— Каких "других"? — горячится доктор. — Эти "другие" уже в Америке сидят! И слава Богу, я вам скажу, что есть "нешира"[11]. Без нее тут бы конец света был. Вы только подумайте, разве Израиль может принять два миллиона русских евреев? Это с нашим-то экономическим положением? Куда их деть? В Синай послать? Так мы уже и Синай отдали. Вот это была ошибка, я вам скажу. — Указательный палец снова взлетает вверх. — Это была трагическая ошибка!
Доктор толкает ногтем свой маген-давид, который начинает качаться над его животом, как маятник.
— Да, — вздыхает он, — если бы Бог захотел, он из Ближнего Востока рай сделал бы, сады Эдема! С арабской нефтью и еврейскими мозгами тут бы такое было!
— Рай — не рай, зато нет антисемитов. И, если бы нас было не три, а пять миллионов…
— А, бросьте, — перебивает доктор, — это все пропаганда. Дело не в количестве. Какое население в Монако? Или в Люксембурге? А как они живут? А?
Я не успеваю ответить, как в дверь заглядывает Цвика и устремляется ко мне.
— Ну, как ты? Жив? А где Сильвио?
Я тычу через плечо большим пальцем.
— Спит.
— Тогда пошли, — торопит Цвика, — а то машины не будет.
— Заходите, — говорит доктор по-русски. — Может, у вас что почитать найдется?
— Только по-английски.
Доктор разводит руками:
— Еще не научился. Ну, все равно заходите. Поболтаем.
В палатке я сметаю с койки песок, и вместе с ним со спальника срывается крупный скорпион. Автоматы валяются на койках и торчат из-под матрасов. В углу, открыв рот, спит Эзра: ни дать ни взять — мертвец.
Цвика накручивает номер своей Рути, а я валюсь на койку. Снять ботинки — подлинное блаженство. Расшнуровать их, сбросить носки, вытянуться и пошевелить пальцами ног. Еще, еще и еще раз, пока затекшая ступня не отойдет. Уверяю вас, что это и есть блаженство. Если не верите, попробуйте сами, а потом скажете, прав я или нет.
Надо мной дыра в брезентовом конусе. Я почему-то вспоминаю купол римского Пантеона, который мы с женой осматривали в прошлом году. Через большое отверстие в куполе проходят солнечные лучи и наискось разрезают полутемный зал, ударяясь о гулкий, каменный пол. Как хорошо было в Риме, среди высоких зданий, площадей, мостов, соборов и музеев, гранита и мрамора! Как радостно было хоть на несколько дней вернуться в мир памятников, статуй, колонн и барельефов. В Израиле нет даже гипсовых уродов, населявших в Москве все порядочные скверы и парки.
За этими воспоминаниями я незаметно задремал. Меня разбудил громкий спор. Рядом со мной стоит Авраам и втирает в волосы какую-то мазь.
— Ты их бензином трави! — внушает ему Шуки.
— Знаешь, сколько такая мазь в городе стоит? — ухмыляется Авраам. — Тыщу лир! Понял? А мне доктор бесплатно дал!
— Выкинь ты эту мазь! — настаивает Шуки. — Я тебе говорю, что вшей только бензин берет!
— Да где я тут бензин возьму? — отмахивается Авраам.
— Вечером ужинать поедем — сходи к заправщикам, они тебе отольют.
— Ссаки они ему отольют, а не бензин! — раздается голос Эзры. — Они вечером все закрывают и к девкам из военной полиции идут. Ух, какие там "куски" есть!
— Эй, джинджи[12], — окликает Ури Циона, — который час?
Цион не отзывается. Он вынимает из сумки маленький молитвенник, выходит из палатки, внимательно осматривается и поворачивается в сторону Иерусалима.
Через несколько минут он уже качается в нарастающем трансе, бормоча себе под нос неразборчивые слова. Среди этой протяжной мелодии я различаю только одно — АДЕНОЙ[13] — которое Цион выделяет, переливая его из строки в строку и повышая голос. Кончив молиться, он целует твердый, кожаный переплет, сует молитвенник в сумку и тихо ложится на свою койку.
— …как вернусь, так сразу к ней пойду, — заканчивает свой рассказ Авраам.
— Куда ты ей такой вшивый нужен? — поддевает его Ури. — Я вместо тебя пойду.
Авраам проворно бросается на Ури и придавливает его своей тушей.
— Я тебе этих вшей сейчас в рот засуну! — орет он и трясет Ури вместе с койкой. — У меня жопа чище твоей поганой рожи, понял? Гашишник несчастный!
Цвика отрывается от телефона и кричит, чтобы ему не мешали разговаривать. Авраам слезает с растерзанного Ури и примирительно спрашивает:
— Играть будем?
— Будем, будем, — отзывается Шуки и стаскивает на пол матрас, вокруг которого усаживаются все игроки. Ури вытаскивает из мешка продолговатую коробку "реми", три маленьких подставки и высыпает горку разноцветных костяшек.
— Арье, кто сейчас на ворота идет? Ты? — спрашивает Цион.
— Я…
— По два часа будем дежурить или по три?
— Давай по три, как раз до полуночи будет. Ты меня в девять сменишь.
— Ладно.
Я подошел к Цвике, разбиравшемуся в своих любовных делах.
— Я приемник возьму. Слышишь?
Я взял приемник, надел пояс с полными обоймами, зарядил автомат и пошел к воротам.
Небо из голубого стало палевым, и дымные полосы облаков сложились в странный узор, напоминающий отпечаток гигантской человеческой пятерни. Мне четко видны фаланги всех пальцев и даже сплетение линий на ладони. Я посмотрел на свою правую руку и вспомнил, как когда-то мне гадала цыганка. Она объяснила, что по количеству складок на внутренней стороне запястья можно определить, сколько лет человеку суждено жить. Надо только вытянуть руку и согнуть ладонь. Каждая складка — 25 лет. Я согнул ладонь. На левой руке получилось две с половиной складки, а на правой — три. Если цыганка не соврала, то в любом случае мне осталось прожить еще с полжизни. Я проделал этот номер еще несколько раз, но получилось меньше — на обеих руках образовалось всего по две складки.
С заходом солнца появилась разная живность, которая радостно приветствовала наступление ночной свежести. Я уже давно заметил, что в Израиле нет сумерек — темнота обрушивается сразу, как обвал. Где-то высоко над головой шелестели невидимые птицы. Одна кричала что-то вроде "у-ду-ду-ду-ду", другая — "тиль-ти-ти-тиль". Некоторое время они оживленно перекликались, а потом и "ду-ду", и "ти-тиль" куда-то улетели.
Даже птичий говор здесь похож на иврит. Я бы не удивился, услышав, что они кричат "кум-кум''[14] или "галь-галь"[15], "пар-пар"[16], "хен-хен"[17], "тус-тус"[18], "буль-буль"[19]. Есть даже певчая птичка, которую так и зовут — "буль-буль".
Я включил радио, и сразу — тр-р-р-р-р-р-р! тс-с-с-с-с! — затрещали, зацыкали легионы сверчков. Они были возмущены тем, что мне недостаточно их музыки.
Из палатки вышел Ури, открыл капот пикапа и начал подсоединять электропровод. В палатке зажегся свет. Потом вышел Цвика и, спросив у меня, как дела, помочился на ворота, стараясь попасть в один из прутьев. Застегнув штаны, он посмотрел на звезды и спросил:
— Пароль на сегодня знаешь?
— Нет.
Цвика покрутил головой.
— "Костюм на Пурим". Запомнил?
— Да.
— А что будешь делать, если человек идет и пароль не говорит?
— Стрелять буду.
— Куда?
— Да хватит тебе, Цвика! Что я, первый день в армии?
— Я тебя проинструктировать должен, понял? Если что случится, первым отвечаю я.
— Ну, давай, инструктируй.
— Так, значит, вначале стреляешь в воздух. Понял? Если он не останавливается, стреляешь по ногам…
— А если он ползет?
Цвика на минуту задумывается.
— Все равно, вначале — по ногам. Как в инструкции. А потом — по корпусу.
— По чему?
— Ну, в грудь, понял? Убить!
— Убить?
— Да.
— Ладно, убью.
— В порядке. Тебя кто сменяет?
— Цион.
— Вы тут смотрите в оба, а то проверка может быть. Если меня спросят, скажешь, на базе крутится. Понял?
— Понял.
Цвика ушел. Из палатки доносятся голоса спорящих картежников. Потом все залезают в пикап и отправляются ужинать. Тихо. Даже сверчки замолкают, словно прислушиваясь к чему-то. Над темным силуэтом палатки кружится летучая мышь — странная помесь ласточки и лягушки. Она описывает круг за кругом, задевая крыльями брезент и противно попискивая. Рядом на стуле бубнит транзистор, но, как и все прошлые ночи, я слышу только один голос — голос пустыни. Под этими звездами на меня вдруг накатывает чувство полной бездомности и до того страшной неприкаянности, что хочется плакать. Так, верно, чувствовал себя самый первый человек — нагое и дикое существо, еще не умевшее надеяться, верить и любить.
По шоссе с нарастающим ревом пролетали военные "джипы", и в темноте казалось, что это — гоночный марафон, на котором по кругу проносятся одни и те же машины. Потом со стороны базы по горизонту полоснул мутный луч, послышалось тарахтенье мотора и чьи-то голоса. Машина начала тормозить и, переваливаясь на откосе, свернула к палатке. Фары облили меня светом, и я зажмурился.
— Стой! — закричал я. — Гаси свет!
Свет погас, и с машины спрыгнули двое.
— Пароль! — крикнул я тем же дурным голосом.
— Чемпион Израиля по шеш-беш! — засмеялись из темноты, и я узнал голос Эзры. Вторым был Цион, который привез мне ужин. Шофер попил воды из цистерны и уехал.
— А остальные где? — спросил я Эзру.
— В кино пошли.
— А чего же ты не пошел?
— А чего идти-то? — зевнул Эзра. — Я этот фильм уже три раза видел. Одно старье привозят.
Цион извинился, что не раздобыл чая, и сменил меня на посту. В палатке была полная темень, поэтому уж лучше было есть под открытым небом. Я сел на стул у ворот и начал жевать холодную яичницу, заедая ее помидором. Потом съел кусок хлеба с сыром, напился воды и нырнул в палатку. Только я начал снимать ботинки, как из-под самых ног шмыгнула мышь, а за ней — другая. Я залез в спальник не раздеваясь и еще накрылся сверху одеялом.