В марте 1935 года ремонт нашего дома закончился, и мы с радостью покинули "хотел Болгария". Двухэтажный дом полпредства снаружи и внутри сиял чистотой. Всюду пахло краской. Весь второй этаж занимали приемные и наши частные комнаты. Мы стали устраивать все по нашему с Федей вкусу. От старого посольства не осталось ничего. Надо было заново меблировать шесть приемных комнат и пять наших. Кроме того, надо было приобрести ковры, картины, гардины, посуду, хрусталь, серебро и т. п. Мы не хотели делать это кое-как, на скорую руку. Ведь посольство устраивается на долгие годы и не меняется с каждым новым полпредом. Еще во время нашего пребывания в Москве, перед отъездом в Софию, мы с Федей купили в антикварных магазинах прекрасную старинную мебель: маленький французский салон Людовика XVI, несколько картин и ваз. В Берлине мы купили столовую, а в берлинском торгпредстве еще четыре или пять очень хороших картин, из числа тех, что тогда продавались на валюту. Там же были куплены и ковры. Посуду и хрусталь мы заказали в Праге, мебель для кабинета полпреда была куплена в софийском магазине Гольштейна. Непременные на стенах кабинета полпреда портреты вождей были присланы из Москвы и заняли места по рангу.
Как только устройство дома было в главном закончено, мы дали большой обед для правительства и дипломатического корпуса. Повар, бай Никола, постарался, и обед вышел на славу. На мне было воздушное платье из розового тюля. Федя надевает фрак и просит меня застегнуть первую пуговицу крахмальной рубашки. Он очень красив, и я любуюсь им.
Чтобы отдать все обеды и приемы, на которые мы были приглашены, нам пришлось часто принимать. Из дипломатического корпуса мне запомнились сердечный и веселый чехословацкий посланник Прокоп Макса, с которым мы сразу подружились, французский посланник Лябуре с женой, оба высокие, холодные, застегнутые на все пуговицы. Ничего от галльской живости и приветливости. Турецкий посланник Беккер, маленький, плотный брюнет со сладкой ласковостью в глазах. В то время отношения СССР с Турцией были очень дружественны. Венгерский посланник, не помню его имени, но ясно вижу его, неизменно любезный и галантный, попытавшийся флиртовать со мной. Польский — Тарновский, я с ним часто танцевала вальс на балах, его жена, красивая и элегантная женщина, возила меня с визитами — ее муж был дуайен дипломатического корпуса. Итальянский посланник Сапуппо был дипломатом новой школы. Муссолини к этому времени прибрал к рукам дипломатическую службу, поэтому все чаще и чаще итальянские дипломаты были явно близки к фашизму. Помню также немецкого поверенного в делах принца Шаумбург-Липпе. В Болгарии в это время большим уважением и влиянием пользовался папский нунций кардинал Ронкалли — много лет спустя папа Иоанн XXIII.
Интерес к нам не понижался. Советское посольство было всегда центром внимания всей прессы. Каждый наш прием привлекал толпы зевак у подъезда, газеты во всех подробностях описывали мои туалеты: глазам не верила, как мои платья, довольно скромные, могли казаться журналистам последними "креасьон” самых элегантных парижс-ких домов. Федя подшучивал надо мной: "Теперь по крайней мере у "соседей" есть материал, чтобы заполнить твое "дело". Как Федя был добр ко мне! Как мы любили друг друга!
Как и всегда и везде, Раскольников скоро завоевал большие симпатии в болгарском обществе. Писатели, художники, артисты ценили в нем многосторонне образованного человека с литературным вкусом, писателя, драматурга, переводчика. Мы часто устраивали большие и малые приемы для болгарской интеллигенции. Мой муж не только читал в подлиннике болгарских писателей и поэтов, но даже перевел на русский язык многие стихотворения Христо Ботева, Пею Яворова, Николая Лилиева, Елизаветы Багряны и, особенно, Димчо Дебелянова. На этих приемах речь шла только о книгах, поэзии, живописи, скульптуре. Болгарская интеллигенция очень интересовалась послереволюционной русской литературой и сожалела, что доступ в нашу страну так труден. Одни мы из всего дипломатического корпуса имели связи с культурной жизнью страны, где Раскольников был аккредитован. Дипломатический корпус никогда не проявлял большого интереса к духовной жизни страны, где он находился. Иностранные дипломаты вели замкнутый образ жизни, довольствуясь обществом коллег, проводя вечера за игрой в карты. Я всегда удивлялась такому отсутствию интереса к стране, в которой живешь.
Помню один из таких литературных вечеров у нас. На сохранившейся каким-то чудом у меня фотографии я вижу многие знакомые лица: редакторов газет и журналов, журналистов, писателей, поэтов, художников. Среди них и скульпторы Лазарев и Николов. На этом вечере Елизавета Багряна читала свою поэму "Сейсмограф на съерце", а Раскольников — русский перевод ее, сделанный им самим. Я узнаю на фотографии писателя Елин-Пелина, Анну Каменеву, Дору Габе и других. Имена некоторых я уже не помню. В этой среде у нас были настоящие друзья. Правительства менялись, политика колебалась, но неизменной оставалась дружба большого круга болгарского общества.
Федя с необыкновенной быстротой овладел болгарским, я медленнее, но тоже скоро усвоила его, с болгарами всегда говорила по-болгарски.
Мы с Федей набрасывались на все доступные книги по истории Болгарии с ее богатым прошлым, где оставили свою печать три великие цивилизации античности — Греция, Рим и Византия, следы которых еще сохранились в современной Болгарии. Более близкая нашему времени болгарская литература тоже интересовала нас. Я любила болгарскую поэзию, много стихов знала наизусть. Даже теперь, после стольких лет, мне случается вдруг вспомнить и прочесть для самой себя: "Настане вечер, месяц изгрее, звезди обсипат сводът небесен, гора зашуми, вътр повее, Балканът пее хайдушка песънъ"… Меня привлекал болгарский фольклор, особенно старинные народные песни: "Тече Марица кървава, никому дума не казва, какыв е юнак загинал до китните и брегове". Я увлекалась вышивками, особенно македонскими, густо-красными, золотисто-коричневыми. Даже заказала себе платье из болгарского шелка с этими вышивками. Платье давно истлело, но вышивки еще доныне у меня.
С Федей мы много путешествовали по Болгарии на автомобиле. Красота пейзажей Балкан, Родопов, Фракийской долины была проникнута неуловимым чувством древности, как будто все народы и события, все мифы, сложившиеся здесь (Фракийская долина — страна Орфея, его таинственных мистерий), оставили знак их давно уже забытого присутствия.
Осталась в памяти радостная поездка в Копривштицу: нас пригласил Михаил Маджаров провести день в его отцовском доме. Копривштица — настоящий музей болгарской архитектуры периода болгарского Возрождения. Город расположен на высоте тысячи метров, окружен сосновыми лесами. Была середина июля, золотились поля, готовые к жатве, вдали виднелись Балканы. Мы провели длинный блаженный день в старом болгарском доме, окруженном высокой стеной. Внутри неожиданно свежий зеленый газон, прохладная струя фонтана. Гостеприимство и дружественность хозяев. Великолепный старец Маджаров, живая история Болгарии, много и интересно рассказывал нам о царствовании Фердинанда, о балканских войнах, о своей дипломатической карьере при русском дворе. Был сервирован обед из болгарских блюд, который показался нам очень вкусным. Мы посетили также дом, где родился поэт Димчо Дебелянов, Раскольников подарил музею свои переводы стихов поэта. Поздно вечером на обратном пути я тихо повторяла:
Помнишь ли, помнишь ли тихия двор,
Тихия дом в белоцветните вишни?
Луна освещала вершины гор, мы проезжали через заснувшие деревни, маленькие города, где старые болгары мирно беседовали в смиренных "ханах" за чашкой турецкого кофе или за рюмкой ракии…
Сколько событий, войн, революций, катастроф и катаклизмов прошло с тех пор! Но и сейчас, когда я пишу эти строки, слезы заволакивают мне глаза. Болгария и все, что было пережито здесь, остается в моей душе, как и незабвенный образ Раскольникова.
Наркоминдел мало интересовался странами, не играющими главной роли в мировой политике. Кроме Соединенных Штатов, Англии, Германии, Франции, в меньшей степени Италии (не считая Японии), все другие государства считались второстепенными. Полпреды этих стран жаловались на такое положение. Раскольников особенно ясно видел это в Болгарии. Несмотря на огромный интерес болгар ко всему русскому, будь то политика, экономика, литература, театр или музыка, Раскольникову редко удавалось, несмотря на все усилия, добиться, чтобы ученые, артисты, писатели приезжали в Болгарию. За все четыре года я помню только приезд композитора Прокофьева, и то потому, что он жил в то время за границей и мог ездить, куда ему вздумается. К столетней годовщине смерти Пушкина, которая отмечалась в Софии, никто из приглашенных советских пушкиноведов не получил разрешения приехать в Болгарию, несмотря на то что русский язык и культура хорошо известны болгарам. Один ученый получил разрешение приехать — это был специалист по паразитологии. Болгары рвались в СССР. Но их приглашали очень редко. Понадобился целый год хлопот, переписки, напоминаний, чтобы Москва пригласила профессора Асена Златарова, председателя Советско-болгарского общества дружбы.
1 декабря 1934 года внезапное известие: Киров убит в Ленинграде бывшим троцкистом или зиновьевцем Николаевым. Из СССР доходят слухи, что 30 или 40 тысяч коренных жителей Ленинграда изгоняются из их родного города. С убийством Кирова начинается укрепление власти Сталина.
В одно из наших путешествий по Болгарии я заразилась брюшным тифом. В нашем белом прохладном доме проболела я много недель. Конечно, в газетах ежедневно печатался бюллетень о состоянии моего здоровья. Дом был засыпан цветами, присылаемыми отовсюду. Много ночей я провела в бреду. Федя окружал меня самым нежным, самым внимательным уходом. У меня ничего не болело, но была высокая температура и страшная усталость. Мне казалось, что моя спальня полна какими-то людьми, они были всюду, садились ко мне на постель. Я умоляла: "Выгоните этих людей. Они меня смертельно утомляют". Доктор приходил каждое утро и вечер. Когда наконец он разрешил мне встать, я не могла держаться на ногах. Федя на руках вынес меня на балкон. Радость охватила меня, и я вскрикнула: "Феденька, даже если все в жизни будет потеряно, отнято, стоит жить ради кусочка синего неба". Сколько раз потом, когда все было отнято, потеряно, я вспоминала эти слова. Жить только ради кусочка синего неба показалось мне очень трудным…