И я это чувствовал.
Он повернулся и убежал за наборную кассу. С глухим стуком упал на линолеум молоток. Как в романтической пьесе, злодей обессиленно выронил оружие. Не хватало лишь, чтобы он, схватившись за сердце, покачнулся и упал… Не упав, злодей рванул мимо горящей топки линотипа, схватил пиджак и, огибая нашу толпу стороной, трусцой побежал к двери. Между машинами проскочила лишь его по-ефрейторски стриженная под полубокс полукруглая голова. "Бьюмс!" — свистнули пружины двустворчатой двери типографии, мгновенно растянувшись и сжавшись.
— Ай да корректор, ай да молодец! — Порфирий выскочил из задних шеренг и похлопал меня по плечу. — Где же это ты научился так разговаривать? Я думал, ты интеллигент! А ты, получается, бандит!.. Этот психопат не раз уже нарывался на нас, потому Моисей и перевел его в ночную смену.
— Давно надо было его проучить, — угрюмо сказал Вайнштейн.
— Проучить, проучить!.. Что же вы, господин Вайнштейн, вы же его непосредственный начальник, а не можете своего рабочего на место поставить! Стыдно, господин Вайнштейн, хозяину заискивать перед рабочим. Здесь вам не Советский Союз, здесь капиталистическое общество! Вы забыли, что вы его хозяин? — Львовский с удовольствием воспользовался случаем, чтобы лягнуть оппонента.
Разумеется, Порфирий, Львовский и я продолжили празднование дня рождения Вайнштейна, но уже без виновника торжества. И разумеется, как обычно, мы оказались в "Билли'с баре"'. К тому времени коньяк ''Наполеон" уже глубоко всосался в стенки желудка и проник в кровь, так что вторую половину торжества я помню смутно. Чьи-то черные, лоснящиеся, хохочущие физиономии, вытаращенные глаза и фразы, смысл каковых навсегда останется для меня глубокой тайной. По всей вероятности, Порфирий оказался трезвее и отвез меня домой. Проснулся я от мерзкого треска будильника, но сумел перевалиться через спящую Елену и выползти в кухню только полчаса спустя. В газету мне пришлось бежать. Проклиная коньяк "Наполеон" и свою собственную глупость, проклиная Порфирия и "Билли'с бар", я несся по Тридцать четвертой, сбивая сейлсменов (продавцов, англ.) и сейлсуимен (продавщиц, англ.). В метро с двумя пересадками или даже в такси вышло бы медленнее.
Впервые Львовский явился на работу раньше, чем я. С улыбочкой превосходства он уже сидел, откинувшись на спинку корректорского стула, и курил "Мальборо". Смерив меня с головы до ног взглядом из-под затемненных очков, он сообщил:
— Моисей Яковлевич уже спрашивали о вас, господин Лимонов. Просили, чтобы, как явитесь, немедленно зашли к нему в кабинет.
Я взглянул на часы под потолком. Было шесть минут девятого.
— Довольны? — сказал я Львовскому. — Один раз явились раньше меня и довольны.
Положив на стол зонт и перчатки, я пошел к двери Моисея. Постучал.
— Можно, Моисей Яковлевич?
— Входите.
Моисей сидел у окна и держал в руках фотографию жены в металлической рамке. Он расстался со своей Дженни примерно час назад, подумал я, но у старых людей свои причуды.
— На вас поступила жалоба, — сказал Моисей. — От рабочего типографии Кружко. Он утверждает, что вчера вечером вы пытались его убить.
— Я? Убить его? Это он набросился на нас с молотком. Ни с того ни с сего. Если он душевнобольной, то при чем тут я?
Моисей бережно отогнул металлическую ножку, поставил фотографию жены на стол и взял со стола лист бумаги.
— Кружко пишет… — Моисей замолчал, шевеля губами, ища нужные строки. — Вот… "и он посмотрел на меня глазами убийцы"… Я никогда не замечал, Лимонов, что у вас глаза убийцы. У вас правда глаза убийцы? — В голосе Моисея звучала явная насмешка.
— У меня глаза очень близорукого человека, — сказал я. — Вот посмотрите.
И я снял очки.
— М-да, глаза как глаза, — Моисей пожал плечами. — Однако вы вчера там крепко напились, я так понимаю. Вайнштейна до сих пор нет на работе. Придется отныне запретить пьянки в типографии, поскольку явление принимает эпидемические размеры. Кружко утверждает, что вы и Порфирий являетесь организаторами. Сам Кружко не пьет, как вы знаете.
— Моисей Яковлевич, неужели вы готовы предпочесть показания одного психопата свидетельству всего коллектива?
— Он явился работать в ночную смену, а вы ему мешали — распевали песни, кричали, устроили беспорядки…
— Но ведь вы тоже участвовали…
— Э, нет… Как джентльмен, я удалился до начала беспорядков. В любом случае, пожалуйста, больше никаких пьянок в типографии. Пейте на стороне сколько вам угодно. Что касается личных симпатий, то я сам не люблю Кружко. Он тяжелый, психически неуравновешенный человек с неприятным прошлым. Лет пять назад западногерманские власти присылали американским властям запрос по его поводу — пытались привлечь его к ответственности за участие в расстрельной команде… Однако юридически доказать его участие не смогли…
— Зачем же вы держите такого человека у себя, почему не уволите?
— Типографских рабочих среди новых эмигрантов нет. И уж тем более нет линотипистов. Вы все объявляете себя художниками, актерами, писателями и поэтами. Найдите мне квалифицированного русского линотиписта, и я отправлю Кружко на анимплоймент (пособие по безработице, англ.). А до тех пор мне приходится уживаться с ним, и я обязан отреагировать на его жалобу… Хотите сигару? "Упманн", кубинская контрабанда. Эмигрант-москвич подарил блок… Не хотите? Зря… Как Елена? — Моисей закурил сигару.
— Мало видимся, Моисей Яковлевич. Я на работе, она бегает по фотографам. Кажется, ее берут в модельное агентство.
— Смотрите, провороните жену…
Вернувшись к корректорскому столу, я обнаружил перед собой стакан с испаряющимся кофе.
— Выпейте кофейку, — затемненно улыбнулся Львовский и подвигал двухнедельными усиками.
Я поднес стакан ко рту. В нос крепко шибануло алкоголем.
— Что это? Ваших рук дело?
— Кофе с "Наполеоном". Остался от вчерашнего пиршества. Я думаю, что вам это не повредит. Получили выговор с занесением в личное дело?
— Выговор, но без занесения. Психопат настучал Моисею, что у меня глаза убийцы и что я пытался его вчера убить!
— Можете гордиться. Он, говорят, евреев и коммунистов отстреливал, а вот вас испугался. Донос начальству настрочил…
— Ну что, лодыри, сидите? Нет чтоб спуститься в типографию и взять корректуру… — Хмурый и опухший Вайнштейн вошел, держа в уже черных руках несколько гранок.
— Кончайте, кончайте вашу демагогию, господин Вайнштейн. Проспали, залежались на пуховике с женой, а теперь гоните, как на пожар…
— Ох, вы достукаетесь, Львовский…
За спиной Вайнштейна в редакцию вошла Рогочинская, на ходу снимая плащ.
— Опять не выспалась, голова болит, кошмар!
— Хотите аспирину? — предложила бухгалтерша.
Эдуард ЛимоновТЕ САМЫЕ…
Пухлый Сева Зеленич был в Москве фотографом "Литературной газеты". В Америке у него жили родственники — целых четыре дяди. Взяв жену Тамарку, кота, фотокамеры и архивы, Сева уехал в Америку — в Нью-Йорк. Самый богатый дядя — мультимиллионер Наум полюбил Севу и Тамарку и первые два года поддерживал их существование. Очень заботливо и основательно поддерживал. Сева жил на Аппер-Ист-Сайд в квартире из пяти комнат, в доме с двумя Дорменами (привратник, англ.) и придерживался крайне реакционных взглядов. Еду Сева покупал в магазине "Забарс" на Вест-Сайд и, встречаясь со мной, защищал Америку от моих нападок. Когда у Севы кончались аргументы, он говорил, что таких, как я, нужно ставить к стенке.
Неожиданно дядя Наум, Найман по-американски, умер. Ни с того ни с сего, в возрасте всего сорока девяти лет, от инфаркта. Три оставшихся дяди были менее богаты и менее щедры, но Севу они не оставили. Собравшись на семейный совет, дяди решили купить Севе лофт (чердак, англ.). Апартамент из пяти комнат в доме с двумя дорменами стоил Науму больше тысячи долларов в месяц. Оставшиеся дяди не могли позволить себе подобных расходов.
Ожидая вначале решения дядей, затем ежедневно выезжая с ними на осмотр лофтов, Сева заметно похудел. И даже побледнел. Еду он уже покупал не в "Забарс", а в обыкновенном супермаркете. А его политические взгляды уже можно было охарактеризовать как умеренные.
Лофт был приобретен. И очень неслабый лофт. Старое, перегороженное на множество клеток помещение не где-нибудь — на углу Мэдисон и Двадцатой. Заплатив за лофт, дяди любезно предоставили Севе и средства на его перестройку. Прикинув предстоящие расходы и сравнив их с предоставленными средствами, Сева решил перестраивать лофт сам. Сломав несколько перегородок, он, однако, понял, что одному такая работа не под силу, и нанял меня в помощники за четыре доллара в час. Почему меня? Абориген-американец не согласился бы вкалывать меньше, чем за десять долларов в час; "свободных", без работы, русских вокруг в то время не было. Еще одна гипотеза: "реакционеру" захотелось нанять "революционера" из садомазохизма. Мы были знакомы еще в Москве и, встречаясь время от времени в Нью-Йорке в квартире общего приятеля, схлестывались в поединках. Сева считал меня "революционером" и говорил, что "катить бочку" на Америку, как это делаю я, подло. Что Америка меня "приютила". Я же, смеясь, отвечал, что Америка поимела на мне куда больше, чем истратила, — политический капитал, например. Ну если не на мне лично, то на всех рефьюджиз (беженуы, англ.) в совокупности.
Он оказался чрезмерно аккуратным. Так не работают. Я указал ему на его ошибки. Он рубил квадратный ярд стены целый день, медленно, стамеской и молоточком. Я сказал ему, что нужны две кирки. Что нужно не просто рубить, а крушить, дом старый и крепкий, выдержит. Если он желает закончить хотя бы жилую часть лофта в обозримом будущем, он должен принять мой метод.
Сева заворчал. Сказал, что он этого и ожидал от меня, что я разрушитель, "экстерминэйтер". Да, подтвердил я: "дистракшэн из криэйшэн" (разрушение есть созидание,