— Как?
— Холодно. Там, что, кто-нибудь понимает по-русски?
— Нет, никто не понимает.
— Хорошо. Осталась еще неделя. Если ты вернешься из своей армии и ничего мне не скажешь…
— Женя, не надо ультиматумов.
— Это не ультиматум, милый. Я просто устала тебя уговаривать.
— Эй, джинджи, — кричит Цвика, — кончай болтать, мне тоже звонить надо!
— Кто это там, милый?
— Есть у нас один крикун. Прости, но тут нужен телефон.
— Спокойной ночи, Левушка. И, пожалуйста, я тебя очень прошу…,
— Спокойной ночи, милая. Я тебя очень люблю, и мне очень плохо без тебя. Целую тебя, целую…
— Ну, что дома? — спрашивает Цион. — Все в порядке?
— Все в порядке, — автоматически повторяю я.
Осталась еще неделя. Осталась всего неделя. Сегодня — второй день. Или третий день? Без газет все дни перепутались…
Напротив меня раскашлялся во сне Авраам. Он кашляет долго, залпами, с какими-то рвотными судорогами, а затихая, всхлипывает и причмокивает, будто ест суп. Цвика опять забыл выключить приемник. Вылезаю из спальника и шарю в темноте вокруг его койки, пока не нахожу этот чертов транзистор в одном из ботинков.
У ворот, скрючившись на стуле, спит Ури. Автомат он сунул под ноги.
Лежу с полузакрытыми глазами и смотрю, как Цион вытаскивает из футляра очки, потом расправляет дицит[27] и натягивает штаны. Гудит голова, болят бока, хочется спать. Пять часов утра. Цион выбирается из палатки, закутывается в талит, и на фоне бесконечного песка его одинокая фигура превращается в большую белую птицу с черными полосками. Наверно, вот так и выглядели наши прадеды в земле Ханаанской. Заунывный мотив молитвы с ее монотонным "ай-яй-яй" разбудил каких-то мелких птах, и они взлетают из-за дюн парами, как боевая эскадрилья.
Цион скатывает талит и вынимает из сумки огурец, кусок хлеба и кефир в пластмассовом стаканчике. С ужина припас, думаю я.
— Спасибо, Господь, — бормочет он, — что послал нам еду и дал поесть в мире…
Он взбалтывает кефир и тут замечает, что я не сплю.
— Огурец хочешь?
— Давай.
Цион разламывает огурец пополам.
— А в России огурцы есть?
Песок вкраплен в огурец, как дробь. Песок царапает горло. Песок под ногтями.
— Цион, почему ты в синагоге не молишься?
— Идти далеко.
Ах да, сегодня — Суббота. Значит, Цион не поедет с нами в столовую и до вечера будет лежать и читать свои книги.
Я один раз был в нашей полковой синагоге. Небольшой такой домик с надписью "Синагога". Когда проходил мимо, меня ласково окликнул раввин: "Молиться идешь?" — "Нет". — "А книга? Это не Танах?" — "Нет, американский роман". Раввин пожевал губами и отвернулся.
Из любопытства я зашел внутрь. Там было несколько солдат, в основном — пожилых резервистов. Автоматы лежали на скамейках рядом с молитвенниками. Но самым поразительным была картина на стене, написанная маслом и пристроенная с правой стороны от Арон ха-Кодеш[28]. На этом полотне, разделенном по диагонали черной линией, были грубо намалеваны танк (внизу) и пушка (наверху). Этот шедевр батальной живописи сопровождала витиеватая надпись, выведенная крупными желтыми буквами "ЛО Б'ХАЙЛЬ В'ЛО Б'КОАХ!".
— Красиво, а?
Я оглянулся и увидел того же раввина в чине капитана.
— А как же это, картина — и в синагоге висит?
— Это не картина, — вздохнул раввин, — а эмблема! Можно сказать, лицо полка!
Вспомнив этот разговор, я спрашиваю Циона, что он думает о синагогальной картине. Он уже в молитвенном трансе и не сразу из него выходит. Повторяю вопрос. Цион трогает ермолку и морщится.
— Плохо, очень плохо! У сефардов запрещено. Совсем запрещено, чтобы во время молитвы других мыслей не было, чтобы ничего другого глаза не видели. А у ашкеназим можно. Это ж надо — в синагоге пушки с танками рисовать! Тьфу, прости Господи! Да это наверняка ашкеназим и нарисовали, тайманцы " и рисовать-то не умеют! В скольких синагогах в армии был — нигде такого не видел!
— Слушай, Цион, а вот надпись…
— Какая надпись?
— На картине этой. ЛО Б'КОАХ… и как там раньше?
— ЛО Б'ХАЙЛЬ!
— Да, хайль! Что это значит?
— А то и значит, что мы не только силой берем, не только танками.
— А чем же еще?
— Вот в этом-то все и дело, — усмехается Цион и собирает в щепоть свою бороденку. — Написано в Танахе: "Не воинством и не силой, но Духом моим"! Вон что они с Божьим словом делают! Где же Дух-то, а? Я тебя спрашиваю, куда они Дух подевали?
— Кто "они"?
— Ашкентозим[29], кто же еще? Когда мы приехали, они над нами смеялись, что у нас детей много; что старухи наши в штанах ходили и на срадьбах улюлюкали; что мы раввину руку целуем. Варварами нас называли. Они из нас второсортных ашкеназим хотели сделать, а мы первосортными тай-манцами хотим быть, понял?
Монолог Циона прерывает появление Цахи.
— Кто завтракать едет? — весело кричит он.
— Хватит тебе орать! — высовывается из мешка Цвика. — Спать хотим!
— Я поеду.
— Этим лентяям ничего из столовой не привози, понял? — Цахи шлепает меня по спине жирной ладонью. — Пусть худеют! — и хохочет.
После завтрака оказывается, что у пикапа полетела ось, а наш "джип" приедет только через час. Узнав об этом, я захожу в офицерский сортир и иду поболтать с доктором.
Он сидит в своем кабинете в одних трусах и читает приложение к пятничному выпуску газеты "Маарив".
— A-а, земляк, Шаббат шалом! — радуется доктор. — Сейчас чайку соорудим! А то, может, спиритус вини желаете, а? Что, с утра не пьете? И правильно, я вот тоже не могу — сердце не позволяет, а раньше, бывало… Ах, что там говорить, что было, то было!
Он помешивает в стакане крепкий чай и рассматривает меня через очки-колеса.
— Так как думаете, война будет?
— Надеюсь, что нет. А вы?
— Будет. Как мы себя ни уговариваем, что, мол, с Египтом перемирие, Иордания держит нейтралитет, в Иране — хаос, а я думаю, что против нас они всегда сговорятся.
— Я не верю. И потом, наша армия — самая сильная на Ближнем Востоке.
— Красная армия всех сильней! — фальшиво пропел доктор, и мы оба засмеялись. Он отхлебнул из стакана и почесал колено. — Армия разрушается, как и все остальное.
— Но ведь все говорят, что во время войны…
— Во время войны — да! А между войнами? И если между войнами в армии — бардак, что будет на войне? Чудо? Вы верите в чудеса? Я больше не верю!
— А во что вы верите?
— В дружбу. Да, да, не смейтесь. В Израиле солдаты сражаются не за Отечество. Тут и слов-то таких не употребляют, и на знамени "За Родину!" не пишут. Вот, мой товарищ в бой идет. Я его по резерву десять лет знаю и всех офицеров — тоже. Так что же, он пойдет, а я нет?
Доктор снял очки.
— Я в Риме был, когда в Йом-Кипур война началась. Так в аэропорту очередь была — 800 офицеров. Дрались за право первыми вернуться и идти на фронт! Вначале только летчиков брали. Я, врач, еле пролез: знакомый генерал за меня похлопотал. А в Лоде нас уже с формами ждали, мы там же переодевались — и на фронт. Знаете, когда в полк приехал, мне прямо-таки легче стало. А ведь даже семью не видел — сразу к ребятам! Вот так-то, земляк!
В дверь постучали. Доктор обернулся.
— Открыто!
Вошел фельдшер-аргентинец, сказал, что в столовой опять плохо вымыли посуду. Доктор выругался; вначале на иврите, потом по-русски.
— Ну, я им покажу! Я им за такие дела неделю внутри сделаю[30]! Дай мне халат! Вы извините, земляк, не знаю имени-отчества.
— Просто Лева, — жму пухлую докторову руку.
— А меня Аркадий. Аркадий Самуилович по-старому. Ей-Богу, Лева, заходите, а то я тут и по-русски разучусь говорить.
— А как же Бабель?
Доктор гулко хохочет и шутливо грозит мне пальцем.
— А вы зубастый, а?
В палатке Арваам, Шуки и Ури уже режутся в "реми", a нагрянувший Шауль взывает к сознательности Эзры, стоя у его койки.
— Эзра, прими этот грузовик!
— Не приму.
— Я с тобой как с человеком, а ты…
— А, пошел ты…
— Заткнись, сука! Я тебе — не товарищ!
— Да у меня и нет таких товарищей!
— Ты у меня домой не уедешь, понял? Под суд пойдешь!
— А я твою мать…
— Я тебя последний раз спрашиваю, ты идешь работать?
— А я не хочу работать. Н-е х-о-ч-у! Понял?
Вспотевший Шауль выскакивает из палатки и мчится на базу.
— Сейчас мем-цадиков[31] приведет! — пророчески заявляет Авраам.
— Никого он не приведет, — возражает Ури и отпивает из канистры. — Слышь, Эзра, двигай лучше к нам. Мы сейчас из толстого еще пару сотен вытрясем!
Шуки перемешивает костяшки и выстраивает их столбиками.
— Пас!
— Куда ты пятерку суешь?
— А куда мне ее, в задницу тебе засунуть?
Цион отрывается от молитвенника и укоризненно смотрит на троицу.
— Ай-яй-яй, а в азартные игры играть — грех! Да еще в Шаббат! Бог все видит!
Ури торжественно выкладывает сразу четыре комбинации и кричит Циону:
— Так пусть Бог отвернется! Шуки, гони еще 100 лир!
Ури достает из кармана рубашки тонкую пачку денег, бережно вкладывает туда две новенькие бумажки и еще раз пересчитывает. При этом он медленно шевелит губами и после каждой сотни рисует на песке черточку.
В следующую субботу я уже буду дома.
Ты решил?..
Мухи…
Откуда здесь столько мух? И как только они в такую жару не дохнут?
Буду дома. "Мне хочется домой, в огромность квартиры, наводящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь…"
Я в Израиле ни разу пальто не носил.
Наводящий грусть…
— Кто там? — Это я!
— Левушка!.. Решил?