, вовсе не презирали его благ и пользовались по мере возможности всеми привилегиями своего положения.
Раскольников приехал в Таллинн при очень неблагоприятных обстоятельствах, и встретили его там с большим предубеждением. В Эстонии с недоверием отнеслись к назначению посланника с таким революционным прошлым. Но постепенно обстановка менялась в нашу пользу. Журналисты стали много писать о Феде и обо мне, и тон их изменился по отношению к советскому посольству. Скоро я стала баловнем дипломатического корпуса и журналистов. Ведь я была младшая в дипломатическом корпусе и годилась в дочери посланникам. Журналисты откуда-то узнали, что я была комсомолкой, и всюду окружали меня, осыпая комплиментами и каверзными вопросами. Я не сердилась, и мы часто дружески спорили на политические темы.
Моя новая жизнь сразу сделала меня счастливой. Конечно, прежде всего, моя семейная жизнь, наша взаимная любовь. Девочка, еще неопытная и наивная, я поняла, как может быть беззащитен мужчина перед красотой или тем, что ему кажется красотой, и очарованием женщины. Условия нашей жизни были таковы, что мы почти не расставались. Только деловая жизнь моего мужа, его обязанности посланника на несколько часов в день разлучали нас. Во всей же внешней дипломатической жизни жена дипломата принимает участие наравне с мужем. Вечера, когда мы были свободны, мы проводили вдвоем: тихая беседа, чтение, писание. Любя делиться со мной всем, Федя читал вслух книги, его интересовавшие. С трогательной мужской наивностью он не думал, что серьезные, иногда сухие мемуары исторических личностей могли навевать на меня скуку. Однажды, после того как Федя в продолжение двух часов читал мне воспоминания русского министра иностранных дел графа Ламсдорфа, я от скуки расплакалась. Федя всполошился, а узнав причину моих слез, рассмеялся и пообещал не мучить меня скучными, хотя и полезными мемуарами.
Федя очень много читал и писал. Всюду, где бы он ни был, в короткое время он буквально обрастал книгами. Он очень тщательно следил за всеми новинками советской и зарубежной литературы. С большим интересом ждал появления очередного номера "Современных записок", "Чисел". Мы с радостью читали новые вещи Бунина, Зайцева, Шмелева, Ремизова, открывали новых писателей — Набокова, Алданова, новых поэтов — Ходасевича, Поплавского. Книги немецкие, английские, французские занимали большое место в его библиотеке. Его способность к иностранным языкам была феноменальной. В моей жизни я знала только нашу дочь с такими же способностями.
Федя очень тщательно занимался моим образованием, но у него никогда не было ни малейшей потребности ни что-то навязывать мне, ни как-то меня "воспитывать". Вся его манера "быть", стиль всей его жизни воспитывали меня незаметно для меня самой. Живя с Раскольниковым, невозможно было "распуститься", жить "кое-как", со дня на день. Бытовые житейские мелочи не задевали его, он их не замечал. Даже тогда, когда жизнь наша совершенно изменилась и эти "житейские мелочи" могли бы вконец ее отравить, Федя оставался невозмутимо верным себе. Никогда и ничто не могло увлечь Раскольникова в болото обывательщины. Теперь, после многих лет, я часто думаю о двойственности его натуры. Он несомненно был человеком действия, вся его биография революционера доказывает это. Но я знала также Раскольникова погруженным в глубокие размышления, проводившего за письменным столом или за книгой целые дни и даже ночи. После вечерних приемов он всегда по возвращении писал в своем кабинете до трех-четырех часов утра. Иногда он будил меня в эти часы и оживленно блестя глазами говорил: "Послушай, милая, что я написал". В то время он писал свои воспоминания о революции и гражданской войне. Эта книга скоро вышла под заглавием "Рассказы мичмана Ильина". Кроме того, он написал целый ряд портретов исторических личностей, таких, как Пилсудский, Бенито Муссолини, Адольф Гитлер, принц де Линь, граф Фикельмон, Проспер де Барант. Эти эссе печатались в толстых журналах, некоторые в "Известиях" под псевдонимом Федор Желябов. В его положении посланника невозможно было писать о политических деятелях настоящего времени.
У меня тоже были свои обязанности: светская жизнь дипломатического корпуса в Эстонии была оживленной, как во всех маленьких государствах, где нет больших возможностей развлечься. Поэтому всякого рода приемы в иностранных представительствах и у эстонцев были многочисленны. Кроме этого, у меня были уроки французского и немецкого языков, чтение, подготовка к политкружку два раза в месяц, партийные собрания, где я как комсомолка должна была присутствовать. Официально все члены партии сдавали свои партбилеты, уезжая за границу, но партячейка в каждом советском учреждении функционировала. Для конспирации слово ВКП не употреблялось, партячейка за границей носила другое безобидное название, так же как агенты ГПУ назывались "соседи". Во всех полпредствах была широко развернута так называемая культурно-просветительная работа. Все сотрудники, кроме полпреда, принимали участие в политкружках, где без устали жевались и пережевывались статьи и речи "гениального отца народов", делались доклады о внешнем и внутреннем положении. Было все-таки иногда странно слышать утверждения о явном "загнивании капитализма" и его неизбежной полной гибели в самом недалеком будущем и об ожидающих нас в том же недалеком будущем блестящих перспективах, когда социализм принесет СССР счастливую и привольную жизнь. В памяти всплывали пустые магазины, хлебные карточки, жуткие слухи об ужасах коллективизации, категории отверженных — лишенцы, двурушники, вредители. Не нужно, однако, думать, что уже в первые годы за границей я отрекалась от того, что было привито мне с детства: "Наша страна — оплот и надежда угнетенных всего мира" и прочие громкие заявления еще цеплялись за мое сознание. И пока я верила в это, никакие соблазны Запада не могли заставить меня отречься от этих идеалов. Первое время в Эстонии, когда я открывала этот новый мир (я все же видела и его теневые стороны), мне стало бесконечно жаль нашу родину, и я почувствовала обязанность защищать ее. Поэтому в спорах с журналистами или генералом Тырвандом я совершенно искренне старалась парировать их нападки. Конечно, я еще не знала многого, что творилось в нашей стране.
Мне нравилась атмосфера Эстонии, прелестного города Таллинна, дышавшего покоем, уверенностью в завтрашнем дне, устоявшимся бытом, без угрозы, что завтра все может полететь вверх тормашками. В Эстонии я впервые почувствовала "внутреннюю свободу", несмотря на постоянное наблюдение ГПУ — "недремлющего ока и карающей длани". С Федей мы свободно разговаривали обо всем, читали все книги и газеты, которые нас интересовали.
В Таллинне я узнала о судьбе императора Николая II и его семьи. Мы в СССР смутно слышали, что царь Николай II был осужден и расстрелян, но для моего поколения это казалось таким же далеким, как казнь Людовика XVI. Когда в Таллинне я прочитала впервые о расстреле всей царской семьи и об обстоятельствах этой казни, я пришла в ужас и побежала к Феде за объяснениями. Он мне сказал, что Англия, несмотря на просьбы Керенского, отказалась принять царскую семью и что ЧК, опасаясь захвата Екатеринбурга белой армией, расстреляла всех — императора, императрицу, больного наследника, великих княжен, доктора и слуг. Меня навсегда поразила эта трагедия…
В свободные дни мы с Федей ездили по всей стране. Эстония имеет свой ярко выраженный национальный характер. Грустная монотонная природа прибалтийской страны смягчается зелеными холмами вокруг Тарту. Эстония показалась мне счастливой и свободной после семи веков иностранного порабощения. После разделения финских племен на финнов и эстов в первые века по Рождеству Христову земля эстов около 300 лет была свободной, несмотря на набеги шведов и славян. В начале XIII века немецкие рыцарские ордена покорили эстов, принесли им христианство и владели ими до XVI века, потом Эстония оказывается под властью шведов, которые дали эстонским крестьянам свободное пользование землей и создали в конце XVI века первую эстонскую гимназию, а в 1632 году — университет в Дерпте. Затем, после победы русских над шведами, в течение двухсот лет Эстония принадлежала России. Поразительна стойкость маленького народа, сохранившего свой язык и культуру в течение этих долгих веков национального порабощения.
Федя читал мне "Калевипоэг", народную эстонскую эпопею, отражающую события в период VIII–XIII веков. Эстонский эпос древнее финского, в нем мотивы языческие, тогда как в "Калевале” мотивы христианские. По историческому и художественному значению "Калевипоэг” не уступает ни "Нибелунгам”, ни "Калевале”.
В 1932 году Тарту, он же Дерпт и Юрьев, праздновал трехсотлетие своего университета, основанного шведским королем Густавом Адольфом. Почти до половины XIX века Юрьевский университет был самым важным русским университетом по причине своих старых связей с немецкими традициями и европейской наукой. На торжества прибыл шведский наследный принц Густав Адольф. Был приглашен и дипломатический корпус. Мы с Федей отправились на автомобиле в Тарту накануне, чтобы хорошенько познакомиться с этим прелестным старинным университетским городом. Жизнь этого города вращается вокруг университета. Студенты в разноцветных шапочках корпораций, студентки — веселые девушки наполняли город и парки. На следующее утро мы были на молебне в университетской церкви, потом на торжественном акте в университете, на котором принцу вручили диплом почетного доктора. Профессора, представители многих университетов Европы и Америки, были в тогах разных цветов. Не помню, чтобы советские профессора принимали участие в этом торжестве. Вечером было факельное шествие студентов по всему городу, после этого состоялся бал.
Летом 1932 года тогдашний глава государства К. Пятс устроил большую автомобильную поездку по всей Эстонии. Были приглашены все посланники с женами, некоторые военные и почетные консулы, среди них промышленник Иоахим Пухк, почетный консул Финляндии, очень богатый, культурный и приятный человек. Для главы государства целью этой поездки было укрепление и усиление своего влияния в стране. Для нас же это было интересное знакомство с Эстонией. Наше путешествие длилось целую неделю. Мы останавливались в городах и деревнях, где население встречало нас хоровым пением, а местные власти — приветственными речами. Мы осматривали все достопримечательности, а глава государства беседовал с влиятельными лицами и представителями населения. Вечерами на каждом этапе устраивались банкеты. Мы все очень сблизились — и дипломаты и эстонцы. В Тарту за обедом я в шутку послала Иоахиму Пухку "розу в бокале золотого, как небо, Аи". Мы сидели за разными столами. Как и полагается джентльмену, Пухк прикоснулся губами к розе, вдел ее в петлицу пиджака, отыскал меня взглядом и, подняв бокал, осушил его. Федя сказал мне потом: "К счастью, Пухк, наверное, никогда не читал Блока, поэтому твою шалость принял за милую шутку". Наша поездка кончилась в Пярну, где, тепло распростившись, все расстались.