Справедливости ради надо отметить, что хотя Халпин унаследовал характер и нравственный облик, приписываемый официальной историей и семейной традицией знаменитому колониальному Барду, тем не менее оставалось только гадать, получил ли он впридачу и его божественный дар. Халпин не гонялся за Музой; по правде сказать, он не написал бы и одной поэтической строки даже под страхом смертной казни. Впрочем, чего не бывает — дремлющие способности могли вдруг пробудиться, и тогда мир услышал бы наконец бряцание лиры.
А между тем молодой человек особых надежд не подавал. С матерью их связывала сердечная дружба и полное взаимопонимание, в глубине души она сама была верной поклонницей прославленного Майрона Бэйна, но умела скрыть свою слабость с восхитительным тактом, свойственным ее полу и справедливо всеми почитаемым, — пусть себе твердят злые языки, что такт этот — не что иное, как лицемерие. Она доверилась только сыну, и разделенная вина ее более укрепила связывавшие их узы. Мать, конечно, избаловала сына, но Халпин сам ей в этом помог. Время шло, Халпин стал мужчиной, если, конечно, можно назвать мужчиной южанина, так и не научившегося интересоваться результатами выборов, — и год от года крепло и становилось нежнее чувство между ним и его прелестной матерью, которую он с детских лет звал Кати. Во взаимной привязанности этих романтических натур ярко проявилось явление, которое стараются не замечать, но которое преобладает во всех жизненных отношениях, — сексуальность, украшающая даже узы кровного родства и делающая их более прочными и более возвышенными. Мать и сын были неразлучны и держались так, что незнакомые часто принимали их за любовников.
Однажды Халпин вошел к матери в будуар, поцеловал ее в лоб и, играя темным локоном, выбившимся у нее из прически, сказал, изо всех сил стараясь казаться спокойным:
— Кати, мне придется на пару недель уехать в Калифорнию, ты, надеюсь, не против?
Кати могла бы не отвечать — Халпин в ту же минуту все прочел по ее лицу. Конечно, она против, очень даже против, и слезы, хлынувшие из больших карих глаз, еще усилили весомость ее слов:
— Ах, сын мой, — говорила она, с бесконечной нежностью глядя на него, — я предчувствовала, что меня ждут неприятности. Ведь сегодня мне приснился дедушка Бэйн, и я полночи проплакала. Во сне он вошел ко мне в комнату, такой же молодой и красивый, как на этом портрете, он встал рядом с ним и показал на твой портрет, висевший на той же стене. Я взглянула туда, но не смогла рассмотреть твое лицо: на портрете оно было закрыто покрывалом — так закрывают лица умерших. Твой отец посмеялся над моими страхами, но мы-то с тобой знаем, что сон мой не к добру. И еще с краю под покрывалом я увидела отпечатки пальцев у тебя на шее, прости, дорогой, но мы ведь никогда ничего друг от друга не скрываем. Может, ты растолкуешь мой сон иначе, может, он не предвещает твоего отъезда? Или возьмешь меня с собой?
Нужно признаться, что в свете новых научных открытий это изобретательное толкование сна логическому уму сына показалось не слишком удачным, на мгновение у него мелькнула мысль, что сон предвещает несчастье, может быть, менее трагическое, чем поездка на побережье, зато более простое и близкое. Уж скорее его задушат — здесь, в родном краю.
— Нет ли случайно в Калифорнии целебных источников? — продолжала миссис Фрейзер. Халпин не успел даже рта раскрыть, чтобы выложить свою версию. — И лечебниц, где пользуют от ревматизма и невралгии? Ты только взгляни на мои пальцы, они совсем не гнутся. А во сне сильно болят.
И она протянула к нему руки. Какой диагноз поставил юноша, установить не удалось, ибо вместо ответа он поспешил улыбнуться, однако хронист, записавший эту историю, чувствует себя обязанным заявить, что даже врач, предписывая самой красивой своей пациентке перемену климата, не увидит столь же здоровых и гибких пальцев.
В конце концов два неординарных человека с равно неординарным чувством долга расстались: один уехал в Калифорнию, как того требовали интересы его клиента, вторая же осталась дома по воле супруга, который даже не догадывался о ее намерениях.
И вот как-то раз в Сан-Франциско Халпин Фрейзер прогуливался поздней ночью вдоль берега моря и нежданно-негаданно превратился в мореплавателя — к великому своему удивлению и огорчению. Его силой затащили на неописуемой красоты пиратский корабль, уходивший в дальние страны. На этом злоключения Халпина не кончились, корабль потерпел крушение у берегов Богом забытого острова в южной части Тихого океана, и лишь спустя шесть лет некий предприимчивый купец, заглянувший на остров в поисках приключений и наживы, взял тех, кому удалось спастись, на борт своей шхуны и доставил в Сан-Франциско.
Денег у Фрейзера не было, но горд он был как прежде, в те давние-давние годы, целые столетия тому назад. Он не хотел принять помощь от незнакомых людей и проживал близ города Санта-Элена у товарища по несчастью, ожидая из дома вестей и денег. И как-то раз отправился в лес поохотиться, да там и уснул.
Привидевшийся во сне призрак, столь похожий и вместе не похожий на его мать, был ужасен. Сердце Халпина не отозвалось навстречу ему ни любовью, ни страстной тоской, и в памяти не возникло воспоминаний о прекрасном прошлом — все чувства, все переживания поглотил страх. Халпин хотел бежать, но ноги налились свинцовой тяжестью, он не мог оторвать их от земли. Руки бессильно висели, и только глаза были послушны ему, но он не смел отвести их от тусклых глаз призрака, он знал: то не была душа, лишенная тела, но самое грозное порождение заколдованного леса — тело, лишенное души! В пустом взгляде призрака не было ни любви, ни жалости, ни понимания — ни одного чувства, к которому можно было обратить мольбу о пощаде. "Ходатайство о помиловании отклоняется", — ни с того ни с сего подумал он на судейском жаргоне, отчего стало еще страшнее, как бывает, когда огонек сигареты выхватит из темноты могилу.
Казалось, прошли века, и мир поседел от старости и грехов, и заколдованный лес, собрав все ужасы в одно чудовищное видение, исполнил свое назначение и пропал, и с ним исчезли шепот и вздохи невидимых созданий, а призрак все стоял в шаге от Халпина Фрейзера и разглядывал его с тупой животной злобой, потом вдруг выбросил вперед руки и с лютой свирепостью кинулся на него. Нападение высвободило все физические силы человека, и хотя мозг Халпина все еще был во власти чар, мощное, гибкое его тело начало борьбу и сопротивлялось противнику бесстрашно и упорно. Несколько мгновений словно посторонний зритель наблюдал он за чудовищной борьбой бездушного разума и автомата, наделенного дыханием, и вдруг, будто одним прыжком вскочив в свое тело, вновь обрел себя и, собрав все силы, продолжал борьбу так же неистово и сосредоточенно, как жуткий его противник.
Но разве способен смертный побороть творение своего сна? Воображение, создавая врага, уничтожается им: исход борьбы предопределен причиной борьбы. Несмотря на полное напряжение сил, которые, казалось, понапрасну расходуются в бездонной пустоте, он почувствовал ледяные пальцы у самого своего горла. Его прижало к земле, и над собой на расстоянии вытянутой руки он увидел искаженное смертью костлявое лицо, потом стало темно. Издали донесся прерывистый звук, похожий на барабанную дробь, бормотание сплетающихся голосов, взмыл в небо резкий крик, и воцарилась тишина… Снится Халпину Фрейзеру, что он умер.
Вслед за теплой, ясной ночью наступило промозглое утро. Вчера к вечеру едва заметное облачко, да и не облачко вовсе, а так — тень облака, легкое сгущение воздуха — легло у вершины вдоль нагих скал к западу от горы св. Елены… Оно было так прозрачно, так невесомо, что казалось выдуманным, и хотелось закричать: "Скорее, смотри, через минуту оно исчезнет!"
Через минуту оно увеличилось и стало заметно плотнее. Уцепившись краем за гору, облако ползло над отрогами, забираясь все глубже и глубже в долину. Одновременно оно растекалось к югу и к северу, вбирая в себя лоскуты тумана и небольшие тучки, которые поднимались вверх, как бы для того, чтобы оно могло их поглотить. Облако все росло и росло, скоро оно заслонило собой вершину, и над долиной плотной, серой пеленой повисла туча. В Калистоге, раскинувшейся в верхней части долины, у самых гор, ночью не было звезд, днем не было солнца. Туман спустился вниз, в движении на юг он поглощал одно ранчо за другим и вскоре стер с местности город Санта-Элена, расположенный в девяти милях от Калистоги. Отяжелев, улеглась на дорогах пыль, деревья отекали влагой, умолкли и скрылись в чаще птицы, изнуренный свет дня стер все краски и пригасил огни.
На рассвете двое мужчин вышли из Санта-Элены и зашагали на север, по дороге, ведущей в Калистогу. У обоих были ружья на плече, но сведущий человек никогда не принял бы их за охотников. То были Холкер, помощник шерифа из Напы, и Джаралсон, следователь из Сан-Франциско. Они занимались охотой на людей.
— Далеко еще? — спросил Холкер.
— Белая церковь? С полмили будет, — ответил следователь. — Кстати, это вовсе не церковь, а обычное школьное здание, оставшееся без хозяина и посеревшее от старости. Когда-то в нем отправляли богослужения, может, в то время оно и было белым. При нем есть небольшое кладбище, поэту бы понравилось. А вы догадываетесь, почему я послал за вами и попросил взять с собой ружье?
— Сам бы я никогда не решился расспрашивать вас: придет время, сами скажете. Но коль вы интересуетесь, скажу: вы хотите, чтобы я помог вам арестовать какого-нибудь покойника.
— Помните Бранскома? — спросил Джаралсон, оставляя без внимания неудачную попытку спутника пошутить.
— Типа, который перерезал глотку своей жене? А как же. Я потратил на него целую неделю и все зря, много поту, да мало проку. За его голову обещана награда в пятьсот долларов, только никто из нас его и в глаза не видел. Уж не хотите ли вы сказать…
— Вот именно. Он все время был у вас под самым носом. Ночует на старом кладбище у Белой церкви.