Как бы там ни было, в мою дверь никакие агенты не стучались. В мою дверь вообще никто не стучался, хотя любой мог прочитать на почтовом ящике: "Говард У.Кэмпбелл-младший".
За все время, проведенное в чистилище Гринич Вилидж, я испытал самую большую опасность разоблачения моей постыдной тайны, обратившись к врачу-еврею, жившему в том же доме, на чердаке которого ютился я. У меня нарывал большой палец руки.
Врача звали Абрахам Эпштейн. Они с матерью только что въехали в наш дом и поселились на втором этаже.
Я назвал себя. Врачу мое имя ничего не говорило. Зато кое-что говорило его матери. Эпштейн был молод, только-только со студенческой скамьи. Мать его была стара — грузная, медлительная, с изрезанным глубокими морщинами лицом, на котором читались скорбь, горечь и настороженность.
— Известное имя, — заметила старуха. — Ну, вы-то, наверное, знаете.
— Простите? — обернулся к ней я.
— Неужели вы не слыхали ни о ком другом по имени Говард У.Кэмпбелл-младший? — удивилась старуха.
— Надо думать, не одного меня так зовут, — пожал я плечами.
— Сколько вам лет? — спросила она.
Я ответил.
— Тогда вы должны помнить войну.
— Хватит о войне. Забудь, — сказал ей сын ласково, но твердо, перевязывая мой палец.
— Неужели не слышали передач Говарда У.Кэмпбелла-младшего из Берлина? — спросила меня старуха.
— Да, да, теперь припоминаю. Совсем из головы вон, — ответил я. — Дело-то давнее. Его самого я никогда не слышал, но помню, что о нем писали. Забывается все.
— И должно забываться, — вставил доктор Эпштейн. — Все это случилось в эпоху безумия, о которой чем быстрее забыть, тем лучше.
— Освенцим, — произнесла его мать.
— Забудь об Освенциме, — ответил доктор Эпштейн.
— Вы знаете, что такое Освенцим? — спросила старуха меня.
— Знаю.
— Там прошла моя молодость. И детство моего сына, доктора, тоже прошло там.
— Я выкинул все это из головы, — резко сказал доктор Эпштейн. — Так, палец окончательно заживет дня чёрез два. Не мочить, держать в тепле. — И он заторопился проводить меня к двери.
— Sprechen Sie Deutsch? — крикнула мне вслед мать.
— Простите? — остановился я.
— Я спросила, говорите ли вы по-немецки.
— А… Нет, боюсь, что нет, — ответил я. И позволил себе робко поэкспериментировать с чужим языком. — Nein? — сказал я. — Это ведь означает "нет" — не так ли?
— Очень хорошо, — одобрила старуха.
— Auf Wiedersehen, — произнес я. — Это по-ихнему "прощайте", верно?
— До свидания, — поправила она меня.
— Ах, вот как… что ж — Auf Wiedersehen.
— Auf Wiedersehen, — ответила старуха.
Я был завербован американской разведкой в 1938-м, за три года до вступления Америки в войну. Произошло это одним весенним днем в берлинском парке Тиргартен.
Я уже месяц как был женат на Хельге Нот.
Мне было двадцать шесть лет.
И я был весьма преуспевающим драматургом, писавшим на языке, дававшемся мне для творчества лучше всего, — на немецком. Одна моя пьеса — "Чаша" — шла в Берлине и Дрездене. Другую — "Снежную Розу" — как раз ставили в Берлине. И я только что завершил третью — "Семьдесят раз по семь". Все три пьесы были о деяниях средневековых рыцарей, и политики в них было не больше, чем в шоколадных эклерах.
В тот день я одиноко грелся на солнышке, усевшись на парковой скамейке, обдумывая замысел четвертой своей пьесы, которая сама себе и предложила название: "Das Reich der Zwei" — "Государство Двоих".
Это обретала плоть пьеса о нашей с женой любви. О том, что два любящих существа могут выжить в обезумевшем мире, сохранив верность одному лишь государству, из них самих и состоявшему, — государству двоих.
На скамейку напротив присел средних лет американец — на вид дурак и пустозвон. Развязав шнурки, чтобы дать ногам отдых, он начал читать месячной давности номер "Чикаго санди трибюн".
По аллее, разделявшей нас, прошли три красавчика-офицера СС.
Когда они скрылись из виду, американец опустил газету и, по-чикагски гнусавя, сказал мне:
— Симпатичные ребята.
— Пожалуй, да, — ответил я.
— Бы понимаете по-английски?
— Да.
— Слава богу! Человек говорит по-английски! А то я тут чуть с ума не сошел — все пытался найти, с кем поболтать.
— Правда?
— Что вы обо всем этом думаете? — поинтересовался он. — Или теперь подобных вопросов больше не задают?
— О чем — "об этом"? — переспросил я.
— О том, что происходит в Германии, — уточнил незнакомец. — Гитлер, евреи и все прочее.
— Я здесь поделать ничего не могу, — сказал я, — так что об этом и не думаю.
— То есть вас не задело, — понимающе кивнул тот.
— Простите?
— В смысле — "не ваше дело"?
— Вот именно, — согласился я.
— Вы не поняли, когда я сказал: "вас не задело" вместо "не ваше дело"?
— Это, должно быть, распространенное выражение, да? — поинтересовался я.
— В Америке, — ответил незнакомец. — Слушайте, вы не против, если я пересяду к вам, чтобы не кричать через аллею?
— Как вам угодно.
— "Как вам угодно", — повторил он мои слова, перебираясь ко мне на скамейку. — Типично английское выражение.
— Я американец.
— Нет, правда? — поднял он бровь. — Я пытался угадать, кто вы, но этого мне и в голову не пришло.
— Спасибо, — поклонился я.
— По-вашему, я сделал вам комплимент? Вы мне за комплимент сказали "спасибо"?
— Ни комплимент, ни оскорбление, — ответил я. — Национальная принадлежность просто не интересует меня в той степени, в которой, может, и должна была бы интересовать.
Мой ответ, казалось, обескуражил его.
— Позволительно ли будет спросить, чем вы зарабатываете на жизнь?
— Пишу.
— Нет, правда? — оживился незнакомец. — Вот ведь совпадение. А я-то как раз сижу тут и все жалею, что не писатель, потому как надумал отличный, по-моему, сюжет для книжки про шпионов.
— Вот как?
— А чего! Могу вам и рассказать, коли так. Мне-то все равно ее нипочем не написать.
— У меня и так тем невпроворот.
— Ну, как знать — а вдруг когда-нибудь иссякнете, вот тут-то мой сюжетец и сгодится. Речь, значит, об одном американце, который так долго прожил в Германии, что сам стал настоящим немцем. Пьесы пишет по-немецки, женился на немецкой красавице-актрисе и заимел кучу знакомств среди нацистских шишек, которые любят отираться среди театральных. — И он скороговоркой перечислил имена нацистов, крупных шишек и помельче. Всех из них мы с Хельгой довольно хорошо знали.
Нет, мы с Хельгой вовсе не были без ума от наци. Но, с другой стороны, не сказал бы, чтобы мы их и особенно ненавидели. Они составляли большую и восторженную часть нашей аудитории и играли важную роль в обществе, в котором мы вращались.
Люди как люди.
И только задним умом я способен воспринимать их существами, оставлявшими за собой мерзкий и смрадный след.
По-честному, я и сейчас их такими представить себе не могу. Слишком близко я знал их с человеческой стороны, чересчур упорно в свое время трудился, зарабатывая их доверие и аплодисменты.
Чересчур упорно.
Аминь.
Чересчур.
— Кто вы? — спросил я незнакомца в парке.
— Дайте я сначала доскажу, — попросил тот. — Вот, значит, этот парень понимает, что скоро грянет война, и соображает, что Америка окажется на одной стороне, а Германия — на другой. И вот, значит, этот американец, который раньше с нацистами просто вежливо держался, решает сам притвориться нацистом, остается в Германии после начала войны и становится очень ценным американским шпионом.
— Вы знаете, кто я такой? — задал я вопрос.
— А то нет, — ответил он и, раскрыв бумажник, показал мне удостоверение сотрудника военного министерства США на имя майора Фрэнка Уиртанена. Место службы в удостоверении не указывалось.
— А это, чтоб вы знали, кто я такой. Я предлагаю вам сотрудничество с американской разведкой, мистер Кэмпбелл.
— О, Господи Иисусе! — В голосе моем прозвучали как гнев, так и покорность судьбе. Я обмяк на скамейке.
Выпрямившись наконец снова, я отрезал:
— Это же курам на смех! Нет! Нет, черт побери!
— Ну, в общем-то я не очень огорчен, — сказал Уиртанен, — потому что окончательный ответ вы мне все равно дадите не сегодня.
— Если вы полагаете, что я вернусь домой, чтобы обдумать ваше предложение, то вы ошибаетесь. Домой я вернусь за тем, чтобы отменно поужинать с моей красавицей-женой, слушать музыку, любить жену, а затем заснуть как убитый. Я не военный и не имею политических убеждений. Я — художник. Случись война, я пальцем о палец не ударю, чтобы хоть чем-то помочь вести ее. Случись война, она все равно застанет меня за моим прежним мирным ремеслом.
— Я желаю вам всяческих успехов в этом мире, мистер Кэмпбелл, — покачал головой Уиртанен, — но эта война никому не позволит по-прежнему заниматься своим мирным ремеслом. И, как ни жаль мне говорить это, — продолжал он, — но чем больше разгуляется нацизм, тем меньше вам придется спать по ночам как убитому.
— Посмотрим, — выдавил я.
— Вот именно — посмотрим, — отозвался майор. — Поэтому я и сказал, что окончательный ответ вы мне дадите не сегодня. Окончательным ответом станет вся ваша дальнейшая жизнь. Решившись работать, вы будете работать исключительно в одиночку, завоевывая столь высокое положение среди нацистов, какого только сумеете добиться.
— Прелестно, — буркнул я.
— Будете настоящим героем. Раз в сто смелее среднего человека — вот и вся прелесть, — ответил он.
Мимо нас прошли прямой, словно аршин проглотил, генерал вермахта и толстяк в штатском с портфелем, со сдержанным волнением обсуждавшие что-то на ходу.
— Здрасьте вам! — дружелюбно бросил им майор Уиртанен.
Презрительно фыркнув в ответ, они проследовали дальше.
— В самом начале войны вы добровольно пойдете на смерть. Ведь если даже вас не поймают и вы доживете до конца войны, ваша репутация будет замарана и вам вряд ли останется ради чего жить.