Федя показывал мне Таллинн. Мне все было интересно. Я полюбила этот маленький ганзейский город, башни Вышгорода, бледное северное море. Мы часто гуляли в парке Кадриорга, Екатериненталя, где белый дворец построен Петром Великим для своей второй супруги, остзейской немки, ставшей в истории России императрицей Екатериной Первой. В этом дворце каждый год глава государства давал пышный обед дипломатическому корпусу, правительству и "именитым" эстонцам. Мы ездили в Бригитовку на пляж, чудесный прибалтийский пляж с мелким чистым песком. Когда-то здесь был монастырь святой Бригитты, почитаемой в Швеции, от него остались только стены. В Иванову ночь, полную костров и песен, никто в Таллинне не спал, все были за городом у костров. Было холодно, и купальские огни в призрачной белой ночи создавали атмосферу романов Гамсуна и "Мадемуазель Жюли" Стриндберга.
Мой муж сразу же приставил ко мне учителя французского языка месье Шевалье и фрау Грюнер, старую даму, дававшую мне уроки немецкого. Сын фрау Грюнер, молодой человек, давал мне уроки танцев. В белом зале под звуки патефона он научил меня танцевать вальс-бостон, фокстрот, танго.
Как жене полпреда, то есть "Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра" — так значилось на визитных карточках Раскольникова, мне надлежало представиться жёнам посланников, аккредитованных при правительстве Эстонии, а также эстонским дамам — женам министров и видных политических деятелей. Для этого надо было иметь соответствующие туалеты. В Москве мой гардероб был самый скромный — два-три платья, которые невозможно было надеть здесь. И вот началась спешка. Евгения Донатовна помогла мне выбрать и заказать платья, купить шляпы, туфли, перчатки, сумки и прочее. Помню мои первые платья: визитное жемчужно-серое с пелеринкой по тогдашней моде и вечернее бледно-розовое, длинное, с открытыми плечами. Увидев меня в нем, Федя наградил меня титулом "Ваше изящество". А моя первая шляпа, кружевная, кремовая, с широкими полями и томными розами на левой стороне! Скажу откровенно, я любила красивые платья, всю мишуру женских нарядов.
Первый нарком иностранных дел Г.В. Чичерин в начале своей карьеры разослал по всем полпредствам инструкцию, как должны одеваться жены полпредов. Рекомендовались скромные черные платья, с длинными рукавами, без декольте. Никаких ожерелий, серег, браслетов, колец. Я читала этот циркуляр. С течением времени на него перестали обращать внимание, и жены полпредов, помоложе, позволяли себе надевать светлые платья, даже с декольте и голыми руками. Что же касается драгоценностей, то у меня их не было, хотя это не мешало писать газетам, что на мне видели самые крупные бриллианты в дипломатическом корпусе. Такой же выдумкой была и моя "роскошная соболья пелерина".
Недели две мадам Вуорима, жена дуайена дипломатического корпуса (он же посланник Финляндии), возила меня представлять дипломатическим дамам. Потом у себя я принимала ответные визиты. Среди членов дипломатического корпуса помню итальянского посланника графа Тости ди Вальминута, уже немолодого, чрезвычайно приветливого итальянца, француза Анри Косма (его жена из-за неподходящего для нее климата Эстонии не жила постоянно в Таллинне). Английский посланник Нечбеллхьючсон во время второй мировой войны был послом в Анкаре и прославился на весь мир в деле Цицерона, немецкого шпиона, который умудрился, будучи лакеем у посла, выкрадывать важные документы из посольского несгораемого шкафа. Помню немецкого посланника Шредера с женой-гречанкой, страшно худой и некрасивой, но с чудесными бирюзовыми глазами, латыша Зариньша, женатого на бельгийке, поляка Любицкого, почти незаметного рядом со своей скульптурной женой. Чехословацкий посланник был женат на русской. Был еще молодой литовец Шумаускас и молодой, элегантный английский консул Хилл, прекрасно говоривший по-русски.
Когда мы приехали в Таллинн, главой государства был Отто Штрандман, холодный и важный эстонец, бывший петербургский адвокат. По эстонской конституции того времени вместо президента был глава государства, он же и премьер-министр. Пастор Латтик, простой и доброжелательный человек, занимал пост министра иностранных дел. Со многими политическими и общественными деятелями у нас скоро завязались личные дружеские отношения. Среди них Константин Пятс — человек большого ума и личного обаяния. Я так ясно вижу его сейчас, его высокий лоб в ореоле седых, легких, как пух, волос, умные голубые глаза, доброжелательную улыбку. Раскольников часто говорил мне, что вести переговоры с Пятсом (он вскоре сделался президентом Республики, после изменения конституции) было очень приятно. Его ум, широта политического кругозора, желание найти общий язык с собеседником, чтобы избежать ненужных осложнений и обострений, делали из него крупного государственного деятеля. Он очень ценил Раскольникова и был с ним в прекрасных личных отношениях. Я. Тыниссон, одно время глава государства, — высокий, худой человек с твердыми политическими и моральными принципами, либерал, враг коммунизма. Но и он, и особенно его жена всегда выражали по отношению к нам самую искреннюю доброжелательность, выходившую за пределы простой дипломатической любезности. Август Рей, социалист, бывший петербургский адвокат, одно время министр иностранных дел, культурный и образованный человек. Его жена Тереза Рей, высокая полная блондинка, обладала хорошим сопрано и однажды даже выступила в роли Травиаты в Таллиннской опере. По этому случаю я одолжила ей мой роскошный страусовый веер, подаренный мне Федей. Александр Ойнас, тоже социалист, министр разных ведомств. У нас с ним и его женой, известной социалисткой Астрой Ойнас, была дружба. Вместе с А. Ойнасом мы совершили наше первое путешествие по Эстонии. На машине с шофером Новожиловым, бравым комсомольцем, мы отправились в Гунгенбург, известный еще в дореволюционной России морской курорт в Финском заливе. Там, у моря, в чудесном сосновом лесу, мы провели три прекрасных дня. Там же, не помню как, мы познакомились с поэтом Игорем Северяниным. Множество его стихов я знала наизусть. В школе одно время мы увлекались его поэзией. У меня было несколько книжек Северянина: "За струнной изгородью лиры", "Ананасы в шампанском", "Поэзы". В нашей суровой юности его поэзы были совершенно неуместны. Однако мы повторяли "Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж, королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж". Действительно, было "гротескно" представить себе комсомолок в красных платках, повторяющих эти "красивости". Но, вероятно, "Ананасы в шампанском", "Мороженое из сирени" и прочее были в какой-то мере бессознательным желанием смягчить суровость нашей жизни. Скоро это увлечение прошло. И я с интересом смотрела теперь на бывшего "Короля поэтов". Это был высокий, аскетического типа человек, державшийся с большим достоинством. Он был женат на эстонке и жил в Эстонии. И. Северянин перевел много стихов эстонских поэтов на русский язык.
Возвратясь в Таллинн, Ойнас, прощаясь с нами, непременно хотел дать на чай нашему шоферу Новожилову. Тот ни за что не хотел взять деньги, и они остались в машине. На следующий день Новожилов написал письмо Ойнасу. Неизвестно, каким чудом оно сохранилось в наших бумагах. Привожу его здесь целиком:
Здравствуйте многоуважаемый г-н Ойнас!
Простите за беспокойство вас, но я не могу смириться с вашим поступком, выразившимся в даче мне чаевых, и тем более я считаю ваш поступок некорректным, ибо у меня за период нашей экспедиции сложились самые лучшие мнения о вас. Я весьма польщен вашей положительной оценкой моего искусства управления машиной, за что выражаю искреннюю благодарность. Еще раз прошу простить, но ваш поступок не соответствует нашей идеологии, и разрешите надеяться, что с вашей стороны не последует аналогичного явления. Примите, г-н Ойнас, уверения в совершенном к вам уважении.
Шофер Д. Новожилов.
При всем прилагаю ваши деньги, обнаруженные у меня в машине.
Новожилов был типичным представителем передовой рабочей молодежи той эпохи. Он рвался к учению, интересовался многим и ужасно любил возить нас по Эстонии. А. Ойнас был тронут письмом Новожилова и при первом же визите к нам зашел к нему, чтобы извиниться за свой "некорректный поступок".
Особое место в эстонском обществе занимал генерал Лайдонер. Он считался "спасителем отечества", потому что в 1924 году подавил вспыхнувший коммунистический путч. Он не принимал участия ни в каком правительстве, но был высшим авторитетом страны. Его не очень высокую, но ладно скроенную фигуру, сильную и красивую, не часто видели на приемах в Таллинне. Постепенно у Федора Федоровича с генералом Лайдонером завязались если не дружеские, то, во всяком случае, благожелательные человеческие отношения. Жена Лайдонера Мария Ивановна, по происхождению русская, уже немолодая тихая женщина, с явной симпатией относилась ко мне. Нам рассказывали, что в жизни генерала и его жены случилась тяжелая драма. Их взрослый сын трагически погиб. Несомненно, это несчастье навсегда затуманило печалью глаза Марии Ивановны. К концу нашего пребывания в Эстонии мы были приглашены к ним, в скромное поместье недалеко от Таллинна, где в спокойной дружеской беседе незаметно проходили часы. В этих мирных беседах мы совсем не подозревали, какие страшные несчастья обрушатся на нас всех уже в таком недалеком будущем…
Наша с Раскольниковым жизнь началась в Москве и кончилась в Ницце. Везде меня поражала его необыкновенная способность, его дар привлекать сердца людей, казалось, совсем далеких ему. И это без всякого нарочитого старания и охоты "нравиться". Он всегда был самим собою — внимательный, благожелательный, добрый, но вовсе не мягкотелый добряк, с огромным интересом к людям, событиям, книгам, к истории, быту и нравам страны, где он был послом. Хорошим тоном у советских дипломатов считалось глубокое презрение ко всем политическим и общественным деятелям стран, где они находились. Раскольникову был абсолютно чуждо все это. У него не было предвзятого мнения. Страна, в которую его посылали, всегда интересовала его. Он изучал ее историю, культуру, литературу, конечно, и экономику. Я помню удивление журналистов, когда в первом же интервью новый посланник обнаруживал глубокое знание страны, в которой он был аккредитован. Кроме того, его высокая культурность, личное обаяние — все располагало к нему. Раскольников принадлежал к дореволюционной интеллигенции, внутренне свободной и еще позволяющей себе иметь собственное мнение, что отсутствовало, по крайней мере внешне, у новой интеллигенции, выращенной в условиях советского строя. Нужно, однако, сказать, что советские дипломаты, которых я встречала, так презрительно отзывавшиеся о капиталистическом мире