Скоро я, к своему удивлению, заметила, что все сотрудники полпредства, особенно не принадлежавшие к дипломатическому персоналу, жаловались на тоску "по родной Советской стране" и в один голос хулили все в Эстонии. Здесь ничто им не нравилось: ни город, ни климат, ни люди, ни магазины, ни еда, ни кино. "У нас все лучше" или "будет все лучше" — слышала я. Такое единодушие сперва изумляло меня, но Федя объяснил мне его причину. Сотрудники полпредств, торгпредств и вообще все заграничные работники отбирались чрезвычайно внимательно Особым отделом ГПУ. Малейшая "зацепка" — родственники за границей, родители, принадлежавшие к бывшим "эксплуататорским классам", плохая характеристика и т. п. — и нет никакой надежды получить назначение. Тщательно протертые песочком, вымытые в трех водах, прошедшие через сито ГПУ, сотрудники являлись по месту службы. Но и здесь надо было держать "ухо востро". В каждом полпредстве находились один или несколько представителей ГПУ. Они обыкновенно занимали второстепенные должности для "отвода глаз" — секретарь консульства, завхоз. Кроме их обычных темных дел, о которых никто не знал, в том числе и полпред, в их обязанности входило наблюдение за советскими гражданами, за их поведением, их настроениями, разговорами, воспитанием детей и прочее. Если замечалась склонность к "моральному разложению", то виновный незамедлительно откомандировывался в СССР без надежды попасть еще раз за границу.
Понятие "моральное разложение" было чрезвычайно растяжимым и не требовало четкого определения. Достаточно было заметить, что сотрудник Иванов слишком часто ходит в кино, не проявляет горячности в огульном презрении ко всему за границей, даже позволяет себе некоторый интерес к стране, в которой живет, или просто Иванов лично не нравится почему-то представителям ГПУ, как по доносу "склонен к моральному разложению" Иванов возвращался в СССР. Мы знали несколько таких случаев. В Таллинне завхозом был Банкович, недалекий, но честный человек. Федя знал его по Афганистану. После нашего отъезда жена нового полпреда Устинова, женщина крутая и властная, к тому же член партии, невзлюбила почему-то Банковича и добилась его откомандирования в СССР под предлогом "морального разложения". Бедный Банкович обивал пороги ГПУ и многих других учреждений, чтобы оправдаться. Но оправдаться в обвинении, что ты "морально разложился" или склонен к этому, было так же трудно, как доказать, что ты не верблюд. Надо заметить, что всякому нормальному человеку представить себе Банковича "морально разложившимся" казалось злостной насмешкой. Он не пил, не играл в карты, не увлекался буржуазным кино, не интересовался страной, в которой жил, был хорошим семьянином, честно проводил свой досуг, играя в волейбол на полпредском дворе. Он аккуратно посещал политкружок и, как все другие, искренне ругал капиталистический мир.
Целью подобного воспитания было все то же стремление внедрить в душу советского человека недоверие, страх и ненависть ко всему, что не было советским. Это была целая преднамеренная система держать людей в страхе и трепете, чтобы у них не было ни времени, ни интереса оглядеться, одуматься, задуматься над происходящим и окружающим.
Пребывание за границей было для советских людей передышкой, отдыхом от очень трудной материально и угнетающей морально жизни в СССР в начале 30-х годов. Естественно, что каждому хотелось продлить эту передышку. Но для этого нужно было быть очень осторожным: всегда и всюду, при всяком случае заявлять: "у нас все лучше" — касалось ли это изобилия в магазинах или даже красот природы — "у нас все лучше". Не имел большого значения факт, что все отлично понимали такое лицемерие и прекрасно видели, что далеко не все "лучше у нас".
Мы с Федей часто наблюдали, как в несколько коротких недель преображались приехавшие из СССР жены вновь назначенных сотрудников. Появлялась женщина, "замордованная" жизнью, выглядевшая на 10 лет старше своего возраста, с озабоченным серым лицом, беспокойным взглядом раньше времени поблекших глаз, с редкой улыбкой. Через месяц ее не узнать! Помолодевшая, с блестящими глазами, с улыбкой на вдруг расцветших губах, хорошо причесанная, к лицу одетая, в ней появлялась та скромная, милая женственность, что есть почти у каждой женщины, не замученной каждодневными мелкими заботами.
Скоро я узнала о существовании еще одной категории врагов Советского Союза — "невозвращенцев". В Москве я никогда о них не слыхала. В то время советские газеты о них не писали. Мне стало известно из эмигрантских газет — рижской "Сегодня" и парижских "Последних новостей" и "Возрождения", что "невозвращенцами" назывались советские граждане, работавшие в советских учреждениях за границей и отказавшиеся вернуться в СССР. В то время их было немного. Одним из первых "невозвращенцев" был Беседовский, советник полпредства в Париже, убежавший через забор полпредского сада в 1929 году. На собраниях в полпредствах этот поступок "клеймился позором" и рассматривался как черная измена родине и всему делу социализма. За это по закону 1929 года полагалась смертная казнь. Этот закон был усилен законом 1934 года, по которому к смертной казни виновника добавлялась коллективная ответственность всех членов семьи. Подразумевалось, что убить собственного отца, задушить жену, замучить ребенка и т. п. — меньшее преступление, чем отказ вернуться в счастливое отечество. Число "невозвращенцев" увеличилось в годы сталинского террора и после войны. Впервые на процессе 1949 года в Париже по делу "невозвращенца" Кравченко, автора нашумевшей книги "Я выбрал свободу", перед всем миром открылось истинное лицо "социализма в одной стране", как ни старались свидетели обвинения, сильно поддерживаемые коммунистической прессой, доказать ложность книги Кравченко и нечестность самого автора. С этой целью была даже прислана на суд бывшая жена Кравченко, но факты были так вопиющи, что автор выиграл процесс.
После бегства Беседовского панический ужас вызывал во всех советских учреждениях за границей объезжавший их представитель ГПУ Ройземан, проводивший жесткую чистку среди сотрудников. Мы встретили этого Ройземана случайно у полпреда в Берлине Хинчука. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом инквизитора (вот, действительно, бог шельму метит), он презрительно говорил: "Не понимаю, что люди находят интересного в музеях? Зашел я как-то в Лондоне в этот Лувр, ничего интересного ровным счетом там не нашел".
Всем сотрудникам полпредства, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами и с гражданами страны, в которой они находились. Бедные люди изнывали, варясь в собственном соку. Низкий культурный уровень большинства из них способствовал пышному расцвету сплетен, всякого рода доносов, ябедничества и зависти. Склока была заурядным явлением почти во всех полпредствах и торгпредствах. В нашем полпредстве настоящей склоки никогда не было. Раскольников был еще видной политической фигурой и, кроме того, обладал большим личным авторитетом. Там же, где этого не было, процветали склока и доносы. Так, по доносу корреспондента ТАСС в Вене Черняка, бывшего секретаря Кагановича, полпред в Австрии А. Петровский был отозван из Вены. Случилось это в середине 30-х годов. Петровский после установления дипломатических отношений СССР с Венгрией был назначен туда. Возвратясь из Будапешта после вручения верительных грамот, он поделился своими впечатлениями в кругу товарищей. Неосторожно он заметил, что регент Хорти произвел на него впечатление человека очень умного и энергичного. Черняк, присутствовавший при этой дружеской беседе, донес Кагановичу, что полпред Петровский восхищается фашистом Хорти, и бедный Петровский после второстепенного поста на периферии исчез в годы террора. Полпреда в Италии В. Потемкина очень критиковали за то, что он поддерживал личные отношения с Муссолини. На его письменном столе стояла фотография дуче с дружеской надписью.
Охрана полпредства была целиком в руках представителей ГПУ. Они создавали атмосферу осажденной крепости и постоянно старались держать начеку всех сотрудников — ведь полпредство находится во "вражеском окружении", и каждую минуту белогвардейские или фашистские провокаторы могут совершить нападение на нас. С целью проверки бдительности устраивались внезапные "тревоги". Вдруг среди ночи слышался сигнал, по которому все должны были немедленно бежать на заранее предназначенные им позиции. Особенно охранялся шифровальный отдел — за железными дверями и окнами с решеткой.
До начала 30-х годов в полпредства еще назначались люди интеллигентные и компетентные. Но в эти годы партия решает выдвигать из рядов "рабочих от станка" и "крестьян от сохи" своих людей и посылает их в различные учреждения часто на ответственные посты. Среди этих "выдвиженцев", как их называли, были люди способные, быстро входившие в курс работы, но были и другие — склочники и кретины, которых "выдвигали", чтобы избавиться от них. Эта кампания "выдвижения", длившаяся годами, была несомненным признаком недоверия партии к интеллигенции. Появились "выдвиженцы" и в полпредствах. Нам не повезло: первый секретарь, заменивший М.В. Буравцева, был совершенно некультурным человеком. Он, разумеется, не владел никаким иностранным языком, даже по-русски говорил с грубыми ошибками. Однажды он явился в кабинет Раскольникова с рижской эмигрантской газетой "Сегодня" в руках и взволнованно произнес: "Посмотрите, Федор Федорович, что о вас пишет белогвардейская сволочь!" В газете, не помню, по какому поводу, писали: "Выйдя на площадь, он, как Раскольников, становится на колени, чтобы покаяться перед всем народом”. В своей первобытной наивности первый секретарь даже не знал о существовании великого русского писателя. Первый секретарь полпредства в Копенгагене, куда после Эстонии был назначен Раскольников, оставшись во время отпуска последнего поверенным в делах, на рауте у датского короля упорно называл его "херр кениг” — "господин король”, никем и никогда не употребляемое обращение к королю. А на вопрос короля, как поживает господин посланник, ответил с развязностью: "Он, господин король, бегает в трусиках на пляже в Гаграх" — и потащил короля через весь зал представлять своей жене.