В свою очередь Хвостов, ознакомившись с сообщениями секретной службы о трагическом положении в стране, что, понятно, не могло не вызвать раздраженного недовольства государя, расписывал эти бумаги по департаментам, требуя принять немедленные меры и навести порядок, а царю передавал лишь кое-что, причем дозированно.
Николай, получив правдивую информацию от председателя Думы Михаила Владимировича Родзянко, досадливо бросил: "Кругом клеветники, маловеры! Пытаются меня пугать, чтобы вырвать себе место в кабинете министров! Болтовню интеллигентиков тщатся выдать за мнение подданных, которые были, есть и будут верными стражами самодержавия, православия и народности. Впредь Родзянку на порог не пускать!"
Круг, таким образом, замкнулся, сделавшись не просто порочным, но катастрофическим.
Понимая, что гибель монархии неминуема, взрыв неизбежен — причем такой яростный, который сметет не только Романовых, но всю государственную структуру России, Гучков решил от слов перейти к делу: Николай должен уйти.
Единственным человеком, на кого он мог надеяться в своем отчаянной храбрости плане дворцового переворота, был генерал Поливанов, старый приятель, управляющий военным министерством, что в путаной российской табели о рангах далеко не соответствовало должности министра.
Когда фронт стал трещать, тыл был близок к бунту, царь согласился на то, чтобы назначить Поливанова военным министром — тот был популярен в Думе, умел ладить с депутатами, слыл умеренно левым; когда государю намекнули (это было задумано заговорщиками), что Поливанов должен одновременно стать и премьером России, Николай было согласился, но, услыхав, что в кабинет при этом надо ввести Гучкова, занимавшегося снабжением армии и развертыванием оборонных заводов в империи, предложение это — по своему обычаю не торопясь, мягко, извиняюще даже — не то чтобы отверг, но просто сделал вид, что не понял его, подписав себе этим приговор: злопамятности может быть подвержен любой, кроме того, от которого зависят судьбы страны.
В Париже, в эмиграции уже, Гучков получил письмо от Поливанова, ставшего ближайшим сотрудником Троцкого — членом Особого Совета при Главкоме Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Письмо это, нашедшее его путями сложными, сугубо конспиративными, вызвало сердцебиение и холод в пальцах.
Поливанов писал ему: "Дорогой друг, пишу, не называя многих имен, чтобы не вызвать ненужных осложнений для Вас. Почерк мой, убежден, помните, не заподозрите фальсификацию, так что сразу перехожу к делу.
Я многие месяцы рассуждал, прежде чем принял предложение тех, с кем сейчас рука об руку работаю, написать Вам. Поначалу я был склонен ответить им отказом, но потом я заставил себя — без гнева и пристрастия — проанализировать те события, которые привели страну к революции и свержению династии.
Между службою в саперном батальоне и руководством комиссией по крепостям мне посчастливилось, как Вы помните, быть главным редактором не только "Военного сборника", но и "Русского инвалида". Именно эта работа научила меня логике более всех других, включая и министерскую. Когда ты подписываешь в печать номер, эмоции должны быть отринуты — если, понятно, ты думаешь о серьезной работе, но не о скандалах по поиску вездесущих масонов и жидов, что отличало прессу, стоявшую правее Вас.
Действительно, людей, доведенных до экзальтации, обуревает темная, нелогичная страсть, переходящая в помешательство. Впрочем, Брусилов, с коим мы сейчас сидим на одном этаже при Главкоме, как-то не без юмора заметил, что "националистическая экзальтированность" (кажется, так Вы говорили о шовинистах в Думе?) на самом деле "была оправданием собственной некомпетентности и лености; всегда легче свалить вину на другого, чем признаться в собственном слепом дурстве".
Никогда не забуду, как Вы — кажется, в девятом году, — выступая в Думе по защите военного бюджета, привели мой рассказ о том, как государь наложил резолюцию: "Лучше иметь на границе десять хороших крепостей, чем двадцать слабых", а закончили своим выводом: "Даже монаршая воля не исполняется тьмою столоначальников и делопроизводителей".
(Я тогда сразу же вспомнил слова Николая Первого, сказанные им незадолго перед кончиною: "Не я управляю Россией, а тьмы моих столоначальников". Мудро. Только бы поранее прийти к такому выводу и сломать бы кошмарную государственную традицию, приведшую страну к катастрофе. А так снова, в который раз уже, "слова, слова, одни слова".)
Какая страна могла позволить себе иметь главою самого могущественного министерства — внутренних дел — психически больного человека? А ведь таковым был последний жандарм России, Ваш бывший заместитель по ЦК октябристов несчастный Протопопов, расстрелянный Чекой в дни красного террора, начавшегося в августе восемнадцатого, сразу после убийства Урицкого и выстрела Фаины Каплан.
…Никогда не забуду, как Михаил Владимирович Родзянко во время последнего своего доклада государю завел разговор о том, что Протопопов производит впечатление нездорового человека. Государь внезапно рассмеялся и, заведя глаза к потолку, как это делал Протопопов, ответил: "Так это вы мне психа навязали?" — "Ваше Величество, я рекомендовал его на пост министра промышленности". — "Полагаете, промышленностью может управлять шизофреник?"
Я думал, что после этого — ведь государь понял, что Протопопов болен, — последует высочайший указ о смещении безумного министра, но тот остался на своем посту, а вот я получил письмо от Николая, которое ранее не показывал Вам. Теперь самое время его привесть: "Алексей Андреевич. К сожалению, я пришел к заключению, что мне нужно с Вами расстаться. В эту великую войну военный министр является в действительности начальником снабжения армии. Кроме того, ему приходится объединять и направлять деятельность военно-промышленных комитетов для той же единой цели снабжения армии… Деятельность комитетов мне не внушает доверия, а Ваше руководство ими недостаточно властно в моих глазах. Ценю Вашу службу и благодарю за девятимесячные непрерывные труды в это время… Искренне уважающий Вас и благодарный Николай"… Однако же формальной благодарности я так и не получил; на приказе Николай соизволил написать: "Благодарность отменяю". А почему? Потому лишь только, что я никогда не скрывал своей искреннейшей к Вам симпатии… Я знал, что государь пошел на мое назначение в тактических целях, желая хоть как-то успокоить общественное мнение. Поскольку я всегда ладил с Думой, он решил провести меня в военные министры, чтобы наладить отношения с народными избранниками, и полагал, что я — в знак благодарности за повышение — прерву все отношения с Вами. Это противоречило моему пониманию чести, и я продолжал подчеркивать мое к Вам уважение, повторяя в присутствии государя, что без помощи Ваших военно-промышленных комитетов мы бы вообще покатились на восток, отдавая неприятелю русские земли…
Когда же впервые — совершенно открыто, без экивоков (только, помню, побледнели) — Вы сказали: "Алексей Андреевич, мы гибнем, до пропасти — шаг, готовы ли вы включить армию в наш план?" — я внутренне сжался, хотя Ваши слова уже давно жили во мне, особенно после того, как государя обуяло честолюбие и он назначил себя главнокомандующим, взяв, таким образом, ответственность за любое поражение на фронте.
Я помню, как Вы рассказали мне, что великая княгиня Мария Павловна пригласила к себе Родзянко, и тот говорил об этом визите к ней с Вами, и как она прямо спросила Михаила Владимировича, понимает ли он, что "империя рушится и что такое терпеть нельзя более, а для сего надо убрать и уничтожить…". Она, по Вашим словам, замолчала, оборвав себя, но великий князь Кирилл Владимирович нетерпеливо нажал: "Продолжай!" "Кого уничтожить?" — спросил тогда Родзянко, и великая княгиня ответила: "Императрицу".
Я никогда не забуду Ваших потемневших глаз, когда Вы привели мне слова Родзянко: "Ваше высочество, ежели Вы обращаетесь ко мне, как к председателю Думы, я должен немедленно ехать в Царское и доложить государю, что великая княгиня Мария Павловна предложила уничтожить императрицу".
Я помню, как Вы ударили себя по коленям, и чуть что не застонали: "Проклятье какое-то, мы все всё видим, понимаем грядущий ужас, но не можем, не в силах принять решение! Неужели это неотвратимый рок?!"
Я помню, как Вы после этого предложили: "Я беру на себя гвардию, мы запираем царский поезд на дороге из Могилева в Ставку, и я, лично я, требую у Николая отречения… Согласитесь ли Вы — в этом случае — стать премьером и военным министром с полномочиями Диктатора, дабы задавить поднимающуюся смуту?"
И я ответил: "Нет". Я не мог ответить иначе, ибо, как всякий русский офицер, предан тому, кому присягнул на службу.
Если бы я знал, что уже в это время великие князья Андрей и Кирилл молили его высочество Дмитрия Павловича убрать государя, выполнив священную миссию перед Русью, возможно, я бы ответил согласием, хотя с гвердостию сказать этого не могу и поныне.
Я чувствовал (именно чувствовал), что перемещения в Ставке, приближение к государю генералов Алексеева и Рузского, постоянные визиты в Петроград генерала Крымова, позиция генерала Брусилова ("если придется выбирать между государем или Россией, я выберу Россию") отнюдь не случайны, я понимал (а не чувствовал), что за этим стоите Вы, но с горечью и гнетущим отчаянием ощущал, что ничего у Вас не получится: Россия вступила в неуправляемую пору, когда не интеллект, то есть Личность, определяет события, но Масса, доведенная до отчаяния бедственным положением, гнетом сановной бюрократии и отсутствием реальной экономической политики кабинета.
Вообще сейчас, анализируя катастрофу, которая, увы, угодна прогрессу (она кровава — как и роды), я задаю себе и такой вопрос: "А может быть, решение Николая о переезде из северной столицы в могилевскую Ставку было угодно тем, кто хотел совершенно исключить его из сферы внутренней политики?" Кому это было на руку? Заговор? Чей?
…Не хочу, чтобы Вы по-прежнему считали, будто я возлагаю на Вас долю вины за мой уход с поста военного министра. Это отнюдь не так. Мое увольнение от должности было следствием целого ряда причин. Например, незадолго до увольнения министр внутренних дел Хвостов сообщил мне, что Распутин дебоширит и пьянствует в ресторанах, но увозит его с мест скандалов автомобиль с военным шофером за рулем. Я приказал установить номер. Оказалось, что это автомобиль председателя Совета Министров Бориса Владимировича Штюрмера, ибо главу правительства обслуживали военные моторы, а управляли ими военные шоферы. Связываюсь с Хвостовым; тот отвечает, что я прав, но автомобиль этот числится за военным министер