— Мне очень легко любить тебя, — вздохнула Рези. — Ведь я всегда тебя любила.
— Мне вот пришло в голову… — начал я.
— Поделись с нами, — попросила Рези.
— Может, Мексика — это не совсем то, что нам надо, — продолжал я.
Всегда можно перебраться куда-нибудь еще, — вставил Крафт.
— Может… может, прямо в аэропорту Мехико-Сити… может, там пересесть на другой самолет… — продолжал я.
— И куда полететь? — Крафт закрыл журнал.
— Ну, не знаю, право. Куда-нибудь, только чтобы очень быстро. — Сама мысль о движении возбуждает меня — слишком я на месте засиделся.
— А, — буркнул Крафт.
— Да хоть в Москву.
— Что? — не поверил своим ушам Крафт.
— В Москву, — говорил я. — Я бы очень не прочь взглянуть на Москву.
— Оригинальная мысль, — сказал Крафт.
— Тебе не нравится?
— Ну, подумать надо.
Рези подалась от меня в сторону, но я крепко держал ее.
— И ты подумай, — сказал я ей.
— Если ты так хочешь, — еле выговорила она.
— Ей-богу, эта мысль мне все больше и больше начинает нравиться, — и я встряхнул Рези, чтобы расшевелить ее. — Мне бы в Мехико-Сити хватило и пары минут, до пересадки на другой самолет.
— Ты шутишь? — Крафт поднялся на ноги, тщательно разминая пальцы рук.
— А как по-твоему? Такой старый друг сам должен понимать, когда я шучу, а когда — нет.
— Шутишь, конечно. Что ты там в Москве потерял?
— Старого дружка, — ответил я.
— Вот не знал, что у тебя есть друзья в Москве.
— Может, он и не в Москве, но где-то в России, это уж точно. Надо бы навести справки.
— Как его зовут? — спросил Крафт.
— Степан Бодосков. Он писатель.
— Вот как. — Крафт снова сел и раскрыл журнал.
— Слышал о таком? — спросил я.
— Нет.
— А о полковнике Ионе Потапове не слышал?
Вырвавшись от меня, Рези забилась в самый дальний угол.
— А ты знаешь Потапова? — посмотрел я на нее.
— Нет.
— И ты не знаешь? — переспросил я Крафта.
— Нет. Объясни, кто это.
— Агент коммунистов. Пытается выманить меня в Мексику, чтобы меня там похитили и увезли для суда в Москву.
— Нет! — вырвалось у Рези.
— Заткнись, — , бросил ей Крафт. Отшвырнув журнал, он вскочил и потянулся за пистолетиком, лежавшим у него в кармане, но я уже взял его на мушку своего "люгера".
И заставил бросить оружие на пол.
— Вы только посмотрите… — изумленно сказал он, будто был здесь вовсе ни при чем, — просто индейцы и ковбои какие-то.
— Говард… — начала Рези.
— Ни слова больше, — предостерег ее Крафт.
— Милый! — в голосе Рези звучали слезы. — Ведь я действительно верила в нашу мечту о Мексике. Мы же все собирались бежать! — Она всплеснула руками. — Завтра, — прошептала она.
— Завтра, — прошептала она снова.
И затем ринулась на Крафта, будто пытаясь запустить в него когти. Но в руках у нее не было силы. Они лишь бессильно вцепились в плечи Крафта.
— Мы же все собирались заново родиться, — убито сказала Рези. — И вы тоже. Вы тоже! Разве вы не мечтали об этом? Как же можно было так тепло говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?
Крафт не отвечал.
— Да, я — агент коммунистов, — обернулась ко мне Рези. — И он тоже. Он действительно полковник Иона Потапов. И у нас действительно было задание заманить тебя в Москву. Но я вовсе не собиралась выполнять задание, потому что я люблю тебя, потому что не знала в жизни иной любви, кроме той, что мне подарил ты, и не буду знать.
— Ведь я сказала вам, что задания выполнять не буду, сказала, да? — обратилась она к Крафту.
— Да, — подтвердил Крафт.
— И он согласился со мной, — продолжала Рези. — И придумал эту мечту о Мексике, где мы все сумеем вырваться из капкана и счастливо прожить до конца наших дней.
— Как ты узнал обо всем? — спросил меня Крафт.
— Американская контрразведка следила за каждым вашим шагом, — ответил я. — Дом окружен. Вы спеклись.
Об операции…
О Рези Нот…
О том, как она умерла…
О том, как она умерла у меня на руках в подвале дома преподобного Лайонелла Дж. Д.Джоунза, доктора богословия и медицины.
Все произошло совершенно неожиданно.
Рези казалась такой предрасположенной к жизни, такой для жизни созданной, что мне и в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.
Я оказался в достаточной степени искушенным человеком либо человеком, в достаточной степени лишенным воображения — это уж решайте сами, — чтобы решить: столь молодую, красивую и умную женщину все происходящее лишь позабавит, куда бы судьба и политика ни забросили ее потом. К тому же худшее, что ей грозило, была депортация, и я объяснил ей это.
— И больше ничего? — уточнила она.
— Больше ничего. Вряд ли даже за обратный билет платить придется.
— И тебе не жаль расставаться со мной?
— Жаль, конечно, — ответил я, — но что ж поделаешь. Сюда вот-вот ворвутся арестовать тебя. Не драться же мне с ними.
— Ты не будешь за меня драться?
— Разумеется, нет. Разве я с ними справлюсь?
— Это имеет значение? — посмотрела на меня Рези.
— В смысле — я должен умереть за любовь, подобно рыцарю в пьесе Говарда Кэмпбелла-младшего?
— Вот именно. Давай умрем вместе, прямо сейчас!
— Рези, милочка, — расхохотался я. — Да у тебя вся жизнь впереди.
— Вся моя жизнь была — несколько волшебных часов с тобой, — вздохнула Рези.
— Я мог бы сочинить такую реплику для пьесы, когда был молодым.
— Это и есть реплика из пьесы, которую ты написал молодым.
— Глупый я был юнец.
— Я обожаю этого глупого юнца.
— Когда ты влюбилась в него? В детстве?
— В детстве. А потом — уже став взрослой. Когда мне давали твои рукописи и велели изучить их — вот тогда.
— Извини, не могу тебя поздравить с хорошим литературным вкусом.
— Ты не веришь более, что жить стоит лишь ради любви?
— Нет, не верю, — ответил я.
— Так скажи мне, ради чего же тогда стоит жить, — взмолилась Рези. — Пусть не ради любви. Ради чего угодно! — Она обвела рукой убогую подвальную комнатенку, и в жесте ее выплеснулось мое собственное восприятие мира как барахолки: — Я готова жить ради этого стула, ради этой картины, этой трубы, этой кушетки, этой трещины в стене! Только скажи мне, что ради них стоит жить, и я буду ради них жить! — рыдала Рези.
Обессилевшие ее руки легли на мои плечи. Она плакала, закрыв глаза.
— Пусть не любовь, — прошептала Рези. — Пусть что угодно. Только скажи.
— Рези… — мягко позвал я.
— Скажи! — и руки ее, вдруг снова налившись силой, сжали мне пиджак.
— Я уже старик… — беспомощно выдавил я. Это была трусливая ложь. Никакой я не старик.
— Что ж, старик. Скажи мне, ради чего стоит жить, чтобы и я могла ради этого жить, здесь — или за десять тысяч километров отсюда. Скажи мне, ради чего собираешься дальше жить ты, чтобы и мне тоже захотелось жить дальше!
В этот момент в дом ворвались.
Стражи закона лезли во все двери, размахивая оружием, заливаясь свистками и ослепляя всех светом ярких фонарей, хотя и так было достаточно светло.
Их набралось целое полчище, и они зашумели при виде мелодраматично злобной символики, украшавшей подвал. Так шумят при виде рождественской елки дети.
Человек десять — все, как на подбор, молодые розовощекие и брызжущие добродетелью — окружили нас с Рези и Крафта-Потапова, отобрали у меня пистолет и обыскали всех в поисках иного оружия, пока мы стояли, обмякнув, словно тряпичные куклы.
Сверху по лестнице спускалась еще одна группа фэбээровцев, конвоируя преподобного Лайонелла Дж. Д. Джоунза, Черного Фюрера и отца Кили.
Посреди лестницы доктор Джоунз остановился и обернулся к своим гонителям.
— Я делал то, — величественно заявил он, — что должны были бы делать вы. Вот и вся моя вина.
— И что же мы должны были бы делать? — спросил сотрудник, явно руководивший операцией.
— Защищать Республику! — ответствовал доктор Джоунз. — Нас-то чего травить? Мы лишь стремились упрочить нашу страну! Объединяйтесь с нами, и мы вместе возьмемся за тех, кто пытается ослабить ее!
— И кто же это? — спросил сотрудник.
— Я еще должен вам объяснять? Неужели вы сами не знаете — на вашей-то работе? Евреи! Католики! Негры! Азиаты! Унитариане! Иммигранты, неспособные усвоить дух демократии, играющие на руку социалистам, коммунистам, анархистам, антихристам и евреям!
— К вашему сведению, — с видом холодного превосходства ответил сотрудник, — я — еврей.
— Это лишь доказывает мою правоту.
— Чем же?
— Тем, что евреи пролезли повсюду, — отвечал Джоунз с улыбкой логика, доказательств которого не опровергнуть никому.
— Вы — против негров и католиков, — продолжал сотрудник, — но самые близкие ваши друзья — негр и католик.
— Что ж здесь странного? — удивился Джоунз.
— Но разве вы не ненавидите их?
— Разумеется, нет. Ибо мы верим в одно и то же.
— Во что?
— В то, что славная в прошлом наша страна попала не в те руки, — заявил Джоунз, на что отец Кили и Черный Фюрер согласно кивнули. — И чтобы вернуть ее на путь истинный, — продолжал Джоунз, — надо снести немало голов.
Никогда мне не доводилось видеть более наглядной демонстрации тоталитарного образа мышления в действии. Образа мышления, который можно уподобить системе шестеренок со спиленными наобум зубьями. Такая разлаженная машина, приводимая в действие заурядным, а то и угасающим либидо, дергается рывками, шумно, гулко и бессмысленно, словно какие-то адовы часы с кукушкой.
Старший фэбээровец ошибочно заключил, что зубы шестеренок в мозгу Джоунза стерлись совсем.
— Вы напрочь выжили из ума, — сказал он.
Но Джоунз вовсе не выжил напрочь из ума. Весь ужас ума классического тоталитарного склада в том и заключается, что механизм его, хотя и деформированный, сохраняет по своей периферии целые кусты шестеренок с зубьями, мастерски выточенными и сохраняемыми в безупречной форме.