Федя пригласил его пообедать с нами. Он принял приглашение. Большой знаток эмигрантской литературы, он, видимо, опасался говорить о ней и, кроме нескольких не очень лестных отзывов об эмигрантских писателях, ничего не сказал. Он ходил по Москве, всюду натыкаясь на острые углы советского быта.
— Зря Сокольников вывез его из Англии, пропадет он здесь, — сказал мне Федя.
Но вернемся к лету 1936 года. С Пильняком мы зашли на дачу к Всеволоду Вячеславовичу Иванову, с которым Раскольникова связывала большая дружба. У него мы застали Арагона и Эльзу Триоле. Тамара Владимировна, жена В.В. Иванова, одна из самых красивых по-славянски женщин, которых я когда-либо встречала, очень приветливо, как всегда, встретила нас. Выпив пиалу неизменного зеленого чаю, мы ушли. Ничто не предвещало, что эта встреча Раскольникова и В.В. Иванова будет последней.
Мы провели длинный и интересный день у Пильняков, где и заночевали. На следующее утро на своей маленькой американской машине Пильняк отвез нас в Зубалово, куда мы были приглашены Григорием Федоровичем Гринько, народным комиссаром финансов СССР. Он принимал нас со свойственным ему радушием, русско-украинским. Его дочь Ирина, молодая девушка с карими глазами на милом круглом личике, хозяйничала за столом. Трогательны были взаимная любовь и нежность отца и дочери. Но сколько горя должна была перенести в таком близком уже будущем бедная Ирина…
Там же, в Зубалове, находилась дача Якова Сауловича Агранова. В ГПУ, затем в НКВД ему был подчинен отдел, занимающийся надзором за интеллигенцией. Все это прекрасно знали. И на всех писательских вечеринках неизменно присутствовал Агранов, "Янечка", как звали его писатели. Он появлялся всюду, где собирались компании, а некоторых приглашал к себе в гости. Теперь трудно разобраться, кто дружил с ним искренне, а кто считал, что если "Янечка" присутствует, то в случае возможного доноса можно сослаться на него. Теперь только диву даешься, как многие тогда еще ничего не понимали. Как это ни странно, нам издали было видней и понятней, чем некоторым людям, находившимся в гуще событий.
К этому времени институт "сексотов” — тайных осведомителей — был уже широко развит и проникал во все поры государственного аппарата, общественной жизни, партийных и комсомольских организаций, домовых комитетов и т. п. Все чувствовали себя под неусыпным надзором невидимых, но бдительных "сексотов". Даже люди, облеченные, казалось бы, полным доверием "отца народов", находились под наблюдением. По этому случаю известный бард революции Демьян Бедный рассказал Раскольникову в моем присутствии следующую историю.
Одно время Сталин приблизил к себе Демьяна Бедного, и тот сразу стал всюду в большой чести. В то же время в круг близких друзей Демьяна затесался некий субъект, красный профессор по фамилии Презент. Эта личность была приставлена для слежки за Демьяном. Презент вел дневник, где записывал все разговоры с Бедным, беспощадно их перевирая. Однажды Сталин пригласил Демьяна Бедного к себе обедать. "Он знает, что я не могу терпеть, когда разрезают книгу пальцем, — говорил Демьян Раскольникову. — Так, представьте себе, Сталин взял какую-то новую книгу и нарочно, чтобы подразнить меня, стал разрезать ее пальцем. Я прошу его не делать этого, а он только смеется и продолжает нарочно разрезать страницы”.
Возвратясь из Кремля, Демьян рассказывал, какую чудесную землянику подавали у Сталина на десерт. Презент записал: "Демьян Бедный возмущался, что Сталин жрет землянику, когда вся страна голодает". Дневник был доставлен "куда следует", и с этого началась опала Демьяна.
Мать Феди и брат Александр Федорович приехали из Ленинграда, чтобы повидаться с нами. Мы много времени проводили с ними и с моими родителями. Наше пребывание в Москве подходило к концу. И мы, еще не отдавая себе полного отчета, радовались этому. Что-то в атмосфере Москвы казалось все более и более удушающим, даже угрожающим. Вскоре неожиданный инцидент открыл нам глаза.
Уже давно Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, страстный собиратель архивов (в то время он был директором Литературного музея), уговаривал Раскольникова сдать на хранение в этот музей его чрезвычайно богатый историко-политический и литературный архив. У Раскольникова были большие, не только партийные и военные, связи, неизбежные в силу той роли, которую он играл в Октябрьской революции и гражданской войне; не только дружеские дипломатические отношения с эмиром Афганистана Амануллой-Ханом, которому он спас жизнь, но и богатейшая переписка, как дружеская, так и деловая, почти со всеми советскими писателями. Ведь он долгие годы был ответственным редактором журнала "Красная новь". Кроме того, его работа в Главреперткоме и в Главискусстве позволила завязать дружеские связи не только с легендарными постановщиками тех лет, такими, как Станиславский, Немирович-Данченко, Мейерхольд, Таиров, но и со многими другими режиссерами и артистами. Естественно, что в его архиве были чрезвычайно интересные вещи. И Владимир Дмитриевич никогда не упускал случая напомнить Феде, что его долг — держать свой архив в целости и сохранности, что не всегда возможно в условиях частной квартиры. Поэтому Раскольников решил передать свой архив на сохранение в Литературный музей. В один из последних дней перед нашим отъездом Федя отправился на квартиру моей сестры, где хранился его огромный желтый сундук, битком набитый драгоценными документами. Он хотел привести в порядок свои бумаги, прежде чем сдать их в музей, и обещал скоро вернуться. В нашем номере собрались несколько друзей. Кроме Фединых, были и мои — Марианна Унксова, она была замужем за Д.М. Шепиловым, тогда секретарем Новосибирского обкома, был также мой школьный друг Оскар Гильчер.
Часы пробили шесть, а Феди все еще не было. Многие гости ушли. Наконец в девятом часу появляется Федя. Я сразу поняла, что с ним произошло из ряда вон выходящее. Кажется, никто ничего не заметил. Как только все гости ушли, Федя сказал:
— Вообрази себе, Муза, я был арестован сегодня!
— Как арестован? Где?
И Федя рассказал мне следующую историю. У моей сестры была комната в маленьком одноэтажном доме с печным отоплением. Печка, обогревающая две смежные комнаты, выходит в общий коридор, чтобы жильцы могли топить, не беспокоя друг друга. Раскольников, приводя в порядок свой архив, сжигал в печке все ненужные бумаги, не имеющие никакого интереса, вроде старых пропусков в Кремль, пригласительных билетов и т. п. Вдруг, не постучав, в комнату врывается молодой парень и, хватая из рук моего мужа приготовленные к сожжению бумаги, грубо спрашивает:
— Вы что здесь жжете, гражданин?
— А вам какое дело? Кто вы такой?
— Я из уголовного розыска, — и агент показал удостоверение. — А вы кто будете?
Раскольников протянул дипломатический паспорт. Высокое положение гражданина, жгущего бумаги, удивило и озадачило парня. Раскольников объяснил, что он жег, и спросил, каким образом в уголовном розыске стало известно о таком "преступлении".
— Да нам позвонили из одного учреждения.
— Из Наркомвнудела?
Парень кивнул утвердительно.
— Кто-то им донес, что неизвестный гражданин сжигает какие-то бумаги. Нам приказали проверить, в чем дело. Вы, гражданин, подождите здесь вот с этим малым, а я пойду позвоню.
"Малый" — мужичок в ватнике, несмотря на жару, — оказался дворником, и Раскольников понял, что он находится под арестом. Через некоторое время агент уголовного розыска вернулся.
— Можете быть свободны, — покровительственно сказал он Раскольникову.
Это происшествие взволновало Раскольникова. Оно с наглядностью показало ему, под каким строгим надзором находятся все советские граждане. Агенты НКВД, "сексоты”, проникают даже в такие маленькие коммунальные ячейки, населенные преимущественно рабочими, какой был дом, где жила Галя.
Этот инцидент приобрел особенно зловещий характер в связи со всеми другими такого же рода случаями, о которых шептались в Москве.
Свидетелем одного из них Раскольников оказался совершенно случайно. За несколько дней перед этим ему пришлось зайти в НКВД по какому-то делу. В коридоре этого учреждения он встречает своего знакомого, старого большевика, председателя "Общества бывших политкаторжан” Галкина. Раскольников громко поздоровался с ним, но тут же был грубо одернут чекистами, сопровождавшими Галкина. Тут только Раскольников заметил, что Галкина вели вооруженные чекисты.
— Я арестован, Федор Федорович, — грустно сказал Галкин.
В ту ночь мы почти не спали, перебирая все намеки и недомолвки, все слухи о таинственных перемещениях, арестах. Нам стала понятна удушающая атмосфера Москвы. Два последних дня были особенно тяжелыми. Впервые мы рвались поскорее уехать.
На следующий день мы провожали Антонину Васильевну и Шурика с женой. Они возвращались к себе в Ленинград. Светлые, наполненные слезами глаза матери с любовью и нежностью не отрывались от Феди. Разлука предполагалась недолгой. Федя обещал, что мы приедем к Новому году. Александр Федорович ласково подшучивал над волнением матери. В тот солнечный июльский день на перроне Октябрьского вокзала никто из нас не предчувствовал катастрофу, которая обрушивалась на нашу страну, на нашу семью и не пощадила никого. До сих пор мне хочется верить, что поезд унес от нас мамочку и Шурика с Таечкой куда-то далеко, где они еще живут и где ничего страшного не случилось.
За несколько дней до нашего отъезда Михаил Кольцов пригласил нас к себе, в новую квартиру в Доме правительства. Квартира была обставлена заграничной мебелью, легкой и удобной. Михаил Кольцов собирался уезжать в Испанию в качестве корреспондента "Правды”. На самом же деле его полномочия были гораздо более широкими. Лиза, жена Кольцова, угощала нас прохладительными напитками явно не советского происхождения. Кроме нас с Федей, у Кольцова были молодая пухлая блондинка, его секретарша-немка и Мехлис, высокий сутулый и хмурый человек, в то время редактор "Правды". Это была новая звезда на советском партийном небосклоне. Скорее метеор, так как его блистательная карьера, вершиной которой был очень высокий пост военного стратега, кончилась плачевно.