Текст под снимком гласил, что правительство Израиля обнаружило меня после пятнадцатилетних поисков. И теперь требует от Соединенных Штатов моей выдачи для суда. По обвинению в чем? Соучастие в убийстве шести миллионов евреев.
Я не успел и рта раскрыть, как толстяк врезал мне прямо через газету.
Я рухнул как подкошенный, ударившись головой о мусорный бак.
Толстяк склонился надо мной.
— Я тобой сам займусь, пока евреи тебя не посадили в клетку в зоопарке или еще чего не надумали, — прорычал он.
Я помотал головой, пытаясь стряхнуть окутавший меня туман.
— Что, ощущаешь?
— Ага, — пробормотал я.
— Это тебе за рядового Ирвинга Бакэнона.
— Вы, значит, он и есть?
— Бакэнон погиб. Лучший был мой друг. Немцы отрезали ему яйца и повесили на телеграфном столбе в пяти милях от места высадки.
Отпихнув рукой Рези, он ударил меня ногой по ребрам.
— А это — за Энсела Брюера, которого задавил "Тигр" под Аахеном.
И снова пнул меня.
— А это за Эди Маккарти, которого пополам разрезало пулеметной очередью в Арденнах. Эди хотел стать врачом.
И он отвел свою ножищу, чтобы пнуть меня по голове.
— А это — за…
Больше я ничего не слышал. От удара еще за кого-то, павшего на войне, я потерял сознание.
Позже Рези рассказала мне, что на прощание сказал толстяк и что за подарок он принес мне в своей сумке.
— Я-то войны не забыл, — сказал он мне, хотя я не мог уже его слышать. — Все остальные, видать, забыли, но я — никогда. И вот что я тебе принес, чтоб тебе не заставлять никого руки пачкать.
И ушел.
Рези выбросила петлю в мусорный ящик, где ее следующим утром нашел наш мусорщик Ласло Шомбази. Он потом ею и удавился, но это уже совсем другая история.
Что же до моей собственной, то я очнулся на продавленной кушетке в сырой перенатопленной комнате, увешанной заплесневелыми нацистскими знаменами. Рядом стоял картонный камин — лучшее, что может предложить грошовая лавка для празднования счастливого Рождества. Вделанные в камин картонные березовые полешки освещал красный огонек электрической лампочки и лизали целлофановые языки вечного огня.
Над камином висел хромолитографический портрет Адольфа Гитлера, убранный черным шелком.
Я оказался раздет до своего солдатского белья и укрыт покрывалом под леопардовую шкуру. Застонав, я сел, отчего у меня в глазах все поплыло. Взглянув на свое леопардовое покрывало, я пробормотал что-то несуразное.
— Что ты сказал, милый? — спросила Рези. Она сидела подле меня, но я не заметил ее, пока она не заговорила.
— Неужто, — пробормотал я, плотнее завернувшись в шкуру, — неужто мы попали к готтентотам?
Мои здешние референты, расторопные и толковые молодые люди, подобрали мне фотокопии статьи из "Нью-Йорк таймс" о смерти ЛАСЛО ШОМБАЗИ, человека, удавившегося предназначенной мне веревкой.
Так что и это мне тоже не приснилось.
Отмочил он этот номер на следующий день после того, как меня избили.
По словам газеты, он эмигрировал в США после того, как в рядах борцов за свободу сражался в Венгрии с русскими, был братоубийцей, поскольку застрелил своего брата Миклоша, заместителя министра просвещения Венгрии.
Прежде чем заснуть вечным сном, Шомбази написал записку и пришпилил ее к брючине. Об убийстве им своего брата в записке не было ни слова.
Была жалоба на то, что ему, признанному в Венгрии ветеринару, не позволили практиковать в Америке. Он много чего горького нашел сказать об американской свободе. Ему она показалась иллюзорной.
В последнем своем фанданго паранойи и мазохизма Шомбази завершил посмертное письмо намеком, будто раскрыл секрет излечения рака. А врачи-американцы, мол, лишь смеялись над ним, когда он пытался передать им его.
Ладно, хватит о Шомбази.
Вернемся в комнату, где я очнулся после избиения: это и был тот самый подвал, что оборудовал для Железной Гвардии Белых Сынов Американской Конституции покойный Август Крапптауэр, подвал дома Лайонелла Дж. Д.Джоунза, доктора богословия и медицины. Где-то наверху работал печатный станок, выпуская тираж номера "Уайт Крисчен Минитмен".
Из какой-то другой подвальной комнаты, неполностью звукоизолированной, доносились идиотски монотонные звуки стрельбы в цель.
Первую помощь после избиения оказал мне молодой Авраам Эпштейн, живущий в нашем подъезде доктор, который констатировал смерть Крапптауэра. Из квартиры доктора Рези позвонила доктору Джоунзу за советом и помощью.
— Почему Джоунзу? — спросил я.
— Он казался мне единственным человеком в стране, которому можно доверять, — объяснила Рези. — Единственный, о ком я знала точно, что он — на твоей стороне.
— Без друзей — что за жизнь, — сказал я.
Сам я этого не помню, но, по словам Рези, я очнулся в квартире Эпштейна. Джоунз приехал за нами на своем лимузине и отвез меня в больницу, где мне сделали рентген и взяли три сломанных ребра в пластырь. После чего Джоунз доставил меня к себе в подвал и велел уложить в постель.
— Но почему сюда? — спросил я.
— Здесь ты в безопасности.
— От кого?
— От евреев, — объяснила Рези.
Вошел шофер Джоунза — Черный Фюрер Гарлема — с подносом, на котором принес яичницу, гренки и обжигающе горячий кофе. Поднос он поставил на столик рядом со мной.
— Голова болит? — спросил он.
— Болит.
— Примите аспирин.
— Спасибо за совет.
— В этом мире почти что ни от чего нет толку, — сказал он, — кроме аспирина.
— И… и Республика Израиль действительно требует моей выдачи, — не веря, переспросил я Рези, — чтобы судить меня за… за что, там в газете говорилось, меня хотят судить?
— Доктор Джоунз уверен, что американское правительство тебя не выдаст, — ответила Рези, — но евреи пошлют людей выкрасть тебя, как Эйхмана.
— На кой им ляд такая никчемная добыча, — пробормотал я.
— Ты учти, за тобой не просто пара-другая явреев гоняет, вставил Черный Фюрер.
— Что? — не понял я.
— Это я к тому, что они теперь целой страной обзавелись, смекаешь? И крейсера теперь свои яврейские заимели, и самолеты яврейские, и яврейские танки. Вот они всей ен-той яврейской своей кодлой за тобой и шлендрают, разве только что яврейскую водородную бонбу с собой не прихватили.
— Господи боже, да кто там за стенкой стрельбой развлекается? Может он перестать, пока у меня голова хоть немного не пройдет? — взмолился я.
— Друг твой, — объяснила Рези.
— Доктор Джоунз?
— Джордж Крафт.
— Крафт? Он-то откуда здесь взялся? — изумился я.
— Едет с нами, — ответила Рези.
— Куда?
— Все уже решено. Все единодушны, милый, — нам лучше всего покинуть страну. Доктор Джоунз уже обо всем позаботился.
— О чем позаботился?
— У его друга есть самолет. Как только ты полностью придешь в себя, милый, мы сядем в самолет, улетим в какое-нибудь чудесное местечко, где тебя никто не знает, и начнем новую жизнь.
Я пошел проведать Джорджа Крафта в тире, оборудованном Джоунзом у себя в подвале. И нашел его в начале длинного коридора, дальний конец которого был заложен мешками с песком. На мешках прикрепили мишень в форме человека.
Мишень являла собою карикатурное изображение курящего сигару еврея, попирающего ногами изломанные кресты и крохотных обнаженных женщин. В одной руке еврей держал мешок с деньгами, украшенный словами "международное банкирство". В другой — русский флаг. Карманы его были набиты взывающими о помощи детьми и их родителями, выдержанными в той же пропорции, что и крохотные женщины, которых еврей топтал ногами.
Конечно, с моего конца коридора всех этих подробностей было не различить, но мне-то подходить ближе, чтобы рассмотреть их, не требовалось.
Мишень нарисовал я. Году, кажется, в сорок первом.
В Германии ее размножали многомиллионными тиражами. Она так ублажила мое начальство, что меня премировали десятифунтовым окороком, тридцатью галлонами бензина и недельным оплаченным отпуском с женой в "Шрейбер-хаусе" в Ризенгебирте.
Должен признать, что с мишенью я перестарался — ведь я не нанимался к нацистам художником, — каковой факт и представляю для обоснования выдвигаемых против меня обвинений. Думаю, факт моего авторства является новостью даже для Института документации военных преступлений в Хайфе. Однако прошу принять во внимание, что нарисовал сие чудовище, стремясь всемерно упрочить свою репутацию ярого нациста.
Я намеренно сгустил краски, создавая мишень, и за пределами Германии или подвала Джоунза ее и всерьез-то никто бы не принял. Да и нарисовал я ее куда менее профессионально, чем мог бы.
Тем не менее она обрела успех.
Да такой, что просто ошеломил меня.
Гитлерюгенд и новобранцы СС никакими иными мишенями почти и не пользовались, а Генрих Гиммлер даже удостоил меня письменной похвалы. "Благодаря Вашей мишени, я стал стрелять во сто крат лучше, — написал он. — Ибо у чистокровного арийца она не может не вызывать порыва стрелять наповал".
Глядя, как Крафт выпускает по моей мишени пулю за пулей, я впервые понял причины ее успеха. Любительская нечеткость рисунка придавала ей сходство с изображениями, нацарапанными на стене в общественной уборной, вызывая в памяти вонь, тусклое освещение, гулкий резонанс сырого воздуха и гнусную уединенность кабинки — ну точно эхо душевного состояния человека на войне.
Рисунок удался лучше, чем мне бы того хотелось.
Не замечая меня, укутанного в леопардовую шкуру, Крафт выстрелил снова. Стрелял он из "люгера", огромного, как осадная гаубица, но с патронником и нарезкой, подогнанными под малокалиберные патроны. Поэтому выстрелы звучали разочаровывающе тихо. Крафт снова спустил курок, и из мешка в двух футах от головы мишени посыпалась струйка песка.
— Попробуй в следующий раз с открытыми глазами, — посоветовал я.
— О, — воскликнул Крафт, опустив "люгер". — Да ты уже на ногах!