— А постояльцы двух отделений общались между собой?
— Редко, по праздникам, хотя запретить им общаться, когда они выходили за монастырскую ограду или шли в деревню, мы не могли. Но в отличие от других заведений подобного рода здесь не было никаких сплетен, может быть, потому, что женщины к нам поступают в довольно тяжелом состоянии.
— Более тяжелом, чем мужчины?
— В нашем уставе сказано, что в женское отделение принимаются только те, кто не может сам себя обслужить. Это не столько дом для престарелых, сколько приют для неизлечимых больных.
Преддверие кладбища, зал ожидания, где царит одиночество.
— Я не хочу торопить события, сеньора, но мне пятьдесят лет, и пора начинать думать о последних десяти годах жизни.
— Вам известно, сколько разных приютов для престарелых существует в Испании?
Настоятельница испытующе смотрит, нет ли не то что в словах, но и на лице Карвальо насмешки.
— У вас нет родных?
— Ни души.
— Эти приюты бывают разных категорий: от нищенских, для тех, у кого и угла своего нет, до привилегированных, с отдельными комнатами, отоплением, собственной прислугой и медсестрой.
— Вот в таком я бы и хотел очутиться на старости. А это очень дорого?
Священник беспокойно ерзает в кресле и бросает предостерегающие взгляды на Карвальо. Он вздыхает с облегчением, только когда настоятельница дает понять, что беседа окончена, и величественно удаляется, шурша нижними юбками.
— Ты хотел поговорить с ней наедине?
— Да нет, просто мне самому стало интересно. Тебе-то как священнику обеспечено на старости лет место в соответствующем приюте, а я как простой человек…
— Уже начал беспокоиться о старости?
— Она меня всегда беспокоила. Смерть — нет, а старость — беспокоила.
— Ты неисправимый материалист.
— Здешняя еда пахнет вкуснее, чем твоя.
Они входят в общую столовую, где для них все приготовлено с таким расчетом, что они успеют до обеденного часа монахинь.
Восхитительно пахнет тушеной вермишелью, и Карвальо втягивает запах, наслаждаясь им.
— Один запах чего стоит!
В поведении Карвальо было нечто, не вязавшееся с тем образом, который священник хранил в своей памяти, как будто Карвальо пристально изучает старого друга, сомневаясь в здравости поступков.
— Я же тебе говорил, что тут готовят вкусно.
Карвальо прищелкивает языком, пододвигая к себе тарелку с вермишелью.
— Тушеная вермишель, не разварившаяся, пальчики оближешь. Надо попросить рецепт, хотя я думаю, что главное тут — кровяная колбаса.
— Тебя не проведешь.
Монахиня уносит пустые тарелки двух мужчин, единственных, кто сидит за длинным монастырским столом, затем вносит блюдо, от которого исходит такой аромат, что возбуждается даже священник.
— Запеченные свиные ножки под чесночным соусом, это объедение, Карвальо, клянусь тебе.
Карвальо с уважением смотрит на прислуживающую им молодую монахиню.
— Это вы приготовили, сестра?
Монахиня краснеет и старается не встретиться с Карвальо взглядом.
— Я? Да что вы! Это сестра Сальвадора, у нее просто золотые руки.
— Мои поздравления шеф-повару, говорит Карвальо, и монахиня несколько терпится.
— Поздравьте сестру Сальвадору, — поправляет священник. и девушка, улыбаясь, уходит.
Он был такой заносчивый, что ему даже дышать нашим воздухом было противно. Я шучу, конечно, но это вполне могло бы сойти за объяснение. Своей надменностью он напоминал баскетболиста, из тех, что показывают по телевизору даже если ты был выше его на полголовы, он все равно смотрел на тебя через плечо. Мне он сильно не нравился, и, кого ни спросите, вам любой скажет то же самое. Он даже не здоровался ни с кем. Строил из себя маркиза, оставленного в корзинке у дверей этого дерьмового приюта.
— А вам не нравится этот дом для престарелых?
— Дом для престарелых? Вы шутите? Это же приют для бедных.
— А монахини?
— Вы с ними заодно, так ведь? Я сразу понял, видел, как вы обедали со священником в столовой. Но если вы не из их компании, то я вам скажу, а я никого не хочу понапрасну обижать, что самая лучшая из них — распустеха, а самая плохая вечно говорит о моей невестке как о святой, а та на самом деле просто злыдня, даже не дает мне видеться с внуками.
— Да не обращайте вы на него внимания, с нами тут обращаются хорошо.
— Это с вами обращаются хорошо, потому что вы святошу из себя строите, целый день только и знаете, что бить себя кулаком в грудь да каяться. Мой отец, царствие ему небесное, всегда говорил: «Не доверяй тому, кто все время твердит о своем раскаянии, и тому, от кого шума много». Уж вы простите за сравнение, но вы-то тут проездом, уедете, а нам оставаться. И если вас спросят, что мы вам понарассказывали, вы скажите этим святошам, что мы их очень любим и что они просто ангелы.
Сидящие рядом старики кивают головами, соглашаясь с высоким нервным мужчиной, который, когда говорит, раскачивается всем телом и сильно жестикулирует.
— Значит, дон Гонсало был надменный.
— Гордец.
— Да уж, гордости хватало, — говорит старик в берете, опершись высохшими руками на палку.
— Хватало, хватало, — хором подхватывают остальные.
— Если ты такой гордый, то и держи свою гордость при себе. Здесь у всех все одинаковое — одинокая старость, я хочу сказать.
— Вот именно, — хором подтверждают остальные.
— Он был не из наших, — подводит итог один из стариков.
— Что вы этим хотите сказать?
Мужчина шамкает беззубым ртом и раздраженно смотрит на Карвальо.
— А что, так уж трудно понять? Слишком много воображал о себе, словно разорившийся аристократ, который не может примириться со своей бедностью. А это заведение не для аристократов, а для тех, кто, вроде нас, подыхает с голоду.
— Верно, — поддерживает старческий хор.
— Потому что все мы — живое подтверждение, понимаете, сеньор, живое подтверждение того, что один отец может прокормить и вырастить двенадцать детей, но двенадцать детей не могут дать своему отцу комнату, чтобы он умер в родных стенах.
— Да, с этим не поспоришь, — снова подтягивает хор.
Кажется, они хорошо отрепетировали сцену, и Карвальо, помахав им рукой, идет дальше по саду. Усевшись на скамью, он достает из кармана красную тетрадь и принимается читать, украдкой наблюдая за тем, как старики отреагируют на появление тетради. Он тут же замечает, что двое при виде ее обмениваются настороженными взглядами. Затем он принимается читать, и кажется, что со страниц встает молодой дон Гонсало.
«Когда я был на Теруэльском фронте, меня вызвали в штаб дивизии и приказали отправляться со специальным заданием в Картахену. Газеты некоторых стран опубликовали сообщения об убийстве республиканским патрулем без всякого суда или следствия нескольких арестованных, оказавших неповиновение, и это событие было покрыто завесой молчания. Командующий мне говорит:
— Вам, Гонсало, мы доверяем, вы сумеете разобраться в этой истории. У нас мало политкомиссаров с такими способностями и на которых можно было бы до такой степени и с полным основанием положиться. Поэтому расследование этого дела поручено вам.
В тот же вечер я рассказал обо всем „братьям“, Моцартам. Оказывается, какие-то слухи до них уже дошли, и они говорили, что доказать незапятнанность репутации Республики очень важно. Моцарт-один заверил меня, что они на моей стороне и что я должен до конца разобраться в этом деле, не обращая внимания на местные власти.
А то пораженческие настроения сейчас что угодно покроют.
В тот же вечер я уезжал в Картахену. Моцарт-один пришел проводить меня; с ним были Моцарт-два и Моцарт-пять.
— Мы поймем, если тебя заставят отступить, но не простим, если ты струсишь.
И то ли оттого, как он на меня посмотрел, то ли что-то было в его интонации, но с этой минуты я уже точно знал: убьют меня мои революционные братья…»
Карвальо представил себе, как юноша выполнял это задание, как он свысока разговаривал с политическими руководителями и офицерами, но ощущение неудачи, в котором он не признавался и самому себе, мучило его. Иначе разве бы он написал:
«Жизнь идет своим чередом, мертвым — покой, живым — живое, ничего не поделаешь. В Альтеа я сел на рыболовецкий катер и добрался до Алжира. У меня было одно желание — бежать из этого сумасшедшего дома, который мы зовем Испанией…»
Настоятельница в присутствии двух монахинь выслушивает объяснения Карвальо, и внимательнее всего — его последний вопрос, при котором что-то неуловимо меняется в ее невозмутимом лице.
— Не замечали ли вы в последнее время за ним чего-нибудь странного, какого-нибудь пустяка, мелочи?
— Наша жизнь протекает среди постоянных странностей, больших или маленьких. Ведь нас окружают старики, многие из которых страдают далеко зашедшим склерозом. Было бы удивительно, если бы у них не было странностей.
Одна из монахинь хочет что-то сказать, но сдерживается.
— Мать-настоятельница, я…
— Вы что-то хотели сказать, сестра Сусанна?
— Может быть, это мелочь, но та история с бумажкой…
— Какой бумажкой? Я не понимаю, сестра Сусанна.
Монахиня собирается с духом.
— Сестра Селия, та, что убирает в общей спальне, нашла на полу бумажку. Обычно мы все бумажки читаем, потому что это могут быть записки, которые старики передают в женское отделение, или наоборот… Ну, вы меня понимаете.
От смущения монахиня замолкает.
— Продолжайте, сестра.
Слова настоятельницы прозвучали как приказ.
— Короче говоря, обычно смысл таких записок вполне ясен. Но в тот раз на листке было написано: «Встретимся в Праге». Не знаю, поможет ли это вам чем-нибудь.
— В Праге?
В глазах настоятельницы, Карвальо, священника — одинаковое недоумение.
— Думаю, в этом что-то есть, — замечает Карвальо.
— Может, это просто название книги, — говорит священник.
— Ну, книг у нас немного, — вмешивается настоятельница. — Наши пациенты, как правило, не приучены к чтению, а те, кому это нравится, пользуются монастырской библиотекой. Сестра Консуэло у нас библиотекарь. Вам говорит что-нибудь это название?