оставалось на ресторанный суп и пиво.
Вскоре поезд подошел к станции. Поблагодарив бабушку, Зуев с Шуваловым вышли из вагона и попрощались с проводницей. Та испуганно посмотрела на них и спросила:
– А вы из какого купе?
– Все, – важно ответил Шувалов, – мы уже не из какого. Мы сами по себе.
– Из какого они купе? – обращаясь к пассажирам, спросила проводница, но наши герои уже вышли на платформу и отправились к зданию вокзала.
– Чаплино, – прочитал Зуев название станции.
– Родина Чарли Чаплина, – пошутил Шувалов, – здесь же он снимал свою "Золотую лихорадку" – глушь. Вот увидишь, мы застрянем здесь на сутки, а то и двое. Хорошо, если есть пивная, а если нет?
– Пивная уже закрыта, – мрачно ответил Зуев.
– Сегодня, – сказал Шувалов. – Завтра тихо-мирно попьем пива. Посмотрим, чем здесь поят земляков великого Чарли. Ты же знаешь, Чарли любил выпить.
– Он не пил, – так же мрачно ответил Зуев.
– Ну, пил, не пил – у него уже не спросишь. А мы-то пьем.
Вокзал оказался маленьким и подозрительным. Собственно, подозрительно здесь выглядели Зуев с Шуваловым в своих мятых пальто и с опухшими небритыми физиономиями. У входа в здание стоял милиционер. Он внимательно оглядел гостей города Чаплина, но не успел или не сообразил остановить их. Зуев с Шуваловым быстро прошмыгнули внутрь, мгновенно оценили обстановку и вышли через противоположную дверь. Настроение у обоих как-то очень быстро испортилось. Шувалов поднял воротник пальто, чертыхнулся и сказал:
– Может, посмотрим расписание? Надо же знать, сколько и чего ждать.
– Иди посмотри, – ответил Зуев, и Шувалов, бормоча что-то о погоде и расстоянии до Москвы, вошел в здание вокзала и через несколько минут вернулся.
– Поезд завтра в 14.32, кассира нет. Ночевать опасно – милиция. – Зуев помолчал, а Шувалов продолжил: – Ну не на улице же ночевать. Пойдем поищем чего-нибудь. Может, есть гостиница или дом колхозника.
Они спустились по ступенькам на грязный чаплинский тротуар и двинулись вдоль железнодорожного пути.
Пройдя метров триста, они нашли будку то ли стрелочника, а может, рельсового сторожа. В будке было так же холодно, как и на улице, зато не дуло и не капало.
Вначале Шувалов завел разговор о возвращении в Москву. Он начал рассказывать, куда пойдет, что будет делать, но Зуев сидел молча и смотрел в маленькое оконце. Впервые за последнюю неделю он ощущал себя трезвым, и эта трезвость как-то сразу навалилась на него всеми своими проблемами. На работе можно было что-нибудь соврать. Дома придумать сногсшибательную историю с отъездом туда, не знаю куда, и частичной потерей памяти. А потом неделю симулировать пришибленного, но… не хотелось. Почему-то ничего не хотелось, и само возвращение не казалось уже таким необходимым. Там, в Москве, Зуева не ожидало ничего нового, как, впрочем, и здесь, в Чаплине. Как, наверное, и на островах Фиджи или на Луне. Все казалось каким-то старым и потрепанным. Погода ли повлияла так на Зуева или обстановка, но он вдруг с ужасом понял, что ему не интересно, а значит, не хочется жить. Что все происходящее на Земле он уже видел, что произойдет – знает, и нет у него никакого желания дожидаться завтрашнего дня, а завтра – послезавтрашнего. А Шувалов как будто почувствовал настроение друга и тоже притих. Он, собственно, и начал разговор, чтобы развеять скуку, но получилось наоборот. И Шувалов вспомнил о своем доме, о необходимости устраиваться на работу, о предстоящей долгой, холодной зиме. Мысленно он перебирал все, что могло произойти с ним за эту зиму, и не нашел ничего такого, что бы его обрадовало. Не веря самому себе, Шувалов принялся лихорадочно придумывать разные события, вспомнил о дне рождения Кретова, но вскоре понял, что это будет обычная пьянка. Он подумал, не махнуть ли ему на родительскую дачу недельки на две, отдохнуть, посидеть у горячей печки с книгой, но вспомнил свою последнюю поездку на дачу, когда гости, среди которых был и Зуев, побили всю посуду и поломали и без того ветхую мебель. А если уехать тайком, никому ничего не сказав, так уже через два дня он начнет умирать со скуки. И тут Шувалов вспомнил о девушке в белом платье, которую он, наверное, никогда больше не увидит. От этой мысли Шувалову стало так обидно, что он застонал и тем самым отвлек Зуева от подобных же тяжелых размышлений.
– Ты что? – спросил Зуев.
– Ничего, – ответил Шувалов, – зуб разболелся.
Все когда-нибудь кончается. Прошла и эта ночь. Вначале долго, по очереди кричали петухи в разных концах Чаплина. Затем серо рассвело. На улице моросил гриппозный дождь. Какие-то люди, укрывшись целлофановыми пакетами, газетами и накидками, спешили на станцию. И вскоре, завывая по-волчьи, оттуда отошел дизель местного назначения. После этого оба, и Шувалов и Зуев, уснули, как и были, – сидя. А проснулись они около одиннадцати.
Чаплино оказалось небольшим поселком, но уж никак не городом. Сотни полторы дворов, две конторы, столовая и два магазина. Это то, что было на виду. Может, где-нибудь в дебрях населенного пункта и скрывались исторические достопримечательности, но Зуева и Шувалова они не очень интересовали. Все, что им нужно было сейчас, спокойно лежало на прилавках, бродило в бочках, шипело на противнях и булькало в преогромной столовской кастрюле с корявой надписью "первое".
Они взяли по полному обеду и по две кружки пива. Вид и запахи горячей пищи с пивом развеселили путешественников. Жизнь перестала казаться им такой пустой и никчемной. Ее наполнители дымились на столе, а впереди, сквозь розовую дымку неизвестности, проглядывала, симпатичная мордашка завтрашнего дня.
– Как ты думаешь, – запивая котлету пивом, спросил Шувалов, – стоит нам взять еще по паре кружек? Пиво уж очень хорошее.
– Само собой, – ответил Зуев, – только вначале давай возьмем билеты.
О необходимости взять билеты прямо сейчас Зуев сказал так, не подумав. Для этого нужно было покинуть теплую гостеприимную столовую и идти по дождю не менее трехсот метров в пропахшее беломорными окурками здание вокзала.
Взяв еще по две кружки, друзья выпили их и после этого повторили раз пять, пока не нагрузились пивом по самые гланды. А потом уже были и билетные кассы, и магазин, и облетевший осклизлый сквер со скамейками, где Зуев и Шувалов выпили две из шести припасенных бутылок вина. До сих пор мрачный вид поселка преобразился. Он светлел, изменялся на глазах, наливался каким-то высшим смыслом бытия. И трехмерное пространство вдруг сделалось четырехмерным, а затем и пятимерным, и шестимерным, и семимерным. Все, что окружало Зуева и Шувалова, и все, что окружало то, что окружало Зуева и Шувалова, завертелось вокруг них, как галактика вокруг воображаемой оси, и теперь уже и тот и другой с уверенностью могли сказать, что весь мир – это они, а они – это весь мир, и весь этот замечательный кавардак будет существовать до тех пор, пока существуют они, и исчезнет только вместе с ними.
Все поезда, которые шли до Москвы, а их было всего три, давно уже прошли. Столовая закрылась, и наши путешественники с закуской и бутылками в карманах долго болтались по засыпающему Чаплину, пока наконец не вышли к какому-то пустырю с оградками и крестами на расползающихся холмиках. Оба уже были вполне невменяемые, наверное поэтому они долго хохотали, бродя меж могил. Зуев все пытался разбудить кого-нибудь из мертвецов. Для этого он садился перед холмиком, хлопал по нему ладонью и кричал:
– Эй, вставай, хватит лежать, у нас есть выпить.
Не менее часа фраза эта веселила Зуева и Шувалова, а затем они отыскали себе скамейку и принялись пить и закусывать, а заодно и угощать молчаливых хозяев. Зуев поливал могилу вином, Шувалов крошил хлеб и почему-то приговаривал: "Цып-цып-цып". Это "цып-цып-цып" заняло у них еще около часа, а когда оба они устали смеяться и говорить всякие глупости, когда для всех жителей поселка время перевалило за полночь, Шувалов вдруг встал со скамьи, вытянул руку и выкрикнул:
– Вон она, смотри, вон она!
– Кто? – удивился Зуев и также поднялся. Пошатываясь, он смотрел прямо перед собой, но не видел ничего, кроме неясного очертания ближайшей ограды.
– Та самая, я рассказывал тебе, – бормотал Шувалов, – в белом платье. – Шувалов принялся дергать Зуева за рукав и кричать: – Мы здесь! Иди сюда! Мы здесь! – Он размахивал руками и все звал девушку. Но потом чертыхнулся, оттолкнул Зуева и бросился в темноту.
Это последнее напугало Зуева, и на какое-то мгновение он протрезвел, бросился за Шуваловым, но тот был уже далеко. Слышно было, как Шувалов чертыхается метрах в десяти от скамьи. Видимо, он постоянно натыкался на ограды, падал, но все же лез дальше, вперед, к своей незнакомке, которая непонятно каким образом оказалась на чаплинском кладбище.
Оставшись один, Зуев сел на скамейку. Смеяться больше не хотелось, на душе сделалось сумрачно и совершенно бестолково. Мысли прыгали вокруг какого-то неясного образа до тех пор, пока Зуев не поднял глаза и не увидел впереди себя большую собаку с мертвыми человечьими глазами. Ужас захлестнул пьяное сердце Зуева. Он взвизгнул, отшатнулся назад и, не удержавшись, упал спиной на землю, а упав, перекатился за могильный холмик и притих. Зуев долго лежал, прислушиваясь, далеко ли Шувалов, но на кладбище стало так тихо, что он услышал биение собственного сердца. Не решаясь приподнять голову, он положил ее на скрещенные руки и зашептал:
– Только тихо, только тихо, только тихо… – да так и уснул.
Мало сказать, что пробуждение Зуева было тяжелым. Собственно, пробудилось только его сознание, а тела как будто и не было вовсе. Никогда в жизни Зуев не ощущал ничего подобного. Что там голова профессора, у Зуева не было даже головы, а было только сознание того, что земля близко, что на улице светло, и совершенно непонятно, как приподняться над землей и есть ли чего приподнимать.
Зуев попытался шевельнуться, но шевелить было нечем. Вместе с этим открытием к нему пришел страх. Отчаянный страх смерти или увечья. Он вдруг подумал, что его разбил паралич и отныне все оставшиеся годы он будет лежать в постели мыслящим бревном. Его тело иногда будут переворачивать, как оладью, чтоб не гнило, а он, Зуев, не будет принимать в этом никакого участия. Он даже не будет чувствовать, как туловище перекатывается с боку на бок, как заламываются и переплетаются потерявшие самостоятельность руки и ноги. От этих жутких картин Зуев впал в ярость, задергался и, к великой своей радости, далеко-далеко от себя вдруг почувствовал тяжесть собственной ноги.