ись шпионами". Однажды, войдя в зал, Раскольников застал Яковлева, прильнувшего к замочной скважине его кабинета. Яковлев все-таки смутился и пробормотал что-то несуразное. За подобным занятием мы несколько раз заставали уборщиц — жен курьеров охраны, заменивших горничных, взятых извне.
Вся внутренняя охрана полпредства и наем обслуживающего персонала были исключительно в руках резидентов НКВД. Они нанимали портье, горничных, садовников, кухарок и прочих. Обыкновенно на эти должности НКВД брал или местных коммунистов, или сочувствующих. Если таковых не находилось, то нанимались обыкновенные смертные, которые рассматривались как потенциальные шпионы, и за ними зорко следили. Несмотря на это, резиденты НКВД в то время развели жуткую шпиономанию и поспешили в эти годы сталинского террора заменить всех служащих из местного населения советскими гражданами, находящимися под рукой. Так, жены курьеров охраны, совершенно непривычные к такому ремеслу, стали горничными, но под названием "уборщицы", которое казалось менее "унизительным". Все же взятые на месте — безжалостно изгонялись. На этой почве происходили настоящие драмы. Бездушное, бессердечное отношение советской власти к людям я видела не раз. Но еще удивлялась, как можно так безжалостно относиться к человеку и в то же время претендовать на роль защитника и покровителя "униженных и оскорбленных". Это противоречие я заметила уже в Плехановском институте. Но только за границей я отдала себе отчет в том, что ни у меня, ни у кого в СССР нет уверенности в том, что в нашем государстве существует закон, непреложный для всех. Было ясно, хотя об этом никогда не говорили, что Сталин каждую минуту может изменить или обойти любой советский закон, конституцию в том числе.
Яковлев и его подручный Павлов, явившийся из Москвы, развили бурную деятельность в стенах полпредства. Под предлогом возможной "провокации" со стороны военных организаций белых эмигрантов они усилили охрану, перенесли парадный вход дома на черный, чем привели в изумление полицейский караул, стоявший перед полпредством, даже осмеливались спрашивать у посетителей, по какому делу они желают видеть полпреда. Так, однажды Яковлев заявил венгерскому посланнику, что тот может сказать ему, Яковлеву, то, что он хотел сказать Раскольникову. Разъяренный посланник закричал, что ему нужен Раскольников и ни с кем другим он разговаривать не намерен. Тогда Яковлев доложил Раскольникову. Жену болгарского посланника в Турции, которая пришла, чтобы повидать нашего новорожденного сына, Яковлев просто выставил за дверь. Такие инциденты были нередкими в то время. Для всех в Болгарии стало ясно, что советский посланник находится под "домашним арестом". Только после возмущенных протестов Раскольникова Яковлев как будто прекратил эту, как он говорил, "бдительность".
Мы с Федей участили наши поездки за город, до такой степени стало трудно дышать в полпредстве. В январе 1937 года мы уехали на три дня в Чамкорию. Шофер отвез нас туда и вернулся в Софию. Зимой в Чамкории среди недели не было никого. Мы сразу же отправились гулять. Падали крупные хлопья снега. Мы долго ходили по пустынной дороге в этот грустный и мутный день, где небо и земля сливались в белой метели. Раскольников говорил мне о Сталине, вспоминал, как Сталин завладел властью, как постепенно прибрал все к рукам. Зная его подозрительный характер, его азиатскую мстительность, Раскольников был убежден, что Сталин не остановится ни перед чем. Процессы, расстрелы, многочисленные аресты свидетельствуют об этом. Все старые большевики, свидетели Октября, герои революции будут уничтожены. И всего гнуснее, что, прежде чем их убить, их заставляют клеветать на самих себя, на своих соратников и друзей. Раскольников удивлялся, почему Красная Армия, ее маршалы и генералы не реагируют на сталинскую кровавую "чистку". В то время Федя еще надеялся, что внутри СССР в конце концов найдется сопротивление.
На мартовском Пленуме ЦК в своей речи Сталин прямо заявил, что "враги" проникли во все поры государственного и партийного аппарата. Верить никому нельзя, шпионом может быть всякий, даже партийный билет не может быть гарантией. После этой речи безумие террора еще более возрастает — все граждане СССР, писатели, журналисты, деятели театра и кино, ученые — все должны включиться в эти сумасшедшие поиски "врагов".
Полпредская ячейка не могла отставать, разумеется, в этой облаве на человека. Отозвали шофера Раскольникова М. Казакова, несмотря на то что Раскольников защищал его. Подкапывались под военного атташе В.Т. Сухорукова, который вскоре был вызван в Москву, арестован и провел несколько лет в лагерях. Пробовали трусливо и подло бросить тень и на самого Раскольникова, но еще не осмеливались прямо атаковать его.
Федя под предлогом, что мое состояние очень меня утомляет, освободил меня от обязанности посещать собрания ячейки. Там особенно неистовствовал Ткачев, генеральный консул. Трусливый и подобострастный в нормальное время, он теперь стал держать себя вызывающе. Ткачев принадлежал к типу гаденьких подлецов, к той категории бездарности, которая ничего никому не прощает и при удобном случае вымещает свою злобу на тех, кому она жестоко завидует. Таким же был назначенный в Таллинн перед нашим отъездом оттуда консул Клявин. Федя назвал его Передоно-вым. Много лет спустя, когда я приехала в Москву, до меня дошли его клеветнические измышления о Раскольникове.
Собрания ячейки затягивались допоздна. Я ходила вдоль комнат, не зажигая света. Когда наконец появлялся Федя, мы подходили к окну и долго смотрели на пустынную площадь. Снег легкими хлопьями летел с мутного низкого неба, ложился мягким пластом на древние развалины святой Софии, на золотые купола собора Александра Невского…
Этой зимой мы с Федей начали перечитывать Достоевского. В те годы о Достоевском в СССР не писалось и не говорилось, хотя уже в конце XIX и начале XX века литературоведы и философы всего мира понимали настоящее значение гения Достоевского, пророка и провидца. О Нечаеве я знала только то, что он был революционером, предшественником коммунистов. О разрушительных теориях этого нигилиста я узнала только теперь. Федя рассказал мне о "Катехизисе революционера": "Усиление злодейств, преступлений и самоубийств для потрясения духа народного, для возбуждения неверия в прочность порядка и для возбуждения подвижности в стенькоразиновской части народонаселения. Усиление грехов и разврата, вино… Год такого порядка — и все элементы к огромному русскому бунту готовы. Три губернии вспыхнут разом. Все начнут истреблять друг друга… Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм…"
Жутко зачарованные, мы читали "Бесов". В кошмарной атмосфере сталинского террора "Бесы" не были романом XIX века, где горстка нигилистов пыталась сеять смуту в глухом провинциальном городе России, но леденящим кровь повествованием о том, что осуществили в СССР Верховенские и Шигалевы с помощью Федьки-каторжника. Новая система организации мира, придуманная Шигалевым, зловеще походила на практику сталинизма. Кровью Шатова нигилисты хотели скрепить круговой порукой кучку своих сообщников. Во время сталинских процессов на всех заводах и фабриках, во всех учреждениях, колхозах, школах, университетах — всюду созывались собрания, на которых клеймились позором "фашистско-троцкистские подонки" и открытым голосованием единогласно требовалось самое суровое наказание "похотливым гадам". В газетах широко печатались отчеты об этих собраниях и индивидуальные требования о том же знатных доярок или стахановцев, так же как и ученых, артистов, писателей и поэтов. Престарелая народная артистка Блюменталь-Тамарина и малолетний пионер умоляли "родное правительство и славные органы безжалостно выкорчевать все троцкистское охвостье". Надо было всех запятнать кровью казнимых…
Раскольникова бесконечно удивляло, что многие за границей, где ничто им не угрожало, верили этому кровавому бреду. Разумеется, коммунисты были обязаны верить, хотя многие их соратники, члены Коминтерна и КИМа, находившиеся в Москве, погибли без суда и следствия, как семья Ремеле, Гейнц Нейман, австрийские, польские, чешские и другие коммунисты. Весь Коминтерн и КИМ были разгромлены.
Этой же весной, проездом из Истанбула в Москву, провел у нас день Карский, полпред в Анкаре, заменивший недавно отозванного в Москву Карахана. О Карахане европейские газеты писали, что он был арестован. Позже мы узнали, что он погиб безвестно, как тысячи других. Раскольников давно знал Карахана и дружески относился к нему. Он несколько раз останавливался у нас в Софии, проездом в Москву. Красивый, с приятными манерами, приветливый, Карахан был очень популярен в Турции. Незадолго до отъезда из Анкары он женился на известной балерине М.Т. Семеновой. Карский произвел на нас впечатление человека обреченного и знающего это. После ужина я увела его в кино. Ему хотелось посмотреть Марлен Дитрих в "Марокко". Федя не мог нас сопровождать — надо было отправлять диппочту. Мы с Карским сидели в ложе, но золотые пески пустыни и шарм Марлен были где-то вне нас. Мне казалось, что мой спутник собирал последние силы, чтобы казаться спокойным. Потом мы провожали его на вокзале. Поезд ушел. Мы с Федей посмотрели друг на друга, думая о том, что никогда больше не увидим его. Так и случилось.
Однажды Федя показал мне приказ всем библиотекам, присланный из Москвы. В нем после имени автора и названия книги стояло: "изъять все книги, брошюры и портреты". На букву "Р" после Радека — "Раскольников: "Кронштадт и Питер в 1917 году". — Изъять…"
В июне 1937 года ударило громом: расстрел Тухачевского, Уборевича, Путны, Якира, Примакова, Корка и других.
Все высшее руководство Красной Армии было уничтожено. Ф.Ф. Раскольников знал их всех лично. Они были его соратниками и друзьями. Вначале он думал, что, может быть, они, возмущенные тем, что творилось в стране, попробовали вмешаться, но это не удалось, и их взяли и расстреляли, как всех других. Казалось бредом, что все могло произойти без попытки к сопротивлению, что вожди Красной Армии, лично храбрые люди, позволили арестовать себя. Маршал Гамарник застрелился, когда пришли его арестовывать. Но Якир перед расстрелом воскликнул: "Да здравствует Сталин!"