разводе неизбежно обнаружилось бы, что сам сэр Френсис отнюдь не святой: он жил с Кларой Болтон, женой доктора, дом которого тоже был на фешенебельной Парк-Лейн, причем доктор знал и дал свое согласие на эту связь. Могли всплыть имена Дизраели и Линдхерста. Все это причинило бы моральный ущерб прежде всего сэру Сайксу. Он помнил подобную историю своего отца, панически боялся судов и предпочел обойтись без развода.
Таковы были нравы в правящих кругах Англии в первой половине XIX века, да и позже. Дизраели вращался в этих кругах, делал с их помощью политическую карьеру и, естественно, жил и действовал в соответствии с принятыми там обычаями и моральными нормами. История с Генриеттой причинила существенный ущерб репутации Дизраели и сыграла отрицательную роль в его продвижении к вершинам власти. Интересно отметить, что историки заняли по этой проблеме различные позиции. В конце XIX века Монипенни писал многотомную официальную биографию Дизраели, но он лишь мимоходом коснулся истории с Генриеттой, причем сделал это так туманно, что читателю нельзя понять, что же произошло на самом деле. Автор ухитрился даже не упомянуть ее имени. Это было умышленное замалчивание неприятного эпизода в жизни видного политического деятеля. То, что это было сделано сознательно, сомнений быть не может. Во-первых, Монипенни, как автору официальной биографии, были открыты все необходимые архивы и, конечно, семейный архив Дизраели, содержавший наряду с прочим письма Генриетты и Клары Болтон. Во-вторых, во время написания им первого тома, в котором идет речь о 1833–1836 годах, были живы многие очевидцы, помнившие в подробностях роман Дизраели и Генриетты, и Монипенни не мог не знать досконально эту страницу из жизни своего героя.
Итак, умолчание было умышленным, и оно длилось удивительно долго, учитывая, что многие авторы занимались жизнеописанием Дизраели. Лишь в 1960 году американец Жермен впервые подробно рассказал эту историю, а затем почти одновременно с ним ее повторил англичанин Блэйк. Факт сам по себе незначительный, но он свидетельствует о том, что в разные времена в разных странах в исторических исследованиях были "белые пятна", являвшиеся продуктом субъективизма историков, то ли несознательного и добровольного, то ли практиковавшегося по требованию и под нажимом сильных мира сего и различных иных обстоятельств.
Дизраели интересовался преимущественно женщинами замужними и старше его по возрасту. Объяснять это только корыстными соображениями вряд ли было бы верно. Просто его натуре больше импонировали именно такие женщины. В начале 1833 года он присутствовал на вечере у своих близких друзей Булверов, где его представили одной из таких женщин "по ее особому пожеланию". Среди присутствовавших было очень много "дам, занимающих выдающееся положение", и госпожа Уиндхэм Левис, жена богатого владельца металлургических заводов, не привлекла внимания Дизраели. Но, будучи представленной ему по ее желанию, поначалу получила от Дизраели совсем не восторженную характеристику: хорошенькая маленькая женщина, склонная пофлиртовать, много болтающая. Дизраели ее заинтересовал, но встречного интереса не было, и поэтому первая беседа была весьма краткой и последствий не имела. Она сообщила своему новому знакомому, что ей "нравятся молчаливые, меланхолические мужчины", на что Дизраели ответил, что "не сомневается в этом". Эта встреча сама по себе не имела бы никакого значения, если бы не одно существенное обстоятельство: через несколько лет эта "трещотка", как ее назвал Дизраели, стала его женой.