у. Первая половина дня прошла так, как он и предполагал. Долгожданный Коллс привез протокол осмотра трупа и отчет о его находке; и то и другое, собственно говоря, было бесполезно. "Ловушки для трупов", разумеется, оказались фикцией. Не мог же Грегори расставить полицейских на площади в двести квадратных километров.
Портье в щегольской ливрее распахнул перед ним двери. Перчатки на его руках выглядели элегантнее, чем у Грегори. Инспектор чувствовал себя неловко, он плохо представлял, как пройдет эта встреча. Скисс позвонил ему около двенадцати, предложив вместе пообедать. Он был подчеркнуто любезен и, казалось, совершенно забыл о предыдущем вечере, даже не упомянув о злополучном блефе с телефонным звонком. "Второй акту, — подумал Грегори, оглядывая большой зал. Он увидел Скисса, поэтому уклонился от приближавшихся к нему официантов во фраках и подошел к столику между пальмами. Он удивился двум незнакомым людям, сидевшим рядом со Скиссом. Они поздоровались, Грегори сел. Он чувствовал себя довольно скованно на фоне ярко-алой обивки между майоликовыми горшками и пальмами. Столик находился на возвышении, откуда виден был весь зал "Ритца", изысканные женщины, разноцветные, подсвеченные фонтаны и колонны в псевдомавританском стиле. Скисс протянул ему меню; Грегори, делая вид, что читает, морщил лоб. Он чувствовал себя одураченным.
Предположение, что Скисс жаждет искренней беседы, не оправдалось. "Осел, он намерен произвести на меня впечатление своими знакомствами", — подумал он, глядя на собеседников с подчеркнутым безразличием. Это были Эрмер Блэк и доктор Мак Кэтт. Блэка он знал по его книгам и фотографиям в газетах. Писатель лет пятидесяти, в зените славы… Длинный ряд рассказов после нескольких лет замалчивания принес ему наконец известность. Он был в отличной форме, было видно, что газетные фотографии, представляющие его на теннисном корте или с удочкой, сделаны совсем недавно. У него большие, ухоженные руки, крупная голова с копной темных волос, мясистый нос и толстые веки, более темные, чем лицо, которое казалось старше, когда он закрывал глаза. Он делал это не раз и подолгу, словно оставляя собеседника в одиночестве. Второй мужчина выглядел значительно моложе, но только с виду: крайне сухощавый, моложавый, с близко посаженными голубыми глазами, с выступающим кадыком, который как бы переламывал ему шею, в слишком просторном воротничке. Он вел себя довольно эксцентрично — то устремлял взгляд через очки на стоявшую перед ним рюмку, то сутулился, то вновь, как бы опомнившись, распрямлялся и с минуту сидел чрезмерно скованно. Он оглядывал зал с приоткрытым ртом, переводил глаза на Грегори и сверлил его пристальным взглядом, после чего внезапно улыбался, как нашкодивший мальчуган. По своему типу он походил на Скисса, возможно поэтому Грегори подумал, что это ученый. Но если Скисс напоминал длинноногую птицу, то Мак Кэтт скорее имел нечто общее с грызуном.
Ход этих зоологических сопоставлений Грегори прервала мелкая стычка между Блэком и Скиссом.
— Нет, только не "Шато Марго", — категорически заявил писатель, потрясая карточкой вин. — Это отобьет любой аппетит. Оно лишает пищу вкуса и подавляет желудочный сок. И вообще, — он с отвращением взглянул на меню, — тут ничего нет. Ничего! Впрочем, это не мое дело. Я привык к жертвам.
— Но позволь! — Скисс был всерьез озабочен. Появился метрдотель, напомнивший Грегори известного дирижера. Блэк все еще ворчал и бурчал, когда подали закуски. Скисс упомянул было о каком-то новом романе, но его слова утонули в молчании. Блэк даже не делал попытки ответить; с набитым ртом он глядел на Скисса, а в его блестящих глазах мелькнуло возмущение, словно доктор допустил бог весть какую бестактность. "Этот знаменитый приятель держит его в ежовых рукавицах", — удовлетворенно подумал Грегори. Итак, они ели в молчании, фон которого составлял нараставший в зале гул. Мак Кэтт между супом и жарким закурил, неловко уронил обгоревшую спичку в бокал с вином и с трудом ее выловил. Грегори от нечего делать следил за его усилиями. Обед успешно близился к своему завершению, когда Блэк подал голос:
— Я умиротворен. Но, Харви, будь я на твоем месте, я испытывал бы угрызения совести. Кто знает, что происходило с этой уткой в последние дни ее жизни! Погребения замученных всегда таят в себе нечто, что отравляет аппетит.
— Но, Эрмор, — бормотал Скисс, не зная, что сказать. Он попытался рассмеяться, однако у него не получилось. Блэк медленно покачивал головой.
— Впрочем, я замолкаю. Эта наша встреча — встреча стервятников, слетевшихся с четырех сторон света. Ну и еще эти яблоки! Какая изощренная подлость — набивать беззащитные создания яблоками! Не правда ли? Кстати, ты, кажется, занят статистикой сверхъестественных кладбищенских случаев?
— Могу тебя с ней ознакомить. Ничего сверхъестественного в ней нет, уверяю тебя. Сам увидишь.
— Ничего сверхъестественного? Но это ужасно! Дорогой мой, тогда я не хочу знать эту статистику. Ни за что!
Грегори недурно забавлялся, видя, какие муки претерпевает Скисс, оказавшийся совершенно беззащитным перед тоном писателя.
— Ну это же любопытно, — добродушно заметил Мак Кэтт. — Как проблема это действительно любопытно.
— Как проблема? Я слышал. Плагиат из Евангелия, ничего больше. Что же еще?
— Ты можешь хоть минуту быть серьезным? — с нескрываемым нетерпением спросил Скисс.
— Но я никогда не бываю более серьезен, чем тогда, когда шучу!
— Знаешь, что мне напомнила эта история? — спросил Мак Кэтт, обращаясь к Скиссу. — Дело о лошадях из Эберфельда. Ну, те лошади, что читали и считали. Там тоже тогда смахивало на альтернативу: чудо или мошенничество.
— А ведь это не было мошенничеством, правда? Так оказалось в результате, — бросил Блэк.
— Разумеется, не было. Этот тип, который дрессировал лошадей, не помню его фамилии, вовсе не обманывал. Он тоже верил, что лошади в самом деле разговаривают и считают. Они выстукивали копытами или цифры, или буквы алфавита и не ошибались благодаря тому, что наблюдали за своим хозяином! Одним словом, читали не по его губам, а по всему его поведению, по мимике, непроизвольным жестам, раскованности осанки, по движениям, столь незначительным, что они были неприметны для человеческого глаза. Ведь эти сеансы происходили под крайне жестким контролем ученых!
— И лошадям этого было достаточно?
— Трудно поверить, но это так. Таким образом, традиционная позиция, при которой признается одна из двух возможностей — чудо либо блеф, — оказалась ошибочной. Имелся и третий выход.
— Я нашел много более удачную аналогию, — заявил Скисс. Он оперся локтями о стол. — Вертящиеся столики. Известно, что такой столик начинает постукивать и пританцовывать даже под руками у людей, не верящих в спиритизм. С традиционной точки зрения перед вами снова либо обман, либо демонстрация "духа". Между тем нет ни духа, ни обмана, а столик постукивает! Его движения — суммарный результат отдельных, микроскопических мускульных импульсов у людей, держащих руки на столешнице. Каждый из них — это сходный организм с аналогичной нервно-мышечной структурой. И вот перед нами — специфический коллективный процесс, определенные колебания тонуса, напряженность мышц и ритма нервных импульсов. Эти явления протекают у людей подсознательно, а в результате возникают значительные силы, периодически оказывающие давление на поверхность стола.
— Но позволь, — с истинным интересом отозвался писатель, — что же ты хочешь сказать? Что эти трупы были подчинены общим колебаниям кладбищенского мира? Что мертвые время от времени встают, ибо это следствие процессов разложения? Дорогой мой, уж лучше я предпочту чудеса без статистического обрамления.
— Эрмор, тебе просто необходимо все высмеять! — вспылил Скисс. Его лицо покраснело. — Я провел только элементарную, приблизительную аналогию. Серия так называемых воскресений (ибо это вовсе не были воскресения) представляет собой специфическую кривую. Все началось не с того, что трупы начали однажды исчезать; сначала были случаи незначительных передвижений, потом эти явления стали нарастать, их число достигло максимума и начало уменьшаться. Что касается коэффициента корреляции с раком, то он выше, нежели коэффициент корреляции скоропостижных смертей с количеством пятен на солнце. Я тебе уже говорил, что…
— Знаю! Знаю! Я помню. Это просто рак a rebours[8], который не только не убивает, но, наоборот, воскрешает. Это очень хорошо, это симметрично, это по-гегельянски, — воскликнул Блэк. Его левое веко нервно задергалось, стало похожим на темного мотылька. Впечатление усиливал жест, каким писатель нетерпеливо придержал веко пальцем. Очевидно, этот тик его раздражал.
— Нынешний рационализм — это мода, а не метод, и ему присуща вся поверхностность моды, — сухо изрек Скисс. Он пропустил мимо ушей ироническое замечание писателя. — В конце девятнадцатого века восторжествовало всеобщее убеждение, что в здании реальности в общем все открыто и теперь необходимо, закрыв ставни, составить только опись вещей. Звезды движутся по тем же расчетам, что и части парового двигателя, то же касается и атомов, и всего прочего, вплоть до образцового общества, построенного, как дворец из кубиков. В точных науках эти наивные оптимистические гипотезы давно похоронены, но в рационализме повседневного существования они продолжают процветать. Так называемый здравый смысл состоит в принципиальном игнорировании, замалчивании или высмеивании всего, что не соответствует традиционной концепции мира, "полностью объясненного" в девятнадцатом веке. А тем временем на каждом шагу можно столкнуться с явлениями, структуру которых не понимаешь и не поймешь без применения статистики. Например, чем объясняются прославленная "duplicitus casuum"[9] врачей, или поведение толпы, или циклические флуктуации смысла снов, или случаи, происходящие с вертящимися столиками?