[4], высохший до такой степени, что кажется прозрачным, сам с собой играет в настольный бильярд; при появлении Карвальо все взоры устремляются к детективу. Карвальо спрашивает что-то у одного из стариков, и ему показывают на старика с манерами Бестера Китона.
— Дон Либерто Маэстре?
Старик невозмутимо делает еще один карамболь и, отложив в сторону кий, ждет, что скажет ему Карвальо.
— Я от дона Эваристо Тоурона. Он сказал, что вы именно тот человек, который мне нужен.
Старик разводит руками, словно сам удивляется, что он еще кому-то нужен, и приглашает Карвальо сесть за ближайший столик. Ему очень хочется сделать еще один карамболь, и это желание сильнее гостеприимства, а уж потом, окончательно отложив кий и потерев руки, словно стряхивая с них невидимую пыль, он усаживается напротив Карвальо, уставившись на того своим взглядом ночной птицы.
— Дон Эваристо, мне сказали, что вы — ходячий архив всех сведений о масонах, секретных сектах, группах давления и тому подобных организациях, особенно в период Республики и гражданской войны.
— Делать нечего. Но после войны если и были какие подпольные группировки, то разве только спекулянты, — смеется старик собственной находчивости, и ему нравится, что Карвальо тоже ее оценил.
— Знаете, у меня конкретный вопрос: говорит ли вам что-нибудь фамилия Моцарт?
— Композитор. Гениальный ребенок. Умер от голода, как, впрочем, все, кто пытается изменить порядок вещей.
— Нет, меня интересует другое: фамилия Моцарт в связи с такой организацией или чем-то в этом роде. Политкомиссар на Теруэльском фронте натолкнулся на тайное общество, члены которого называли себя Моцартами. Например, Моцарт-один, Моцарт-два, Моцарт-три и так далее.
— Моцарт был масоном.
— Моцарт был масоном, — повторяет сам себе Карвальо. Значит, можно предположить, что масонская организация использовала эту фамилию как кличку.
— Предположить-то можно, но я ничего подобного не встречал. Одно дело — масонство как разветвленная международная организация, и совсем другое — ее небольшие отделения, возникавшие время от времени то тут, то там и не всегда толком связанные с движением в целом.
— А может ли быть какая-нибудь связь между Моцартом и Прагой?
— Моцарт жил какое-то время в Праге, пражане его очень любили и часто заказывали музыкальные произведения. Например, пятьсот четвертую симфонию, больше известную под названием «Пражская». Пражане так и не смогли ему простить, что он вернулся в Вену, но Моцарту были нужны новые заказы, к тому же он хотел добиться признания при дворе. В Праге Моцарт входил в масонскую ложу, которая называлась «Через союз — к истине». О, я кажется вспомнил. Во время Республики была тайная организация с таким названием — «Через союз — к истине». Очень радикальная организация, скорее красная, чем республиканская, другими словами, верховодили там революционеры, а масоны с конца прошлого века уже перестали быть революционерами в полном смысле слова. Они выступали за либеральную революцию, а потом вышли из игры. Но я-то считал, что эта организация существовала только до войны, а потом исчезла. Это была не совсем масонская ложа, потому что в ней числились и анархисты, а ни анархисты, ни коммунисты не были большими сторонниками масонства, которое они расценивали как средство капиталистического подавления. «Через союз — к истине» была пуристская организация; этих людей не удовлетворяло ни одно из существующих обществ, даже организация «Братья-пролетарии», в которую входил писатель Рамон Сендер. Так вот, в «Через союз — к истине» принимались, как мне помнится, лишь избранные, «сверхчистые» люди, которые не желали опускаться до неизбежных во время войны компромиссов. Я познакомился с несколькими из них в Барселоне, во время майских событий 1937 года, когда завязалась вооруженная перепалка между коммунистами и ПОУМ[5]. Те ребята не были ни на одной, ни на другой стороне: коммунистов они считали контрреволюционерами, а поумовцев — проходимцами. Так что сами понимаете — такие люди и сами дела не делают, и другим не дают. Во время войны нужно смело принимать решения, а этого нам не хватало. Мы и проиграли-то из-за нашей нерешительности, слишком много щепетильничали с людьми, у которых совести не было вовсе.
В этот раз машина мчалась в Ла-Манчу сама собой. Да и кухарка Викторино постаралась — приготовила вкусных куропаток под маринадом, а на десерт подала такой сыр с крупной сочной айвой, что Карвальо взглядом поздравил сеньора священника, на что тот ответил ему удовлетворенной улыбкой.
— Все ради тебя.
— Знаешь, есть или не есть — это зависит от кошелька, а есть плохо или хорошо — это вопрос культуры. А сейчас пойдем, побеседуем с нашими старичками.
Кипарисы и лавровые деревья в саду аккуратно подстрижены, дорожки посыпаны гравием — везде тень, тишина и шелестящий шепот. Те же группки, тот же звон колокола в одно и то же время, те же приказания-советы монахинь.
— А здесь по-прежнему неспокойно. Двое или трое стариков заявили, что выпишутся, как только родственники смогут приехать за ними.
— Фото дона Гонсало я опубликовал в мексиканских газетах с адресом дома для престарелых, чтобы каждый, кто его опознает, мог с нами связаться.
— Почему в мексиканских?
— Интуиция и один факт. Интуитивно я исходил из того, что большая часть испанских политэмигрантов осела в Мексике, к тому же из любой европейской страны вернуться несложно, а пересечь океан — совсем другое дело. А факт — это фальшивое удостоверение личности. Оно принадлежало выходцу из Испании, умершему в Мексике; там же, по-видимому, оно и исчезло, вновь выплыло на черном рынке и было использовано доном Гонсало.
— Ну, а если нет ни родственников, ни друзей, ведь племянники-то оказались ненастоящими?
— Но они существуют. Ведь кто-то под видом племянников привез сюда человека, называвшего себя доном Гонсало. Кто эти люди? К тому же старик им писал, он не был одиноким.
— Боюсь, что фотография ничего не даст: если они хотели остаться в тени, то зачем им теперь раскрывать тайну?
Карвальо вытаскивает из кармана карточку, на которой сняты женщина и ребенок, он нашел ее у священника, в коробке, где лежали оставшиеся после дона Гонсало мелочи.
— А если этот ребенок жив и захочет узнать, что стало с его отцом?
— А если нет?
— У меня всегда душа не на месте, если я не довожу расследование до конца. Это навязчивая привычка, результат дурного воспитания, в котором в значительной степени повинны священники: ведь это вы нас приучили думать, что всегда бывает счастливый конец.
— Ты упрощаешь. В Писании сказано, что начало в конце.
— Да, действительно сказано так, но подразумевается счастливый. В смерти — возрождение, вот к чему вы, священники, свели эту фразу. Но, как бы там ни было, я должен довести эту историю до конца, и я намерен поторопить события.
Карвальо оставляет священника и идет к толпящимся поодаль группкам стариков, которые рассматривают его появление как способ познакомиться со столичными сплетнями. Послушайте, а что говорят в Барселоне по поводу Пантохи? А правда, что королю сделали операцию? Поведение Фелипе Гонсалеса просто возмутительно: мало того, что он пользуется яхтой Франко, так теперь еще подавай и внучку. Ну, значит, ему повезло, а ты просто завидуешь. У Карвальо в руках красная тетрадь дона Гонсало, и он ищет скамью, на которой можно было бы присесть и спокойно почитать.
— Деньги считаете?
— Нет, с чего вы взяли?
— Да тетрадь похожа на те, в которых записывают расходы.
— Это воспоминания дона Гонсало.
— А, понятно.
Посланные на разведку старики отходят и присоединяются к наиболее многочисленной группе. Они сообщают новость, и с полдюжины стариков в беретах поворачиваются к Карвальо, который, кажется, с головой ушел в чтение. Но некоторые лица внимательнее остальных, а одно — подчеркнуто безразлично, настолько, что выдает глубоко запрятанный интерес. Так Карвальо сидит почти целый час, занятый не столько записками, которые он знает почти наизусть, сколько наблюдением за стариками.
«Первый раз я убил врага — по крайней мере я думаю, что врага, — на шоссе под Теруэлем. Мы везли на грузовике продовольствие и запутались в переплетении дорог, своих и противника, и были напуганы не меньше тех, кто нас остановил, тем более что на двух пропускных пунктах нами никто не заинтересовался. Но этот патруль нас остановил, и запахло жареным. Солдаты вскинули винтовки и отступили на шаг назад. Что ж, жизнь за жизнь. Я влепил пулю тому, кто стоял рядом с грузовиком, и на лбу у него тут же образовалось отверстие, словно незрячий глаз. И пока шла перестрелка, я не терял из виду этого человека: я видел, как он медленно упал, так медленно, словно хотел лечь поудобнее или экономил те мгновения, что еще были ему отпущены. Мы убили троих, прежде чем противник отступил. Два тела я помог отнести в кювет, но к тому, кого застрелил сам, не мог прикоснуться. Хотел было взять его за ноги, но тут меня начала бить дрожь и я сразу взмок, словно дело было в августе, хотя стоял декабрь, и происходило это все на одном нескончаемом шоссе под Теруэлем».
Быстро темнело. Ночь лениво, с неторопливостью победителя, который знает, что будет долго пользоваться плодами своей победы, обволакивала все густой завесой. Серая тень Карвальо скоро становится почти неразличимой в ночи. Еще целый час из дома доносятся голоса и запахи жизни, пока наконец усталость не побеждает стариков и повсюду воцаряются тишина и покой. В окнах почти нет света; Карвальо прогуливается по дорожке вокруг дома, при лунном свете фигура его кажется отлитой из серебра. Неожиданно он чувствует, что за ним наблюдают, и, резко подняв голову, замечает в одном из окон человека, который сразу же отступает в глубь комнаты. Карвальо узнал его: тот с особым вниманием следил за тем, как детектив читал обрывки воспоминаний республиканского комиссара, называвшего себя Гонсало Сеспедесом.