— За этим вы меня и вызвали?
Шеппард молчал.
— Вы хотели, чтобы я послушал то, что говорил Уильямс, не так ли? — отозвался минуту спустя Грегори. — Так, может, сделать это сейчас? Потом я пойду. Уже поздно, я не хочу отнимать у вас время.
Шеппард встал, раскрыл плоский футляр магнитофона, включил его, заметив:
— Запись сделана по просьбе Уильямса. Техники торопились, аппарат был не совсем исправен, и качество звука не на высоте. Подсаживайтесь ближе. Внимание!
Магический зеленый глазок несколько раз дрогнул. Из динамика донесся размеренный шум, какой-то стук, треск и далекий голос, искаженный, словно доносящийся через жестяной рупор:
— Я уже могу говорить? Господин комиссар, господин доктор, можно мне говорить? У меня был отличный фонарь, жена купила мне его год назад для ночной службы. Первый раз, когда я там проходил, этот лежал в том же положении, с руками вот так, а в следующий раз я услышал шум, словно свалился мешок картошки. Я посветил фонарем через то, второе окно — он лежал на полу, я подумал, что он вывалился из гроба, а он уже шевелился, у него ноги двигались. Медленно так. Я подумал, что, может, это мне снится, и протер глаза снегом, но он продолжал шевелиться и все пытался перевернуться. Пожалуйста, уберите это, я буду говорить. Пожалуйста, не мешайте. Господин комиссар, я не знаю, как долго это продолжалось, но довольно долго. Я светил фонарем и не знал, входить мне туда или нет, а он там изгибался и переворачивался и так добрался до окна, и мне стало хуже видно, поскольку он находился под самым окошком, у стены, и продолжал там шуметь. А потом ставня открылась…
Неразборчивый голос спрашивал о чем-то, чего нельзя было понять.
— Это я не знаю, — послышался более близкий голос. — Я не заметил, что стекло разбито. Может, так оно и было, не знаю. Я стоял с той стороны… нет… не смогу показать. Я стоял там, а он вроде бы сидел, виднелась только голова, я мог до него дотронуться, господин комиссар, расстояние между нами было как до той табуретки, я светил внутрь, но там ничего не было, только стружки сверкнули в пустом гробу, и ничего, и никого. Когда я наклонился, он был внизу, ноги у него разъезжались, и он шатался, господин доктор, словно пьяный, весь ходил ходуном и постукивал, как слепые палкой стучат, это он так руками стучал. А может, у него что было в руках. Я ему говорю: "Стой! Что ты делаешь? Что это такое?" Вроде я ему так и сказал.
Наступила короткая пауза, с непрекращающимся тихим треском. Словно бы кто-то иглой скреб мембрану.
— Он так карабкался, что снова опрокинулся. Я ему приказываю, говорю, чтобы он прекратил это, но ведь он был мертв. Вначале я было подумал, что он пробудился, но он был неживой, глаза у него не смотрели, а так… он ничего не видел и не чувствовал ничего, а если б чувствовал, не стучал бы так в эти доски, но он стучал как проклятый, поэтому не помню, что я ему кричал, а он и так и этак, зубами за этот подоконник уцепился…
Снова кто-то неразличимым, приглушенным голосом задал вопрос, разобрать можно было только последнее слово: "Зубами?"
— Да, я ему совсем близко в лицо посветил, глаза у него мутные, ну как у снулой рыбы, а что было дальше, не знаю.
Другой, более близкий голос произнес:
— Когда вы выхватили револьвер? Вы собирались стрелять?
— Револьвер? Я выхватил револьвер? Этого не могу сказать, не помню. Я убегал? С чего бы мне убегать? Не знаю. Что у меня с глазами? Господин доктор…
Более отдаленный голос:
— …ничего нет, Уильямс. Закройте глаза, вот теперь хорошо, теперь вам будет лучше.
Женский голос, из глубины:
Ну вот и все, вот и все.
Снова голос Уильямса, с одышкой:
— Я не могу так. Разве я… разве уже конец? А где моя жена? Ее нет? Почему? Она здесь? Что мне инструкция, если в инструкции о таких вещах ни слова…
Послышались отголоски короткой стычки, кто-то громко проговорил:
— Ну достаточно!
И тут вторгся другой голос:
— Уильямс, вы машину видели? Фары машины?
— Машины?.. Машины? — повторял протяжным, невнятным голосом Уильямс. — У меня стоит перед глазами, как он этак раскачивался с боку на бок, а сделать ничего не мог и стружки за собой… тащил, я смекнул бы, если б увидел веревку. Веревки там не было.
— Какой веревки?
— Рогожа, нет? Веревка? Не знаю. Где? Эх, кто такое видел, тому свет не мил, ведь такого быть не может, правда, господин комиссар. Стружки — нет. Солома… не… удержится…
Длительная пауза, нарушаемая треском и неразборчивыми отзвуками, словно в отдалении от микрофона несколько человек вели шепотом ожесточенный спор. Короткий горловой спазм, звук икоты и неожиданно огрубевший голос:
— Я все отдам, а мне самому ничего не надо. Где она? Это рука, это ее рука. Это ты?
Снова скрежет, стук, словно бы передвигали что-то тяжелое, звук лопнувшего стекла, короткий звук выпущенного газа, резкий треск и сказанные оглушительным басом слова:
— Ну ты, выключай. Конец!
Шеппард остановил бобины, пленка замерла. Он возвратился на свое место за столом. Грегори сидел сгорбившись, всматриваясь в побелевшие костяшки руки, которую сжал на подлокотнике. Он забыл о Шеппарде.
"Если бы я мог все повернуть вспять, — подумал он. — Хотя бы на несколько месяцев назад. Мало? На год? Глупость. Мне не выкрутиться…"
— Господин инспектор, — неожиданно сказал он, — если бы вы выбрали кого-нибудь другого, а не меня, возможно, сегодня виновник был бы уже в камере. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Возможно. Продолжайте!
— Продолжать? В моем учебнике по физике, в абзаце об оптических обманах, имелся рисунок: белая ваза на черном фоне или два черных человеческих профиля на белом фоне. Можно было различить только то или другое, и я, будучи мальчишкой, думал, что настоящим должно быть лишь одно из этих изображений, а я просто пока не знаю, какое именно. Разве это не смешно, господин инспектор? Вы помните нашу беседу в этой комнате о порядке? О естественном порядке вещей. Такой порядок, как вы тогда сказали, можно имитировать.
— Нет, это говорили вы!
— Я? Возможно. А если это не так? Если имитировать нечего? Если мир — это не рассыпанная перед нами головоломка, а всего лишь бульон, в котором в хаотическом беспорядке плавают некие куски, иногда слипающиеся случайно в нечто целое? Если все, что существует, фрагментарно, недоношено, ущербно, события имеют только конец без начала или только середину, только начало или конец, мы же продолжаем классифицировать, вылавливать и реконструировать, пока не узрим в полном виде любовь, измену, поражение, хотя на самом деле мы существуем только частично, неполно. Наши лица, наши судьбы формируются статистикой, мы случайный результат броуновского движения, люди — это незавершенные наброски, случайно запечатленные проекты. Совершенство, полнота, завершенность — это редкое исключение, возникающее только потому, что всего неслыханно, невообразимо много! Грандиозность мира, неисчислимое его многообразие служит автоматическим регулятором будничного обыкновения, благодаря этому заполняются мнимые пробелы и бреши, мысль ради собственного спасения находит и объединяет разрозненные фрагменты. Религия, философия — это клей, с их помощью мы постоянно складываем и собираем расползающиеся в статистике остатки, чтобы придать им смысл, как колокол нашей славы, чтобы они прозвучали одним-единственным голосом? А между тем это всего лишь бульон… Математическая гармония мира — это наша попытка заговорить пирамиду хаоса. Во все стороны выпирают куски жизни, опрокидывая те значения, которые мы приняли как единственно верные, а мы не хотим, не желаем это замечать! Пока что существует только статистика. Человек разумный — это статистический человек. Родится ли ребенок красивым или уродом? Доставит ли ему музыка наслаждение? Не заболеет ли он раком? Все это определяется игрой в кости. Статистика стоит на пороге нашего зачатия, она вытягивает жребий конгломерата генов, творящих наши тела, она разыгрывает и нашу смерть. Встречу с женщиной, которую я полюблю, продолжительность моей жизни — все это решит нормальный статистический распорядок, а следовательно, возможно, решит и то, обрету ли я бессмертие. Может быть, статистика становится чьей-то участью наугад, посредством случая, только время от времени, как красота или уродство? А так как процессы развиваются неоднозначно и отчаяние, красота, радость, уродство — дело рук статистики, то статистикой отмечено и наше познание, существует только слепая игра случая, извечное составление случайных формул. Бесчисленное количество вещей смеется над нашей любовью к Гармонии. Ищите и обрящете, в конце концов всегда обрящете, если только будете достаточно рьяно искать; ведь статистика не исключает ничего, делает все возможным, только менее или более правдоподобным. История же — это реализация броуновских движений, статистический танец частиц, которые не перестают грезить об ином, бренном мире…
— Может, и Бог возникает лишь время от времени? — подал негромкую реплику Шеппард. Подавшись вперед, он отрешенно слушал то, что Грегори с таким трудом выдавливал из себя, не смея на него взглянуть.
— Возможно, — равнодушно ответил Грегори. — А паузы его отсутствия весьма продолжительны, вы знаете?
Он встал, подошел к стене и невидящими глазами принялся всматриваться в какую-то фотографию.
— Возможно, и мы… — начал он и замялся. — И мы возникаем только время от времени. Подчас мы просто исчезаем, растворяемся, а потом внезапной судорогой, внезапным усилием, соединяя на минуту распадающееся вместилище памяти… на день становимся собой…
Он замолк, а минуту спустя произнес другим тоном:
— Простите. Я договорился сам не знаю до чего. Может быть… хватит на сегодня. Я, пожалуй, пойду.
— У вас нет времени?
Грегори остановился. Он удивленно смотрел на Шеппарда.
— Есть у меня время. Но, пожалуй, уже хватит…
— Вы знаете машины Мейлера?
— Мейлера?
— Такие большие грузовики, на толстых шинах, выкрашенные в золотистые и красные полосы. Вы должны были видеть их.