Из событий, выходящих за рамки светской жизни в Таллинне, был визит президента Польши Мостицкого. Польша в то время старалась сблизиться с прибалтийскими государствами. Помимо официальной программы, на корабле был дан пышный бал. Галантные морские офицеры ухаживали за дамами. Танцевали до утра.
После отъезда М.В. Буравцева, негласно исполнявшего должность корреспондента ТАСС, мне предложили заменить его, тоже негласно. Я согласилась. Для этого надо было читать газеты, следить за важными событиями и по газетным сведениям раз в месяц с дипломатической вализой посылать доклады о политическом и экономическом положении Эстонии. Кажется, тогдашний директор ТАСС Донецкий был доволен моей работой.
У нас завязалась дружба с полпредом в Финляндии И.М. Майским и его женой. Они посетили нас в Таллинне и пригласили погостить у них в Хельсинки. Иван Михайлович до позднего вечера занимал нас интересными рассказами о Финляндии и о характере финнов. Агния Александровна, необычайно подвижная, была очень гостеприимной хозяйкой. Запомнился вечер, проведенный с ними в большом ресторане, в новом доме впервые мною виденной современной архитектуры: повсюду широкие окна, позволяющие видеть море и город на огромном расстоянии. Пока Иван Михайлович и Федя серьезно обсуждали козни Англии, Германии, Польши в прибалтийских странах, я, рассеянно слушая щебет Агнии Александровны, любовалась фантастической картиной, развертывавшейся перед моими глазами: море и небо в волшебном освещении, созданном белой ночью и зарей незакатного солнца. Скандинавские пейзажи, белые ночи, фьорды, шхеры были полны поэзии для меня. Этому я обязана скандинавской литературе, особенно романам Кнута Гамсуна, которыми в школе очень увлекалась. Мы, комсомольцы, с упоением читали "Викторию" и "Пана": любовь их героев, никогда не осуществленная, но наполняющая всю жизнь, глубоко волновала нас. Конечно, мы все были смутно влюблены в лейтенанта Глана.
С Майскими мы поехали через северные весенние леса посмотреть знаменитый водопад Иматру. Там под шум падающей воды мы провели ночь.
Мало-помалу у нас завязались дружеские отношения с эстонской интеллигенцией, в особенности с писателями и журналистами. Мы приглашали их на чай (это было в моде тогда) или на обед. Привожу выписку из одной эстонской газеты (Нооль. 1931. № 20):
В прошлый понедельник Послом СССР, министром Раскольниковым и мадам Раскольниковой были приглашены в посольство на пятичасовой чай представители эстонского литературного мира. Это было впервые, когда иностранное посольство сочло нужным ознакомиться, помимо экономических и политических деятелей, также и с людьми нашего духовного мира. Приглашены были все наши наиболее выдающиеся литераторы, главные редакторы крупнейших газет и некоторые театральные деятели. Из "тузов" литературного мира чувствовал себя в уютных помещениях посольства весьма по-домашнему Эд. Губель Метсанурк, который так же умело беседует с дипломатическими дамами, как и со своим населением предместья; Фр. Туглас, инспирированный очаровательностью мадам Раскольниковой, не отставал от тонкого французского кавалера. Поэт X. Виснапу был в ударе. Мадам Раскольникова своей простотой и сердечностью была для литераторов удивительной хозяйкой. Министр Раскольников умел разговаривать с каждым из лагеря как стариков, так и молодых… Как гости, так и хозяева подчеркивали, что необходима более тесная культурная связь между обоими соседними народами.
Внутренняя жизнь полпредства протекала без особенных событий. К нашему сожалению, на место уехавшего Бурав-цева первым секретарем был назначен "выдвиженец" Антипов. Место милого Машицкого занял тоже "выдвиженец" Фролов, оказавшийся горьким пьяницей. Очень скоро его откомандировали в Москву. Склоки в полпредстве не было, но не было и прежней дружеской атмосферы.
Из Риги в Таллинн довольно часто наезжал Театр русской драмы. Мы приглашали артистов Гзовскую и Гайдарова. Ту самую Гзовскую, артистку Художественного театра, о которой писал Блок в своих дневниках. Несостоявшаяся Изора из его драмы "Роза и крест".
Мы ездили в Москву не менее двух-трех раз в год, где проводили недели две-три. Но эти недели не были радостными. Особенно тягостная атмосфера установилась в стране, когда Сталин решил покончить с "либерализмом" нэпа. 27 декабря 1929 года на конференции аграрников-марксистов Сталин объявляет о конце нэпа и начале марша вперед, к социализму. Открывается страшная страница в истории СССР. Началась сплошная коллективизация. Поползли жуткие слухи об ужасах, творимых в деревне. Начался невиданный голод в стране, вызванный коллективизацией. В начале 30-х годов на Украине, в Поволжье, в Средней Азии, на Кубани вымирали целые деревни. Никакой помощи не было ниоткуда. Это тщательно скрывалось. Знали только то, что писалось в газетах, которые, задыхаясь от восторга, извещали нас, что крестьяне валом валили в колхозы, и, конечно, о том, что "всемирно-историческая победа колхозного строя одержана под мудрым руководством великого Сталина".
Когда зимой 1931/32 года мы приехали в Москву, все продуктовые магазины были буквально пусты. Стояли только бочонки с капустой "провансаль", но ни капли никакого масла в ней не было. Уже с 1929 года были введены карточки на хлеб. Население кормилось в столовых при фабриках, заводах, учреждениях. "Лишенцам" карточек не полагалось. Жена писателя Л. Никулина, как урожденная княжна Волконская, была объявлена "лишенкой" и хлебной карточки не получила. Однажды ночью, возвращаясь от Валентина Катаева, мы с Федей остановились перед ярко освещенной витриной магазина, где было выставлено огромное количество разных консервов. Обрадовавшись, что, может быть, с питанием становится лучше, мы, к нашему разочарованию, разглядели надпись "бутафория".
Это были годы Торгсина, когда продукты и товары, отсутствующие в обыкновенных магазинах, продавались на валюту или на золото. Население несло в эти магазины золотые коронки, кресты, браслеты, кольца, все, за что можно было купить 200 граммов масла, фунт сахару. По Москве ходили слухи о ночных нападениях на прохожих, у которых бандиты вырывали золотые зубы. В то же время государство продавало за границу на валюту древние иконы, картины из музеев, русский фарфор. Во всех салонах иностранных посольств в Москве мы видели стены, увешанные бесценными иконами, рояли, покрытые старинными парчовыми, тканными золотом и жемчугом ризами священников.
Я болела душой за тяжелую жизнь моих родителей и моей сестры. Их голодное существование мучило меня. Мы посылали из Таллинна продовольственные посылки родным и друзьям. Когда мы с Федей решили выписать на несколько недель к нам моего отца и сестру, чтобы они могли немного подкормиться и отдохнуть, им не дали разрешения. Только мать Феди могла посещать нас.
Однажды, выйдя из трамвая у Никитских ворот, я вдруг увидела появившегося как из-под земли высокого молодого крестьянина с женщиной, державшей на руках младенца. Двое детей постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнес: "Христа ради, дайте что можете, только скорее, а то нас заберут". Ошеломленная, я спросила: "Откуда вы, чего вы боитесь, кто вас заберет?" — и высыпала на ладонь крестьянина содержимое своего кошелька. Исчезая, он бросил: "Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает с голоду. Нас гонят из домов, убивают…"
Я до сих пор вижу этого крестьянина и его семью…
В то же время издаются законы, один суровее другого. В 1931 году появляется закон "об охране имущества госпредприятий и об укреплении социалистической собственности". Мера наказания — расстрел. По этому закону даже дети до 10 лет карались за кражу колосьев в поле. В 1930 и 1931 годах несколько громких процессов: по делу "вредителей-бактериологов", обвиненных в организации конского падежа (расстреляны); процесс по делу работников пищевой промышленности, обвиненных в "организации голода" (48 приговорены к расстрелу); процесс по делу меньшевиков, обвиненных во вредительстве в области планирования, процесс Промпартии и т. д.
Удивительно, как при этом режиме надо было постоянно бороться с кем-то, преследовать каких-то "козлов отпущения", виноватых во всех неурядицах. С моих детских лет я помню, что нас постоянно призывали "разоблачать", "искоренять", "давить", "ликвидировать", "стирать с лица земли" "контрреволюционеров", "белогвардейское охвостье", "нэпманов", "служителей культа", "тунеядцев", "паразитов", "летунов" и позже "шпионов всех мастей": троцкистских, японских, немецких, английских, американских, "похотливых гадов, подлых крыс" и еще позже: "безродных космополитов", "сионистов", "врачей-убийц" и т. д. и т. п.
Все эти шумные кампании по искоренению той или другой категории привели мало-помалу к появлению мощного чувства виновности у граждан Советского Союза. Ведь каждый легко мог попасть в одну из перечисленных категорий. Такое чувство, естественно, сопровождалось могучей волной страха, охватившего всю страну. Этот страх надо было скрывать, опять же из боязни показаться виновным в каких-нибудь невероятных преступлениях. Надо было научиться лгать. К середине 30-х годов дьявольский союз "страх — ложь" овладел всей страной. Этот страх можно сравнить с ужасным страхом перед чумой в средневековье. Но там его никто не скрывал: люди каялись, молились, развратничали, вопили, отправлялись в далекие паломничества, тогда как в XX веке шестая часть земного шара была во власти страха, который надо было тщательно скрывать.
После двухнедельного пребывания в Москве мы, надо признаться, с облегчением возвратились в Таллинн. Федя был взволнован и потрясен тем, что он увидел, услышал, о чем догадался в Москве. Иностранная пресса мало писала о голоде в СССР. Знатные иностранцы, посетившие СССР в то время, не скупятся на похвалы и восторги. Бернард Шоу заявляет: "Никогда я так хорошо не ел, как во время поездки по Советскому Союзу". И, покидая Москву: "Завтра я покидаю эту землю надежды и возвращаюсь на Запад, где царит безнадежность". Не знаешь, чему больше удивляться — слепоте ли знаменитого писателя или бесстыдству хозяев, сумевших так ловко провести своего гостя.