Я углубился в "Колонку редактора". Моисей мог бы свободно стать в свое время американским журналистом. Сейчас ему под семьдесят, уже поздно, конечно. Он мыслит ясно и ясно излагает мысли. Почему он предпочел стать владельцем эмигрантской газеты? Не хватило силы воли? Не хватило амбиций? Хотя газета приносит ему хорошие деньги. Тираж четырехстраничной малютки (как две капли воды похожей на "Правду", от формата до шрифтов) — 35 тысяч. Очень неплохой тираж даже для американской газеты. В киосках Нью-Йорка ньюспейпермены (продавцы газет, англ.) называют нашу газету "Рашен дейли". "У вас есть сегодняшняя "Рашен дейли"?" Моисей побуждает нас спрашивать "Рашен дейли" во всех киосках и, если где-либо ее не обнаружится, немедленно сигнализировать ему…
Дверь отворилась, и с газетой в руке — затемненные очки, несколько виноватый, но независимый вид — эдаким джентльменом-шпионом проскользнул внутрь Алька. Мой напарник и друг Александр Львовский. Он вплыл в кресло, выхватил из моей пачки одну полосу, выдернул из кармана ручку, поправил галстук и только после этого, улыбаясь, прошептал:
— Гуд морнинг (доброе утро, англ.), Эдуард Вениаминович. Моисей уже у себя?
— На ваше счастье, дорогой, "босса" еще нет. Но Вайнштейн уже закатывался. А вы вчера опять поддавали?
— Посетил Кони-Айленд с семьей и друзьями. Всего лишь.
— Надеюсь, семья осталась жива после посещения Кони-Айленда?
— Ребенок был в полном восторге. Жена хохотала как безумная, вися вниз головой. У них там, знаете, есть колесо, которое вдруг останавливается на некоторое время, именно в тот момент, когда вы висите вниз головой. Останавливается лишь на несколько секунд, но вы-то, если крутитесь первый раз, этого не знаете… Крики ужаса, дети, взрослые, все орут, а когда колесо опять трогается, раздается всеобщий дикий смех. Между нами говоря, американские развлечения диковаты…
— Особенно если выпить до этого бутылку водки…
— Ну не бутылку, не преувеличивайте, Эдуард Вениаминович…
— Ага, мистер Львовский! Изволили явиться? — Вайнштейн вышел из клетки замредактора и остановился у корректорского стола. — Скоро вы будете являться в редакцию только за чеком.
— Было бы весьма желательно являться только за чеком. Господин Вайнштейн, сколько раз я вас просил, не забывайте, пожалуйста, здороваться со мной, прежде чем вступать в беседу.
— Будь я на месте Моисея, вы бы у меня поговорили, Львовский…
— Слушайте, господин Вайнштейн, кончайте вашу демагогию, пожалуйста. Мы, корректоры, когда-нибудь задерживали выпуск газеты? Вы бы лучше навели порядок в типографии. Что там у вас творится, а? Вчера опять потеряли оригинал статьи… Пьете вы там, что ли?
— Слушайте, Львовский…
Но закончить фразу Вайнштейну не удалось. Вошел наш "босс" в шляпе, сером макинтоше и черных очках, с таким брезгливым и циничным выражением лица, словно он был главой синдиката "Мёрдер Инкорпорейтед" ("Платные убийства", англ.). За ним вошел тип в еврейском, любавичс-кой секты, наряде — пейсы из-под шляпы, борода.
— Здравствуйте, господа! Соломон Захарович, вы слышали сегодняшнее радио?
Соломон Захарович, вынув по такому случаю трубку изо рта, развернулся вместе со стулом.
— Нет, Моисей Яковлевич, а что такое?
— Зайдите ко мне в кабинет, я вам объясню, в чем дело. Только дайте мне закончить с этим господином…
"Босс", снимая на ходу плащ, прошел к себе в кабинет. Любавич, стуча лаковыми башмаками по стуку было похоже, что подошвы кожаные, — проследовал за ним. На нас, рабов капитала, раб религии даже не взглянул.
— Любите пейсатых, Эдуард Вениаминович? — Львовский хихикнул. И прибавил шепотом: — Пейсатые и раньше давали ему мани (деньги, англ.), а теперь появляются все чаще. Хотят наложить лапу на газету и через нее пудрить мозги своим сектантством новым эмигрантам.
— Ну, пока Моисей жив, хрен он им позволит. Он здесь хозяин. Мани он, да, возьмет, даже у полоумных старушек, отчего не взять, но поиметь его всем любавичам вместе, во главе с их главным раввином, не под силу. Моисей хитер, как Экклесиаст.
— Эй, горе-литераторы! — окликнул нас забытый всеми Вайнштейн. — Между прочим, сегодня мой день рождения. Ребята из типографии организуют выпивку и закуску. Сдадим газету, пожалуйста, вэлкам (прошу, англ.) вниз…
Алька вскочил и, схватив черную от краски мускулистую ручищу Вайнштейна, сильно сжал ее.
— С днем рождения, господин Вайнштейн! Поздравляю вас. Сколько же вам годков стукнуло?
— Сколько надо…
— Охотно придем, — сказал я. — Купить чего-нибудь выпить?
— Алкоголя достаточно, но, если хотите нажраться совсем до беспамятства, купите чего-нибудь. Но чтоб завтра утром не опаздывать.
Неодобрительно покачав головой, Вайнштейн ушел.
— Поддадим с пролетариатом, Эдуард Вениаминович?
Округлым движением, почти не отодвинув дверей, распаренный, словно из бани, в дверь проскользнул Порфирий в белой рубахе, распахнутой на груди. Выложил на стол несколько гранок и заговорил очень быстро, будто боясь, что его лишат права голоса:
— Так вы спускайтесь, ребятки, как только сдадим первую страницу. Лешка ходил к венграм в магазин и накупил капусточки маринованной, селедочки, ветчинки. Обмоем Женькино рождение.
— Коньяка "Наполеона" сколько бутылок купили? Четыре? Шесть? — ехидно справился у Порфирия Алька. — Водки наши линотиписты не пьют, брезгуют, видите ли. Линотиписта-наборщика русских текстов в Соединенных Штатах днем с огнем не сыскать. Прижимистый Моисей вынужден хорошо им платить. Правда и то, что русскому линотиписту трудно найти работу по профессии. Посему Моисей и линотиписты занимаются постоянным взаимным шантажом… В ожидании очередного посягательства Моисея на их жалованье и права рабочая аристократия брезгует водкой и пьет в три раза более дорогой французский коньяк "Наполеон".
В ближайшем ликерсторе (винный магазин, англ.) на углу Пятьдесят пятой и Бродвея наших рабочих знают и любят. Они уже выпили множество ящиков "Наполеона". Зарплата каждого в Соединенных Штатах — его личный секрет, но я предполагаю, что Порфирий, например, имеет еженедельно во столько раз больше долларов, чем мы с Алькой, во сколько раз "Наполеон" дороже скромной водки…
Рабочий день прошел более или менее ровно. Бывают куда более нервные дни. Водя острием карандаша по тексту детективного романа "Замок царицы Тамары", я вспомнил об оставленной дома жене и попытался представить, чем она в данный момент занимается. Если у нее нет сегодня апойнтментов (деловых встреч, англ.) с фотографами, Елена только что встала, сварила кофе и сидит в кухне, глядя во двор сквозь переплетения ржавой пожарной лестницы… Или… Я вдруг с неудовольствием представил себе возможность другого, раннеутреннего сценария: я — серый костюм, в одной руке зонт-трость, в другой — манила-энвелоп — закрываю за собой дверь. Елена тотчас вскакивает, голая выходит в ливингрум (гостиная, зд. комната, англ.), хватает телефон и привычно стучит по кнопкам: "Джон? Так я тебя жду. Он ушел. Нет, он не возвратится раньше семи…"
— Моисей платит этой суке Мейеру сто долларов за каждый кусок "Тамары". Потому что Мейер — его старый приятель. Сто долларов каждый день! А нам с вами — по двадцатке за статью, — Алька снял очки и протер ладонью физиономию. — Вы все же внимательнее проверяйте этот шедевр, пожалуйста. Вчера я случайно заглянул в субботний номер и заметил, что в "Тамаре" три раза перепутаны строчки. Слава богу, никто из сотрудников не читает этот дерьмовый детектив.
Я знаю, что как корректор уступаю Альке. Моя грамотность не выше средней грамотности литератора. Если орфография моя еще более или менее выносима, то синтаксис мой ужасен и фантастичен. В Москве, будучи свободным стихотворцем, я многие годы презирал запятые и утверждал, что даже сам вид запятой вызывает во мне отвращение. И вот человек, у которого запятые вызывают отвращение, сидит за корректорским столом. Львовский дал мне учебник грамматики, и я несколько вечеров кряду пытался выяснить для себя природу запятых, но только еще больше запутался. Однако и автор "Царицы Тамары" осведомлен о природе запятых не лучше моего. Он часто ставит взамен запятой — или вместе с ней — тире: "Товарищ Нефедов, взять этого человека под наблюдение и не выпускать отсюда! — А где ваши студенты? — Мой брательник повел их осматривать эту самую башню Тамары, — несколько смутясь, произнес золотоискатель… — Вздор! — заревел Карский. — Эту легенду о сталинских двойниках я слыхал не раз…"
— Скажите, Александр, вы верите в то, что у Сталина были двойники?
Львовский охотно отрывается от корректуры.
— Скажу вам честно, Эдуард Вениаминович, меня эти дела давно минувших дней совсем не интересуют. Вот от наследства я бы не отказался. — Он заглядывает в корректуру. — Генеральный прокурор штата Нью-Йорк разыскивает наследников Анны Ковальчук, умершей в доме для престарелых Толстовского фонда, чтобы вручить им… Ага, вот, нашел! "Риел энд персонел проперти", недвижимое и движимое имущество… Особенно, Эдуард Вениаминович, мне всегда нравилось недвижимое имущество. А божья старушка оставила дом и много акров земли в Рокленд-Каунти. Ах, почему моя фамилия не Ковальчук!
— На хрена вам эти камни в Рокленде? Вы же хотели свалить в Европу?
— Продать акры и дом и свалить в Европу. Без денег что же в Европе делать?
Под самый конец рабочего дня один из линотипов вышел из строя, и озабоченный новорожденный, тяжело сотрясая лестницу между типографией и редакцией, стал таскать нам оттиски первой страницы — по одному. Наконец, отдав Львовскому последнюю порцию корректуры, Вайнштейн остановился у корректорского стола, облокотился на него ручищами и встал над душой Львовского, переминаясь с ноги на ногу. (Я уже прочел свой последний кусок. Я работаю хуже, но быстрее Львовского.)
Через несколько минут, разозленный, очевидно, нетерпеливым притопыванием грубого рабочего башмака, Алька не выдержал: