– Не будем говорить о возвышенном, не будем говорить о возвышенном. – Каждый раз интонации менялись, и было совершенно непонятно, просит он, требует или приказывает молчать о возвышенном в этом вертепе. Конец этому положил проснувшийся Шувалов. Он встал злой, взлохмаченный, но почему-то бодренький, будто все это время он не спал пьяным мертвецким сном, а бегал на морозе вокруг дома.
Шувалов подошел к столу, налил себе и Кретову. Они выпили, и Кретов тут же положил голову на жирную оберточную бумагу с остатками копченой рыбы.
– Вставай, – сказал Шувалов и потряс Зуева за плечо. – Пойдем. Сколько можно сидеть в этой помойке?
Зуев вполне осмысленно посмотрел на Шувалова и поднялся со стула. Надо заметить, что Зуев довольно часто пил недобросовестно. Другими словами, филонил. Ему давно надоело сидеть за столом, но один он не решался покинуть дом из боязни остаться в одиночестве. Бывает, у пьяного человека наступает такой момент, когда он готов сидеть в обнимку с чертом, лишь бы кто-нибудь был рядом.
Пробуждение Шувалова Зуев воспринял как подарок судьбы. Он очень обрадовался и даже попытался изобразить эту радость на своем лице. Шувалов вообще всегда действовал на Зуева тонизирующе. Его энергичность и беспутная болтовня преобразовывали мрачный мир, окружавший Зуева, до неузнаваемости. Какой-нибудь одной фразой Шувалов обесценивал казавшуюся серьезной ситуацию. Крупные неприятности становились пустяками, проблемы – мыльными пузырями, а скучные обязанности – пережитком прошлого или выдумкой мазохистов. И эта беспутниность передавалась Зуеву с мелкими капельками слюны, которые Шувалов извергал из себя в большом количестве во время разговора. Точно так же Шувалов заряжался от Зуева. Он чувствовал в себе прилив сил при виде Зуева. Этот тюфяк постоянно требовал за собой присмотра, и Шувалов напрягался, играя жизнерадостного везунка, действовал за двоих, получая от этого родительское удовлетворение.
– Мне домой надо зайти, – сказал Зуев, щупая свое лицо.
– Домой потом зайдем, – ответил Шувалов, – посмотри на себя. Что тебе сейчас делать дома? Жена скандал устроит. Вечером пойдешь. Они лягут спать, а ты тихо-тихо…
– А куда сейчас? – спросил Зуев. Что-то холодное и липкое проползло у него внутри, когда он вспомнил о возвращении. Не потому, что Зуев плохо относился к своей жене или семейная жизнь была ему в тягость. Просто дома он не появлялся уже около недели, а объяснить жене толком свое отсутствие не мог, потому и думать об этом не хотелось. Поэтому так легко соглашался Зуев с другом, когда тот предлагал отложить возвращение до вечера или утра следующего дня.
– Сейчас? – жуя корку, спросил Шувалов. – Да все равно. Не здесь же сидеть. Деньги-то у тебя еще есть?
Смущаясь, Зуев полез в карман и вытащил оттуда сорок рублей.
– Вот, есть немного.
– Откуда? – обрадовался Шувалов. Он рассчитывал в лучшем случае на пятерку, в худшем – на мелочь, а эти сорок рублей мгновенно выхватили его из грязной комнаты домика и швырнули в сияющие люстрами и зеркалами шашлычные, рюмочные, дорогие кафе и дешевые рестораны.
– Я банджо Кретову продал, – сознался Зуев.
– Молодец, – восхитился Шувалов, – молодчина. Все-таки ты не зря небо коптишь и народный хлебушек ешь.
– Да ладно тебе, – отмахнулся Зуев. – Чужое банджо. Я взял-то его на два дня.
– Ой-ой-ой, – передразнил его Шувалов. – Нам стыдно. Ах-ах-ах!
– А, – отмахнулся рукой Зуев. – Я все равно не помню, где она живет. И как ее зовут, не помню. Чего добру пропадать?
– Вот-вот, – обрадовался Шувалов. – Точно. Хочешь, я тебе еще пару причин придумаю. Чтоб уж утешиться насовсем и бесповоротно? – Болтая, Шувалов бросил Зуеву его пальто, оделся сам, и, окинув взглядом на прощание комнату, друзья направились к выходу. Перед тем как закрыть за собой дверь, Зуев быстро вернулся, взял банджо и после этого покинул квартиру.
– Деньги-то, надеюсь, не оставил? – спросил Шувалов.
– Нет, – ответил Зуев, – как-нибудь отдам.
Да, богата была Москва злачными местами. Только на Таганке можно было насчитать не менее десятка. Одна "Сказка” чего стоила. Это та, что на углу Таганской улицы и Товарищеского переулка. Чего там только не было, в этом уютном двухэтажном особнячке. И столовая, она же распивочная, и пивная, где собиралась вся таганская шатия, и пельменная. Правда, пельменную быстро закрыли. Говорят, из-за того, что там мраморной столешницей какому-то бедолаге голову вдрызг размозжило. Пьяненький был, уснул за остывшей порцией пельменей, да поскользнулся, а поскользнувшись, подбил одноногий стол с тяжеленной столешницей. Так и помер в бульоне недоеденных пельменей. Что ж, спать стоя тоже нужно уметь.
А какой москвич не помнит Покровские ворота тех времен с их четырьмя знаменитыми пивными? Вот уж где шумел "родной Марсель". И еще как шумел! Когда закрывалась одна из пивных, посетители перебирались в следующую. Закрывались две – не беда, две остальные гостеприимно распахивали свои двери перед всеми страждущими; трезвыми и пьяными, униженными и возвысившимися, денежными и согласными на то, что остается после денежных. Например, в "мебельной" пивной, это та, что у мебельного магазина, одно время частенько простаивал министр. Все знали, кто он такой, и при встрече почтительно говорили ему: "Здравствуйте, Сергей Петрович. Приятного аппетита". И Сергей Петрович важно отвечал им кивком головы.
Рядом с министром почти все время находился врач, то ли терапевт, то ли педиатр, но не личный врач Сергея Петровича, а такой же, как и он, посетитель. Были в этой компании и известный журналист, и доктор наук – химик, и актер театра и кино, он же солист елоховского хора – бас-профундо. Когда артист за кружку пива исполнял какую-нибудь пустяковую арию, стекла тихонько дребезжали в окнах, а кружки подпрыгивали на столах, расплескивая пиво.
Были там и художники разной известности. Хорошая компания, интересная, а связывало этих людей то, что все они были бывшими. Бывший министр, бывший журналист, вот разве что художник оставался художником, да и то потому, что рядом с пивной у него была мастерская, а, как известно, имея мастерскую, человеку совершенно необязательно ежедневной работой подтверждать свое право называться художником.
А в основном в пивных стоял народ как народ. Таких в любой пивной хоть пруд пруди. Эта, так сказать, основная масса, как и в театре, была удивительно разнообразной: девочки с вульгарными раскрашенными личиками, представительные мужья, зашедшие на пару кружечек, высоколобые философы, нашедшие здесь себе слушателей и даже учеников, редкобородые поэты с усталой ненавистью в глазах, жучки, бичи, различные прохиндеи и даже иностранцы. Этих было видно издалека. У них на лицах была написана готовность принять любую кару за преступное любопытство. В общем, театр со всеми его комедиями, трагедиями и публикой, жаждущей полновесных развлечений.
Именно в "мебельную" пивную и отправились Зуев с Шуваловым. До ее закрытия оставалось более трех часов, а за это время, да с деньгами, можно было не только "поправиться", но и войти в новый виток этого сумасшедшего штопора.
По дороге от метро к пивной Зуев не переставал жаловаться на головную боль и тошноту. Один раз он даже забежал в подворотню, но почти сразу выскочил оттуда с побелевшим, испуганным лицом.
– Кого это ты там увидел? – поинтересовался Шувалов.
– Собаку, – на ходу выдохнул Зуев. – Очень на волка похожа.
– На медведя, наверное, – пошутил Шувалов.
– Я серьезно, – ответил Зуев, – и глаза какие-то мертвые. Фу, черт. Честное слово, мертвые и почему-то человеческие. А морда злая, как… – Зуев хотел сказать "у собаки", но понял, что Шувалов подхватит этот каламбур и опять скажет какую-нибудь дребедень.
– Допился ты, братец, – хохотнул Шувалов, – волки, крысы, черти, кровавые мальчики в глазах… Неправильный образ жизни ведешь. Нехорошо.
Они пробрались сквозь толпу пьющих бедолаг и вошли в пивную. Шум стоял такой, что говорить приходилось в полный голос. Отыскав свободные кружки и разменяв деньги, друзья наполнили кружки пивом и принялись искать себе место. Пока они ходили из одного зала в другой, Шувалов ругался, проклиная тесноту и вонь, но когда они все же пристроились на углу столика, он, будто и не было всех этих хождений, продолжил прерванный разговор:
– Я месяц назад в метро встретил девушку. Вся в белом, как невеста. Песня, а не девушка. Стоит, голубушка, смотрит на меня как ягненок и глаз не опускает, Народу было много. не протолкнуться. Так мы и смотрели друг на друга, пока я до своей станции не доехал. Очень жалел потом, что не познакомился. И ведь не спешил никуда. Мог вполне проехать с ней пару остановок. А здесь, неделю назад, смотрю, опять она. Тоже в метро. И заметил я ее перед самой своей остановкой. Чувствую, кто-то смотрит. Поворачиваюсь – она, голубушка. А глаза пуще прежнего невинные. А я как раз спешил на "бардак". Мне бы сообразить, что "бардак" никуда не денется. Нет, автоматом выскочил. Потом всю дорогу волосы на голове рвал. И что ты думае, шь? Вчера видел ее на улице. Хотел из машины выскочить, а там перекресток, у светофора. Пока промешкался, стало поздно. Она на перекрестке стояла. Стоит и смотрит на меня – заметила. Ох, какие у нее глаза. А фигура! И вот ведь как не везет. В Москве три раза встретились и не познакомились. Ну, бывает же такое. – Шувалов совершенно искренне расстроился. Его потянуло на мрачное, и он вспомнил, как несколько лет назад собирался жениться на дочке одного бездарного, но очень удачливого писателя. Брак не состоялся. Папа-писатель поднял страшный шум. Обещал упрятать Шувалова либо в "дурку", либо в тюрьму, и Шувалов отступил. Знал, что папа может, поскольку его писательская деятельность была лишь красивым фасадом, а что за ним – все знали, но об этом не принято было говорить.
Расчувствовавшись, Шувалов заодно отматерил и своих бывших тещу, с тестем, а с них перешел на цены и порядки. Так бы договорили они до закрытия, если бы к ним не подошла странного вида девушка лет восемнадцати. Она была высокой и милой, но удивительно неряшливо для своего возраста одета. Девушка заговорщицки подмигнула и показала Шувалову мужские часы без ремешка. Часы были так себе, и Шувалов, едва бросив взгляд, отрицательно помотал головой.