бщают, что все готово. Мы прощаемся с нашими товарищами по заключению, которые не могут отправиться с нами[26]. Сердца сжимаются при мысли покинуть Царское Село, с которым у нас связано столько воспоминаний, и этот отъезд, неизвестно куда, вызывает глубокую печаль. В тот момент, как автомобили, на которых мы следуем, вышли из парка, нас окружил конный отряд, проводивший нас до маленького Александровского вокзала. Здесь мы разместились в удобных вагонах. Через полчаса поезд медленно отошел. Было шесть часов без десяти минут.
Какие причины побудили Совет министров перевести императорское семейство? Это трудно установить. Когда Керенский объявлял об отъезде, он объяснял это необходимостью, говоря, что Временное правительство решило принять энергичные меры против большевиков. Должен был наступить период смут и вооруженных столкновений, первою жертвою которых могла бы стать царская семья. Временное правительство считало своим долгом поставить царское семейство в положение, безопасное от событий. С другой стороны, можно было полагать это проявлением бессилия перед крайними партиями, которые, будучи обеспокоены обрисовавшимся в армии движением в пользу императора, требовали ссылки его в Сибирь. Как бы то ни было, переезд царской семьи из Царского Села в Тобольск совершился при благоприятных условиях и без особых случайностей. Отправившись 14 августа в шесть часов утра, мы вечером 17 числа добрались до Тюмени — ближайшей к Тобольску железнодорожной станции — и через несколько часов поместились на пароход "Русь".
На следующий день мы проехали мимо родного села Распутина, и царская семья, собравшись на палубе парохода, могла рассматривать дом старца, выделявшийся ясно среди изб. Это обстоятельство не произвело особого впечатления на царскую семью, потому что Распутин предсказал это. Случайное совпадение обстоятельств еще раз подтвердило его пророческие слова.
К концу полудня, 19 числа, мы неожиданно заметили на одном из поворотов реки зубчатый силуэт Кремля, господствующего над Тобольском, и спустя некоторое время прибыли по назначению.
Дом, в котором мы должны были разместиться, не был еще приготовлен, и мы принуждены были оставаться несколько дней на пароходе, на котором прибыли, и только 26 августа мы расположились в нашей новой резиденции.
Царская семья заняла весь первый этаж губернаторского дома, обширного и комфортабельного. Свита заняла дом Корнилова, богатого тобольского коммерсанта, находившийся на другой стороне улицы, почти напротив губернаторского дома.
Охрана состояла из солдат прежних стрелковых полков императорской фамилии, которые прибыли из Царского Села вместе с нами. Они находились под командой полковника Кобылинского, сердечного человека, искренне привязанного к лицам, над которыми он имел присмотр. Он делал все, что мог, чтобы облегчить их участь.
Первоначально условия нашего пребывания в заключении были такие же, как и в Царском Селе. Мы имели все необходимое. Император и дети страдали, однако, от недостатка места. Они располагали, на самом деле, для прогулок только одним огородом, очень маленьким, и двором, который был обнесен забором, выходящим на широкую и мало-посещаемую улицу, огибающую жилой дом с юго-восточной стороны. Это было далеко не достаточно и, кроме того, означенный огород и двор были расположены на виду у солдат, казарма которых господствовала над всем местом, сохраненным за нами. Наоборот, лица из свиты и прислуга пользовались здесь большей свободою, чем в Царском Селе, по крайней мере первое время, и могли ходить свободно в город или в ближайшие окрестности.
В сентябре прибыл в Тобольск посланный Керенским комиссар Панкратов. С ним прибыл его помощник Никольский, который ранее был в ссылке вместе с Панкратовым. Панкратов был человек довольно образованный, с мягким характером, но тип сектанта-фанатика. Он произвел хорошее впечатление на императора и затем обнаружил привязанность к детям. Никольский же был настоящий зверь, поступки которого большею частью были неблагопристойные. Ограниченный и упрямый, он ежедневно изощрялся в новых притеснениях. Лишь только он приехал, он потребовал от полковника Кобылинского, чтобы нас обязали сняться. Кобылинский возражал Никольскому, указывая, что это совершенно лишнее, так как все солдаты нас знали, — это были солдаты, которые охраняли нас в Царском Селе. Никольский на это ответил: "Когда-то нас заставляли это делать — теперь настала их очередь". Пришлось последовать сказанному, и с этого момента мы получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером.
Богослужения происходили сначала на дому, в большой зале первого этажа. Настоятель церкви Благовещения со своим дьяконом и четырьмя монахинями получили разрешение приходить для совершения богослужения. Но так как здесь не было алтаря, невозможно было служить обедню. Это было большим лишением для царского семейства. Наконец 21 сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, заключенным было разрешено, в первый раз, отправиться в церковь, чем они были очень обрадованы, но это утешение повторялось очень редко. В эти дни вставали очень рано и — когда все собирались на двор, — выходили через маленькую калитку, ведущую к общественному саду, по которому проходили между двух рядов солдат. Мы присутствовали исключительно на ранних обеднях, почти одни в этой церкви, едва освещенной несколькими восковыми свечами, — публика строго не допускалась. По дороге в церковь или на обратном пути мне часто приходилось видеть людей, осенявших себя крестным знамением или падавших на колени при прохождении Их Величеств. Вообще жители Тобольска оставались очень расположенными к царскому семейству, и наша охрана должна была беспрестанно принимать меры, чтобы воспрепятствовать им останавливаться перед окнами или осенять себя крестным знамением, проходя мимо дома, занимаемого царским семейством.
Между тем наша жизнь понемногу налаживалась, и, собравшись с силами, мы приступили к продолжению занятий царевича и двух великих княжон. Уроки начинались в девять часов утра и прекращались в одиннадцать часов, перед полуденной прогулкой, в которой принимал всегда участие император. За отсутствием классной комнаты занятия происходили в большой зале первого этажа, у Алексея Николаевича, или в моей комнате. В час дня все собирались к завтраку. Однако, когда императрица чувствовала себя нездоровою, она часто завтракала и обедала у себя с Алексеем Николаевичем. Около двух часов мы выходили опять и до четырех часов гуляли или играли. Император сильно страдал от недостатка физических упражнений. Полковник Кобылинский, которому он жаловался на это, распорядился доставить березовые бревна, купил пилы и топоры, и мы могли приготовлять дрова, в которых была надобность для кухни и для печей. Это было одним из больших наших развлечений на свежем воздухе во время нашего пребывания в заключении в Тобольске, и великие княжны также пристрастились к этому новому спорту. После чая занятия возобновлялись и оканчивались в шесть часов. Обед был часом позже, после чего шли пить кофе наверх, в большую залу. Мы все приглашались провести время с императорской семьей, и вскоре это вошло в привычку для многих из нас. Устраивали игры и старались найти развлечения, чтобы разнообразить монотонность нашего пребывания в заключении. С наступлением сильных холодов большая зала стала необитаемой, и мы находили убежище в соседней комнате, служившей салоном Ее Величества, — единственной комфортабельно обставленной комнате в доме. Император часто читал вслух, в то время как великие княжны шили или играли с нами. Императрица играла обыкновенно одну или две партии в безик с генералом Татищевым и затем, в свою очередь, принималась за работу или лежала на своей кушетке. В такой мирной семейной обстановке мы проводили долгие зимние вечера, как будто потерянные в этой необъятной далекой Сибири. Одним из высших лишений во время пребывания нашего в заключении и в Тобольске было почти абсолютное отсутствие известий. Письма доходили до нас очень нерегулярно и с большими опозданиями. Что касается журналов, то мы были ограничены негодным местным листком, печатавшимся на оберточной бумаге, в котором были только старые телеграммы, за несколько дней, чаще всего измененные и сокращенные. Император, однако, с тоскою следил за событиями, происходившими в России. Он понимал, что страна стремилась к гибели. Один момент надежда к нему возвратилась, когда генерал Корнилов предложил Керенскому выступить на Петроград, чтобы положить конец агитации большевиков, которая становилась все более и более угрожающей. Его печаль была неизмерима, когда стало видно, что Временное правительство отстранило эту последнюю возможность спасения. Это было, как он и понимал, единственное средство избежать, быть может, угрожающей катастрофы. Я услышал тогда в первый раз, что император пожалел о своем отречении от престола. Он принял это решение в надежде, что лица, которые желали его удаления, могли быть способны успешно окончить войну и спасти Россию. Он опасался, чтобы его сопротивление не было причиною гражданской войны, в присутствии неприятеля, и он не желал, чтобы кровь даже одного русского была бы пролита из-за него. (…) Теперь император страдал, видя, что его отречение не принесло пользы и что, имея в виду только благо родины, он, в действительности, повредил ей своим уходом. Эта мысль должна была часто преследовать и стать для него впоследствии причиною больших нравственных страданий.
Около 15 ноября мы узнали, что Временное правительство было свергнуто и что большевики захватили власть. Это обстоятельство не отразилось непосредственно на нашей жизни, и только через несколько месяцев, как мы увидим, нами решили заняться.
Проходили недели, и новости, доходившие до нас, становились все хуже и хуже. Нам, во всяком случае, было трудно следить за событиями и уяснить их значение, потому что данные, которыми мы располагали, не давали нам возможности ни понять причин событий, ни уяснить их последствий.