— Я главный врач калужской психиатрической больницы, Лифшиц Александр Ефимович.
— У вас есть служебное удостоверение или другой документ, разрешающий подобные действия? — спросил я.
— Служебного удостоверения у меня нет, но ведь мы приглашали вас в диспансер. Вы отказались прийти, и нам пришлось приехать к вам домой.
— Но у вас есть хотя бы паспорт? Почему я должен верить вам на слово, что вы Лифшиц и главный врач?
— Паспорт я, к сожалению, забыл, но вот товарищ Кирюшин, которого вы знаете, может подтвердить, что я действительно главный врач калужской больницы.
Я спросил документы у Кирюшина, но у того тоже таковых не оказалось.
— Поскольку вы не имеете никаких документов, — сказал я, — то я в своей квартире имею право с вами вообще не разговаривать. Я вас не приглашал и поводов к вашему визиту не давал.
— Если вы откажетесь с нами беседовать, то мы будем вынуждены сделать соответствующие выводы. — И настоящий или самозваный врач сделал многозначительный кивок в сторону стоявших у двери комнаты милиционеров.
Значит, и молчание может быть поводом для быстрых решений.
Лифшиц перешел к главной части своей миссии. Он очень вежливо предложил мне "добровольно” поехать с ним в калужскую психиатрическую больницу. Он гарантировал, что после кратковременного обследования я смогу возвратиться домой.
— Но ведь это только в том случае, если вы не найдете у меня какого-нибудь "заболевания”? — спросил я.
— Конечно, — ответил Лифшиц. — Но вы же уверены, что такого заболевания нет, и чувствуете себя хорошо. Поэтому вам нечего бояться. Если же вы станете отказываться от добровольного обследования, то это будет совсем не в ваших интересах, — добавил он.
Я, конечно, категорически отказался от каких-либо психиатрических обследований, отметив, что поскольку психиатры явились ко мне без приглашения и с нарядом милиции, то о "добровольном” обследовании уже не может быть никакой речи независимо от того, скрутят ли они меня силой или же я войду в санитарную машину без посторонней помощи.
Неожиданно в комнату вошел майор милиции. Откуда он взялся, не знаю. По моему телефону никто не вызывал подкрепления. Никто из трех милиционеров, находившихся в квартире, не выходил, и появление майора было странным. Столь высокие чины милиции вряд ли должны участвовать в психиатрических госпитализациях, где нужна лишь грубая физическая сила. Тем не менее майор сразу взял командование операцией на себя.
— Что такое, почему вы отказываетесь подчиниться требованиям врача? — спросил он довольно грубым и решительным тоном.
— А кто вы такой? Откуда вы взялись? Я ведь не приглашал вас в свою квартиру, — тоже не слишком вежливо ответил я.
— Майор милиции Немов Николай Филиппович. Прошу вас следовать в машину.
— Если вы майор милиции, то должны знать законы о неприкосновенности жилища граждан, ведь милиция — это орган охраны порядка и законности.
— Мы орган насилия! — Немов даже ударил себя кулаком в грудь. — Встать! — вдруг закричал он. — Я вам приказываю встать!
Жена загородила меня и заявила, что не позволит применять насилие. Тогда милиционеры взяли ее за руки и силой оттащили в другую комнату. Немов припер ногой дверь. Двое сержантов вернулись, подошли ко мне с двух сторон, опытным приемом взяли руки за плечо и запястье, выкрутили их назад и приподняли с кресла. Тот, кто "работал" слева, сделал это очень больно, синяк потом держался неделю. С выкрученными руками меня вывели на лестницу, а затем во двор. У машины уже собралась толпа любопытных. Меня втолкнули в автобус, и он тронулся.
Но поехали мы куда-то не туда. С улицы Красных Зорь автобус свернул не на шоссе, ведущее в Калугу, а на проспект Ленина. "Значит, едем в обнинский стационар", — с облегчением подумал я. Но это было не так. В обнинский диспансер мы приехали лишь за тем, чтобы оставить здесь Кирюшина и позволить Лифшицу пересесть в "Волгу", на которой он, очевидно, приехал из Калуги. После этого к милиционерам в автобусе присоединилась медицинская сестра, шофер выехал на шоссе, и мы на полной скорости помчались по направлению к Калуге.
Рой Медведев.
III. Первая неделя борьбы.
29 мая — 5 июня 1970 года
Заснуть, конечно, не удалось, несмотря на большую дозу снотворного. Часов в пять утра я встал и набросал на бумаге, а затем напечатал на машинке краткое обращение к друзьям, в котором выразил свой решительный протест против помещения Жореса в психиатрическую больницу и просил их принять все возможные меры, чтобы помочь освобождению моего брата.
Утром я известил о происшедшем еще некоторых близких друзей и знакомых, которые были в этот день в Москве. Я позвонил также академику А. Сахарову, который был знаком с Жоресом с 1963 года и относился с большим вниманием к его научно-публицистическим работам. Разумеется, все, с кем я разговаривал по телефону, выражали сильное возмущение по поводу акции калужских властей и просили держать их в курсе событий.
Примерно в 12 часов дня я выехал из Москвы и через три часа был в Калуге.
Встретившись с главврачом, я спросил:
— Если вы решились на принудительную госпитализацию, значит, у вас был какой-то предварительный диагноз. Каков этот диагноз и кто его поставил?
— Вашего брата наблюдал на приеме у председателя обнинского горсовета наш калужский психиатр Лезненко. Его предварительный диагноз — это врачебная тайна.
— Но мы с братом однояйцевые близнецы, и у нас одинаковая наследственность. Если у моего брата есть неизвестные ему нарушения психики, то они могут быть и у меня, и вы как врач должны меня предупредить.
— Я вам не могу этого сказать.
В заключение я предупредил Лифшица, что, участвуя в столь позорном деле, он рискует не только на всю жизнь запятнать свою собственную репутацию, но наносит ущерб авторитету всей советской психиатрии. Он должен подумать о своем будущем, не исключено, что через несколько лет ему никто не бу дет подавать руки.
— Я понимаю, — сказал я, — что за вашей спиной стоят какие-то неизвестные мне лица. Но когда вся эта затея с госпитализацией провалится, а она обязательно провалится, то все эти лица так и останутся неизвестными, а вы будете на виду у всех.
После этого я попрощался с Лифшицем, и мы поехали в Москву.
Всех инакомыслящих власти делили согласно своеобразной "табели о рангах", какой-то своей "номенклатуре": одного можно было наказать по решению местных властей, другого только по решению самых высоких инстанций. Жорес, как жители Калужской области, находился в сфере влияния калужских властей. Провинциальные чиновники не учли, однако, что moжет существовать полное несоответствие между общественным положением человека и общественным мнением о нем. Эти чиновники не понимают, что в общественном мнении значительной части советской интеллигенции сложилась совсем иная система ценностей, чем та, которая существует еще в умах работников аппарата. Для меня было очевидно, что в защиту Жореса выступят многие крупные советские ученые, писатели деятели искусства, что это дело вызовет значительный международный резонанс. Организаторам же проведенной расправы еще предстояло убедиться в этом.
Утром 31 мая я позвонил академикам А. Сахарову, В. Энгельгардту, а также некоторым своим знакомым и знакомым Жореса и кратко обрисовал ситуацию. Многие из них уже послали в разные адреса телеграммы с протестом против насильственной госпитализации здорового человека. Телеграммы направлялись в основном министру здравоохранения СССР, Генеральному прокурору СССР, а часто прямо в калужскую психиатрическую больницу. Как я узнал позднее, многие из этих телеграмм были получены Лифшицем еще до начала работы комиссии. В это же утро я поехал в дачный поселок "Советский писатель" под Москвой к А. Твардовскому. Александр Трифонович хорошо знал Жореса и его основные публицистические работы и высоко их оценивал. Мое сообщение было для него полной неожиданностью. Как и все, с кем я разговаривал в эти дни, он был возмущен действиями калужских властей и сразу же, набросав текст телеграммы, поехал отправлять ее из ближайшего почтового отделения. Так же реагировал на мой рассказ и сосед Твардовского по поселку известный советских писатель В. Тендряков, несколько лет назад познакомившийся с Жоресом во время своего выступления в обнинском Доме ученых.
Еще утром я договорился о встрече с академиком П. Капицей. Я никогда раньше не бывал у него, и Тендряков, хорошо знавший семью Петра Леонидовича, любезно предложил отвезти меня на дачу Капицы, на Николину гору. Доехали мы очень быстро. Нас встретили хозяин и его гость академик Н. Семенов. П. Капица неоднократно выступал в прошлом с предложениями о расширении международного сотрудничества ученых, он являлся одним из основателей и активных участников Пагуошского движения. Насколько мне было известно, П. Капица несколько раз встречался с моим братом и читал те его работы, которые стали теперь поводом для незаконной акции. Академик Н. Семенов в прошлые годы неоднократно выступал в нашей печати с блестящими статьями, направленными против монополии Т. Лысенко в биологической науке. Именно Н. Семенов в 1967 году возглавлял комиссию из 15 ученых, которая рекомендовала издать книгу Жореса о биологической дискуссии в СССР. П. Капица уже знал в общих чертах о событиях в Обнинске и Калуге. Он заверил меня, что сделает все возможное, чтобы вызволить Жореса из психиатрической больницы.
— В свое время, — сказал Петр Леонидович, — я помог Ландау и некоторым другим физикам выйти из заключения. Гак что у меня есть по этой части некоторый опыт. Ваш брат должен сохранять спокойствие. Он борется за научную истину, а в этой борьбе могут случаться всякие неожиданности, и нужно быть к ним готовым.
В понедельник, 1 июня, мой день начался с непрерывных телефонных звонков. Очень многие знакомые и друзья хотели узнать, что же решила накануне "психиатрическая комиссия". Я кратко рассказывал о событиях предыдущего дня. Среди других мне позвонил и П. Якир, который также активно включился со своими друзьями в кампанию по защите Жореса. Хотя