Лозунги гласили:
— Набирайся знаний! Будь в своем классе первым во всем! Блюди чистоту и силу тела! Не распускай язык!
— Ребята местные? — спросил я Джоунза.
— Нет, нет, — ответил тот. — Только восемь из них вообще ньюйоркцы. Девять из Нью-Джерси, двое из Пикскилла — вот те близнецы, а один ездит аж из Филадельфии.
— Каждую неделю ездит из Филадельфии? — переспросил я.
— Где же еще ему найти то, что предлагал здесь Август Крапптауэр? — вздохнул Джоунз.
— Как их навербовали? — поинтересовался я.
— Через мою газету. Но, в общем-то, все они пришли сами. Сознательные обеспокоенные родители все время присылали письма в "Уайт Крисчет Минитмен", спрашивая, существует ли молодежное движение, борющееся за чистоту американской крови. Одно из самых душераздирающих писем за всю мою жизнь я получил от женщины из Бернардсвилля, штат Нью-Джерси. Она позволила своему мальчику вступить в БСА — "Бойскауты Америки", не подозревая, что по-настоящему БСА следовало бы расшифровывать "Большевики-семиты Америки". И что вы думаете? В скаутах мальчишка дорос до "орла", а потом ушел в армию, попал служить в Японию и вернулся домой с женой-японкой!
— Август Крапптауэр плакал, читая это письмо, — вставил отец Кили. — Вот тогда-то он и понял, что, несмотря на усталость, должен вернуться к работе с молодежью.
Объявив собрание открытым, отец Кили предложил всем помолиться. Молитву он прочитал заурядную, насчет мужества перед лицом вражеских орд.
Один штрих церемонии, правда, выглядел весьма незаурядным, такого я и в Германии не видел. У задней стены стоял с литаврой Черный Фюрер. Литавра была укутана, чтобы приглушить звук, — укутана той самой искусственной леопардовой шкурой, в которую вместо халата укутывался я. Каждую фразу молитвы Черный Фюрер заключал ударом в приглушенную литавру.
Выступление Рези об ужасах жизни за Железным Занавесом вышло коротким и скучным и столь неудовлетворительным с образовательной точки зрения, что Джоунзу пришлось задавать ей наводящие вопросы.
— Ведь правда, что преданные коммунисты в большинстве своем люди еврейской или азиатской крови? — спросил он.
— Что? — переспросила Рези.
— Конечно, правда, — сам себе ответил Джоунз, — это же само собой разумеется.
И довольно бесцеремонно закончил ее выступление.
Где в это время был Джордж Крафт? Сидел в последнем ряду, прямо перед приглушенной литаврой.
Затем Джоунз представил аудитории меня, представил, как человека, в представлениях не нуждавшегося. Но сразу же мне слова не дал, объяснив, что приготовил сюрприз для меня.
И какой!
Оставив свою литавру, Черный Фюрер шагнул к реостату у выключателя и начал постепенно приглушать освещение, пока Джоунз продолжал говорить.
А говорил Джоунз в сгущающейся тьме о моральном и интеллектуальном климате Америки во время второй мировой войны. О том, как преследовали за убеждения патриотичных и дальновидных белых людей, как наконец почти все американские патриоты были брошены в застенки федеральных тюрем.
— И нигде американец не мог более найти слова правды, — сказал он.
В зале стало темно, хоть глаз выколи.
— Почти нигде, — продолжал в темноте Джоунз. — Но если кому повезло иметь коротковолновый приемник, один источник правды еще оставался. Один-единственный.
И вдруг в темноте послышались звуки и трель коротковолнового эфира, обрывки французской речи, затем немецкой, такты Первой симфонии Брамса, звучавшие так, будто ее исполняли на детской дудке-сопелке, а затем четко и ясно:
"Говард Кэмпбелл-младший, один из немногих последних свободных американцев, говорит из свободного Берлина. Я хочу приветствовать моих соотечественников, то есть чистокровных белых американцев, солдат сто шестой дивизии, занимающих сегодня позиции у Сент-Вита. Родителям ребят, служащих в рядах этой необстрелянной дивизии, хочу сообщить, что в районе ее расположения сейчас боев нет. Четыреста сорок второй и четыреста сорок четвертый полки выдвинуты на передовую, четыреста двадцать третий полк находится в резерве.
Журнал "Ридерс дайджест" опубликовал замечательную статью под названием "В окопах не встретишь атеистов!". Развивая эту тему, замечу, что, хотя войну развязали евреи, и только евреи в ней и победят, в окопах евреев не встретишь тоже. Пехотинцы сто шестой дивизии вам это подтвердят. Евреи слишком заняты, пересчитывая товар в интендантской службе или деньги в финансовой службе или торгуя на черном рынке в Париже сигаретами и нейлоном, чтобы очутиться хотя бы в ста милях от линии фронта.
Земляки там, в Америке! Родные и близкие мальчиков на фронте! Припомните-ка всех известных вам евреев! Припомните хорошенько!
А теперь позвольте вас спросить. Они от этой войны обеднели или разбогатели? У вас сейчас вроде карточки. Но они сейчас едят лучше или хуже? Одеваются хуже или лучше вас? И бензина им достается меньше, чем вам, или больше?
Я-то ответы на все эти вопросы уже знаю, и вы будете знать их тоже, если только откроете наконец глаза и как следует задумаетесь.
А теперь позвольте вас спросить вот о чем:
Знаете ли вы хоть одну еврейскую семью, получившую телеграмму из Вашингтона — бывшей столицы свободного народа, — так вот, знаете ли вы хоть одну еврейскую семью, получившую из Вашингтона телеграмму, начинавшуюся следующим образом: "Министр обороны поручил мне выразить его глубочайшие соболезнования в связи с тем, что ваш сын…"?
И так далее.
Говард У.Кэмпбелл-младший, свободный американец, вещал в темном подвале еще с четверть часа. И я отнюдь не пытаюсь отмахнуться от своего позора небрежным "и так далее".
Институт документации военных преступлений в Хайфе располагает записями всех без исключения выступлений Говарда У.Кэмпбелла-младшего. Если кому угодно прослушать их и подобрать из них самые мерзкие мои высказывания, то я не возражаю, если подобной подборкой в качестве приложения сопроводят мое повествование.
Отрицать свои речи я никак не могу. Могу лишь сказать, что сам в них никогда не верил и прекрасно знал, что несу мракобесную, подстрекательскую, непристойно-издевательскую мерзость.
И сейчас, слушая здесь во тьме самого себя, я даже не испытал шока. Для защиты, может, и помогло бы, скажи я, что покрылся холодным потом, или еще какую чушь. Но ведь я всегда отдавал себе отчет в содеянном. И всегда был способен с этим жить. Как? С помощью простого и общедоступного дара человечеству — шизофрении.
Одна во тьме произошла занятная вещь, достойная упоминания. Кто-то сунул мне записку в карман, и сделал это умышленно неловко, чтобы я понял, что мне сунули записку.
Но кто сунул, я так и не сумел понять, когда свет зажегся снова.
Я произнес панегирик Августу Крапптауэру, высказав, кстати, вполне искреннее убеждение в том, что дело Крапптауэра будет, по всей вероятности, жить с человечеством вечно, пока не переведутся люди, слушающие голос сердца, а не разума.
Моя речь удостоилась дружеских аплодисментов аудитории и удара в литавру Черного Фюрера.
А я пошел в уборную прочитать записку.
Записка была напечатана на листочке, вырванном из маленького блокнота на спиральке. И гласила:
"Дверь у бака с углем отперта. Уходите немедленно. Жду в заброшенном складе прямо через дорогу. Торопитесь, Ваша жизнь в опасности. Записку съеште".
Подписана она была моей Голубой Феей-Крестной — полковником Фрэнком Уиртаненом.
Здешний мой иерусалимский адвокат г-н Элвин Добро-виц считает, что я наверняка выиграю дело в суде, сумей я представить хотя бы одного свидетеля, видевшего меня в обществе человека, известного мне как полковник Фрэнк Уиртанен.
Я встречался с Уиртаненом три раза: перед войной, сразу после войны и, наконец, в задней комнате пустующего складского помещения через дорогу от резиденции преподобного доктора Лайонелла Дж. Д.Джоунза, доктора богословия и медицины.
Видеть нас вместе можно было только во время первой встречи на скамейке в парке. Но те, кто мог нас видеть, вряд ли запомнили нас лучше, чем виденных в тот день птиц или белок.
Вторая наша встреча имела место в Германии, в Висбадене, в столовой бывшего военно-инженерного училища вермахта. На стене столовой огромная фреска изображала танк, ползущий по красиво извивающейся проселочной дороге. На фреске светило солнце и сияло ясное небо. Но этой буколической картинке не долго оставалось жить.
В зарослях кустарника на переднем плане фрески скрывалась удалая шайка робингудов в стальных касках, саперов, последней шуткой которых была засада: они заминировали проселок и для вящего удовольствия подготовили к грядущему развлечению противотанковую пушку и ручной пулемет.
Счастья полные штаны.
Как я попал в Висбаден?
Пятнадцатого апреля, три дня спустя после моего ареста лейтенантом Бернардом Б. О'Хэа, меня забрали из лагеря военнопленных Третьей армии близ Ордруфа.
В Висбаден меня привезли на "джипе" под конвоем старшего лейтенанта, чьего имени я так и не узнал. Мы почти не разговаривали, я его не интересовал. Всю дорогу его снедала тихая ярость по какому-то поводу, ко мне отношения не имевшему. Обидели его? Оскорбили? Обманули? Унизили? Превратно поняли? Не знаю.
Да и все равно он бы мне в свидетели не годился. Он выполнял приказ, явно ему докучавший. Спрашивал дорогу сначала к расположению части, затем к столовой. Проводил меня до двери, приказал войти в столовую и ждать. А потом укатил, оставив меня без конвоя.
Я вошел в столовую, хотя без труда мог дать деру.
И в этом грустном сарае в полном одиночестве сидела на столе под фреской моя Голубая Фея-Крестная.
Уиртанен был одет в форму американского солдата — куртка на молнии, защитного цвета брюки и рубашка с распахнутым воротом, сапоги. Оружия не носил, как и каких-либо знаков различия.
Он был коротконог. Когда я увидел его сидящим на столе, он болтал ногами, и ноги не доставали до пола. К тому времени ему было не меньше пятидесяти пяти, то есть на семь лет больше, чем во время нашей первой встречи. Он облысел и располнел.