Надо сказать, что ресторан этот пользовался дурной славой у тех, кто хотя бы раз побывал в нем. Его называли "лимитным", "ямой", "дном", в общем, названий у него было много, и каждое в той или иной мере отражало какую-нибудь характерную черту этого заведения общепита. Посетители здесь сидели в шапках, поскольку гардеробщик не принимал их. В шапках пили, ели, танцевали до упаду. Кухня была отменно плохой. Может, служащие уносили домой слишком много продуктов, а может, повара здесь были из тех, что наловчились отмерять порции пельменей в обжорках, а больше ничего и не умеют. Но, скорее всего, виной тому было и то и другое. Ведь сюда в основном приходили выпить, а какой, к черту, из пьяного в стельку гражданина в ушанке гурман? Съест все, что подадут.
Вслед за окровавленной девицей из зала выскочил молодой человек с безумным лицом. Шувалов уже успел оторвать от себя девицу и сделал это вовремя. Публика повалила через узкую дверь, как во время пожара. Кто-то кого-то по дороге бил ресторанной посудой и кулаками. Женщины визжали, как милицейские свистки, мужчины ругались, да каждый старался перекричать целую толпу, в общем, гвалт стоял, как на базаре.
Зуев отпихнул от себя пьяного молодца, крикнул ему: "Я не ваш" – и тут же получил кулаком по губам. Еще не успев оправиться от удара, он отмахнулся еще от одного драчуна, но Шувалов схватил его за руку и увлек в зал.
– Они туда, а мы сюда, – крикнул ему Шувалов, – а то ведь из этой каши не вылезешь. Засосет. Повяжут вместе со всеми.
Прикрывая губы ладонью, Зуев мрачно проследовал за Шуваловым к столику.
Нельзя сказать, что в зале было тише. В углу, на низенькой эстраде, полупьяные лабухи били по струнам электрических гитар, да так сильно, будто платили им подецибельно. Такая же полупьяная певица с раскрашенным лицом пела что-то про несчастную любовь. Внизу ей подпевали танцующие и сидящие за столиками. Все это происходило под стеклянный аккомпанемент сталкивающихся рюмок и фужеров.
– Содом и гоморра, – весело сказал Шувалов. – Что, Сашуня, по губам получил? А ты не стой на пути. Это же не люди. Это моральные уроды.
Зуев молча кивнул Шувалову на подошедшую официантку.
– А, – обрадовался Шувалов. – Значит, так, киска. Нам бутылочку водки, два салата и горячее. А запить есть что-нибудь?
– Есть, – мрачно ответила "киска", – гранатовый напиток.
– Это такой грязный, из-под крана? – вовсю веселясь, спросил Шувалов.
От такой наглости "киска" позеленела. Лицо ее и без того отнюдь не идеальных линий перекосилб. Как-то не по-женски, да и не по-мужски она рявкнула басом:
– Заказывать будете? А то… проваливайте…
– Да ладно тебе, – примирительно сказал Шувалов. – Я же шучу. Всем известно, что гранатовый напиток делается из граната. Это фрукт такой. Так что неси, – Шувалов поощрительно хлопнул официантку по широкому бедру, и та, гневно сверкая глазами, удалилась в святая святых ресторана – за белую загадочную перегородку.
Бутылка водки кончилась быстро. Шувалов уже успел пару раз сплясать с красоткой на тяжелых, в два пальца толщиной, подошвах. Заказал еще одну бутылку и опять ушел плясать. А Зуев остался один, но ненадолго. Сзади его кто-то обнял, он обернулся и узнал одну из шуваловских девиц.
– А пойдем танцевать, – пьяно предложила она.
– Губа болит, – ответил Зуев.
– А я тебя буду в щечку, – сказала девица и захохотала Зуеву прямо в ухо. В это время на столе появилась еще одна бутылка, и Зуев предложил девице составить ему компанию.
Он налил себе и ей по полному фужеру водки, левую руку положил девушке на колено, кивнул ей и выпил всю водку до дна. Девушка тоже выпила, но лишь половину. Прикрыв руку Зуева своей ладонью, она предложила:
– Поедем к тебе.
– У меня жена дома, – ответил Зуев.
Девушка немного подумала и сказала:
– Тогда ко мне. Надоело здесь.
Зуев не мог в таком состоянии подолгу раздумывать над чем-то, прикидывать, взвешивать. Он сейчас готов был ехать куда угодно, с кем угодно и на любом виде транспорта, лишь бы менялись декорации и было что выпить. Он помог девушке подняться со стула и, проходя мимо танцующих, махнул Шувалову, но тот не увидел.
Уже два часа Зуев сидел в комнате у девушки, имя которой он так и не узнал. Все это время, с самого появления здесь, Зуев как мог успокаивал ее. С ней еще в лифте случилась самая настоящая истерика, а попав к себе в квартиру, она упала на кушетку и разрыдалась. Зуев все время спрашивал: "Что случилось?" – но девица не отвечала. Она рвала под себя покрывало, сучила ногами и тихо, с небольшими перерывами, завывала.
На исходе третьего часа девушка уснула. Вконец измотавшийся Зуев пристроился тут же, рядом с ней. А проснулся он уже утром, когда серый рассвет смешался с оранжевым светом безвкусной пластмассовой люстры. Зуев проснулся от того, что кто-то потряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел незнакомую девушку с опухшим, грязным от размазанной косметики лицом. Она нависала над ним и, не шевеля губами, бубнила:
– Вставай, приехали.
– А-а, – протянул Зуев, разглядывая хозяйку, и тут же лицо его передернуло от боли, и он простонал: – Ох, черт, что это у меня в голове так стреляет?
Девушка сатанински хохотнула, подошла к окну и достала из-за занавески початую бутылку водки.
– Вот, – сказала она, ставя бутылку на стол. – Тебя как зовут?
– М-м-м, – замычал Зуев, действительно не помня своего имени. – Саша, – наконец выговорил он.
– А меня Люся, – ответила девушка. – Это, что ж, мы вчера в "Золотом рожке", что ли?
Зуев сполз с кушетки, дрожащими руками разлил водку по чайным чашкам и ответил:
– Вроде. Фу, черт, опять нажрался.
– И как же это ты меня подцепил? – спросила Люся. – Что, я такая пьяная была?
– Я тебя подцепил? – беззлобно возмутился Зуев. Что-то он, конечно, помнил, но подробно рассказать, как все произошло, не мог.
Они выпили за знакомство, и уже через минуту Люся начала катастрофически пьянеть. Она истерически хохотала, хватала Зуева за руку и шептала ему в лицо какие-то глупости. Затем Люся расплакалась, а когда Зуев принялся ее успокаивать, она прильнула к нему и, шмыгая носом, пожаловалась:
– Меня муж бросил недавно. Понимаешь? Он подонок. Понимаешь?
– Понимаю, – ответил Зуев. – Ну если подонок, так радуйся, что бросил.
– Ты ничего не понимаешь, – замотала она головой. – Подонок он потому, что бросил. Ты ничего не понимаешь, – повторила она. – Тебя никогда не бросали. А меня… – Люся перевела дух, – несколько раз. Поживет немного – и адью. Почему? Что я, уродина какая?
Зуев пожал плечами и даже выдавил из себя несколько бессмысленных слов вроде:
– Ну… знаешь… это ж дело такое…
– Когда была жива мама, – продолжала Люся, – как-то все по-другому было.
– Она что, умерла? – спросил Зуев.
– Повесилась. Застрелила отца, а сама повесилась, – ответила Люся. – Он бил ее каждый день. Изобьет и стоит смотрит, улыбается. Все ждал, когда она уйдет сама. А она не уходила. Думала, уладится. Он и говорил ей, что ставит эксперимент: до какого унижения может дойти человек. Заставлял ее грязные ноги целовать, топтал ее, выгонял голую из квартиры.
– Фу, какие ужасы ты рассказываешь, – сказал Зуев и налил в чашки водки. – Давай лучше выпьем. Кстати, это твое банджо?
– Мое, – ответила Люся. – Или возьмет ее за волосы и об стену головой: тук-тук. "Поняла?" – говорит. А что она должна была понять? А она ему: "Поняла-поняла". А он опять: тук-тук.
– Успокойся, – сказал Зуев, хотя Люся говорила совершенно спокойно и даже как-то равнодушно. – А ты на банджо-то играть умеешь?
– Умею, – ответила Люся. – А у отца было охотничье ружье. Вот мать как-то и не выдержала. Он приходит домой, а ружье за шкафом уже заряженное стоит. Я, чтобы не видеть этого, на улицу ушла… – Люся разрыдалась, а Зуев взял ее чашку, за волосы оттянул ей голову назад и попытался влить ей водку в рот. Зубы у нее стучали о края чашки, и почти половина водки стекла по подбородку на грудь. После этого Зуев повалил девушку на кушетку, и она снова забилась в истерике.
– Черт, ну и влип же я с тобой, – мрачно сказал Зуев. Он сел рядом с хозяйкой квартиры, обхватил голову руками и запричитал: – Ну чего ты воешь? Чего ты воешь? Ну, давай я тоже завою. – Хмель быстро выветривался из головы. Зуев как-то обмяк, поскучнел, а Люся, израсходовав большую часть сил, попритихла и плакала теперь почти буднично, без надрыва и телодвижений. Эта будничность передалась и Зуеву, и он тихим, жалеющим голосом сказал:
– Если бы я знал, чем тебе помочь. Сказать: пойди в церковь? Не могу. Я – атеист. Как и ты, отлучен пожизненно. Сказать: читай книги? Бессмысленно. Ты все равно этого делать не будешь. Посоветовать тебе пить, пока пьется? Язык не поворачивается. Да ты и без того пьешь. Что ни скажи, все бессмысленно. И с тобой оставаться не могу. – Зуев плеснул себе водки и с отвращением выпил. – Я даже пожалеть тебя толком не могу. Всех не пережалеешь. Ничего не могу. Лучше плачь – полегчает. Может, все и уладится. – Зуев ненадолго задумался, затем помотал головой и с сомнением в голосе сказал: – Не жилье же тебе нужно и не кусок хлеба. Все это у тебя есть. А того, чего нет, нет и у меня. И неизвестно, существует ли в природе.
Люсины всхлипы перешли в тихое посапывание. Она уснула, как и лежала, в неудобной, напряженной позе протеста против собственной неполучившейся жизни.
Зуев взял в руки банджо, потрогал пальцами струны. Извлеченные им звуки были какими-то особенными, многообещающими. Они щекотали барабанные перепонки и перекликались с мрачной музыкой его пьяной растормошенной души.
– Можно, я возьму банджо на пару дней? – обратился Зуев к Люсе. Он знал, что она давно спит, но для очищения совести считал своим долгом спросить, хотя бы и у спящей. После этого он встал и еще раз взглянул на хозяйку квартиры. Ее вид давно уже утомил Зуева, как, собственно, и лицезрение чужого беспробудного горя. Пробормотав какое-то обещание, сунул банджо под мышку и вышел из квартиры. – Я принесу через два дня, – сказал он, не веря самому себе.