алтари, крепили руку в сабельном ударе, на потеху разрубая вражьих баб сверху донизу, косили из брызжущего кипятком и свинцом "максима" своих же "братьев по классу", поднявшихся против новой власти кто с чем мог: кто с вилами, кто с топором или даже с пустыми руками; для тех, кто выжил, строили потом, задолго до Майданека и Освенцима, свои концентрационные лагеря под красными стягами, где спившаяся охрана и скрипящие кожей портупей и сапогов выдвиженцы из плебса перерабатывали человеческий материал либо в комбикорм для опорышей, либо в послушное, лоботомированное страхом быдло; тех же, кто остался верен идее, ждал впереди голод, поедание собственных детей, новые войны, цинковые гробы, здравицы хором, немощные вожди, лживые книги, кастрированное прошлое, тусклый день, кислотный дождь, даль без горизонта и семьдесят лет рабства. Тем, кто остался верен идее, — им было хуже.
Идеи большевиков и их густо замешанная на крови с насилием история с недавних пор вызывали в душе Спецкора плохо скрываемое, почти физиологическое чувство страдания и ужаса одновременно. Прежде он испытывал это чувство только однажды, когда вместе со своим знакомым фельдшером блуждал по улицам и закоулкам провинциальной психушки, вглядывался в лица дурнопахнущих, одетых в казенное, давно не стиранное белье несчастных и не видел в них ничего живого. Некоторые протягивали к его лицу свои руки с обгрызанными до мяса ногтями, может быть, только с тем, чтоб погладить, но он шарахался в страхе, и тогда знакомый фельдшер ударял "дурака" прямо под дых. И тот улыбался. Смотреть на это было невыносимо: и больно, и страшно. Нынешняя российская жизнь с первых дней своего преобразованного существования напоминала Спецкору ту самую провинциальную психушку. Хоть и отстроенную за семьдесят с лишним лет, хоть и с новым казенным бельем и, может быть, даже с геранью на подоконниках, но по сути своей и по назначению оставшейся все тем же дурдомом, местом, где все не по-людски, все не так, все на зло. И очень часто — под дых.
Еще будучи студентом университета, Спецкор прочитал согласно списку обязательной литературы для изучения марксизма-ленинизма роман Кампанеллы "Город Солнца". Но даже не сам роман поразил его, а тот факт, что этой откровенно фашистской книжкой, в которой жители коммунистического завтра вынуждены спариваться по команде начальников, а стариков и немощных отправляют подыхать в сырые, специально уготовленные для этих целей пещеры, и этим бредом зачитывался и даже некоторое время был увлечен сам господь новый бог, небожитель из Мавзолея, вождь мирового пролетариата — товарищ Ленин!
Вера в Вождя до той поры была непоколебимой и существовала в его сознании как нечто самостоятельное, незыблемое и безгрешное. Ну как если бы это был лес, или солнце, или снег… Красную алюминиевую звездочку с его изображением под нестройный треск барабанов и вой труб он сжимал в ладошке на октябрьской присяге; чуть позже отдавал его картонному лику пионерский салют, свято веря при этом, что галстук красен от крови павших революционеров, а три его конца символизируют единство партии, комсомола и пионерии. Но от того, что носит на шее чужую кровь, — в дрожь не бросало. Наоборот, атрибутика коммунистической идеи будила его детское воображение, и больше всего на свете хотелось ему тогда дуть в трубу с красным штандартом и желтой бахромой. И горланить в пионерском строю песни навроде той, что разучивали на уроках пения:
Когда был Ленин маленький
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной…
Камень на камень,
Кирпич на кирпич,
Умер наш Ленин
Владимир Ильич.
Однако дуть в трубу ему так и не дали, а пионерские песни надоели сами по себе. Вместо этого он выучился свистеть в два пальца и "балдеть" от записанной на "ребрах" музыки "Rolling Stones".
Впервые он увидел Ленина достаточно поздно, во время обязательного ритуала посвящения в студенты. Очередь мимо стеклянного гроба двигалась быстро, и он не успел рассмотреть Вождя как следует. Одно только и запомнилось: Ленин был очень маленький. Слишком маленький для взрослого человека и скорее напоминал ребенка, которого ради потехи обрядили в мужской костюм, белую рубашку и галстук. Тогда он еще не знал, что каждую неделю Мавзолей закрывают на санитарный день и специальная бригада приводит мумию Вождя в порядок: бальзамирует его тело, гримирует лицо и руки, чистит его одежду. И все лишь затем, чтобы миллионы забитых и несчастных людей, молчаливой, шаркающей по гранитным ступеням толпой бредущих мимо его стеклянной и стерильной домовины вот уже которое десятилетие, воочию могли убедиться в вечности, в нетленности своего бога, а стало быть, и в вечности его идей. Этот язычески-азиатский ритуал, впрочем, на самом-то деле уже давно утратил всяческий смысл. Если бы Ленина, как и положено, похоронили по-христиански, народу к его могиле значительно поубавилось бы. Ведь людям интересно посмотреть не столько Вождя, сколько то, что с ним стало. С одинаковым любопытством они стали бы рассматривать мощи Петра Великого и Чайковского, Сталина и Муссолини. Однако многочисленным правителям большевистской России, как видно, в Мавзолее был нужен именно Ленин. Как символ бессмертия и нетленности, как объект паломничества и веры в светлое завтра. Но с тех пор как Спецкор увидел непогребенного, неестественно маленького Вождя впервые, он стал для него печальным символом собственной страны — неприкаянной, мертвой, лживой. Страны неиспользованных возможностей, которая могла бы жить совсем иначе: и светлее, и чище, и куда как богаче. Да вот беда, не уберегли. Пришел гегемон — обиженный, недалекий и злобный. Оп-поил ее, юную, водкой, изнасиловал всей своей миллионной гурьбой, избил в кровь и уселся жрать, да чтоб она ему подавала. И так он ее унижал, калечил, измывался над нею, что превратилась она со временем в кривую, безобразную и пропитую бабу. Может, и осталось что в опустошенной ее душе человеческого, да только слишком мало, чтобы жизни этой постылой противиться или даже руки на себя наложить. Вроде и есть она, да как бы и нет. Оболочка одна. Мумия.
Кто виной всему? Или что? Эти неумолимые вопросы, мучавшие и прежде здравомыслящих людей на его родине, все чаще мучали теперь и Спецкора. Особенно после его первой "загранки", когда, к своему удивлению, он вдруг обнаружил, что, оказывается, жить можно и по-другому, нежели живут его близкие, родственники и друзья. Спокойнее, увереннее, счастливее. И люди там не боятся, что не устроят ребенка в садик, а райисполком не выдаст квартиру, не страдают от хамства в многочасовых очередях за самым необходимым, не показывают пальцем на инвалидов, а жены не стучат на своих мужей в партком. Но главное даже не в супермаркетах, сияющих лаком автомобилях или, положим, в какой-то непривычной порядочности. Не это сшибает с ног. А то, что у людей тамошних — другие лица.
И не где-нибудь вся эта жизнь проистекает, а вот же, рядом. Стоит пересечь Государственную границу СССР, как привычное российскому взгляду запустение и беспорядок куда-то исчезают, а вместо этого — ухоженный лес, чисто крашенный домик, стриженая трава. Сто метров отделяет одно от другого… целая вечность.
Что же случилось? Почему судьба (или Бог?) распорядились именно так? Почему гигантская страна, полная нефтью, золотом, углем, хлебом, морями, умными, талантливыми людьми, вынуждена прозябать в нищенской нищете и с мазохистской настойчивостью уничтожать самою себя, все, что в ней есть доброго и прекрасного?
Поначалу ответы на подобные вопросы страшили скованное страхом сознание Спецкора, но потом он стал привыкать, тем более что жизнь неоднократно предоставляла доказательства его правоты. Виной всему, как ему казалось, была существующая система. Но не она одна. А еще и тот ко всему равнодушный, аморфный, низведенный ею до животного состояния плебс, который она породила.
Построенное коммунистами общество, вне зависимости от того, справедливое оно или нет, нищее или богатое, уже заслуживает всяческого осуждения и неприятия только за то, что возведено оно на крови и костях тысяч, миллионов людей, а потому не может считаться гуманным обществом. Это общество со знаком минус, царствие зла. Но если царствие это, ко всему прочему, обрекает граждан своих изо дня в день на всяческие унижения, лишения, страдания, то отчего же оно вообще еще существует? Или все дело в долготерпении народа, вплетенного в его непонятные гены еще со времен трехсотлетнего татаро-монгольского ига (картошка, огурцы есть — и слава богу, — говорила Спецкору пожилая крестьянка с мужицкими лапами, коими всю жизнь пахала за родную Советскую власть)? Да нет же, и народным страданиям есть предел. Вот ведь восстали шахтеры по всей стране, дали прос… выразителям воли масс. И люди уже идут не боясь на Красную, гэбистами окруженную площадь с лозунгами "Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС", и смута бродит в человеческих головах, и говорят вовсю о гражданской войне, а если мысль такая в сознании, то взяться за ружье — проще простого. И тогда вновь — смерть, кровь, новая бездна…
Нет, никогда не отдадут большевики нахапанную ими власть добровольно. Что бы ни обещали, что бы ни сулили гражданам великой страны. Для них уж лучше война и новое насилие, нежели отказ от своих мертворожденных идей. И они скорее потопят Россию в крови, чем отрекутся и предадут анафеме кровью же скрепленное свое прошлое. Ибо все они, как и их мумифицированный вождь, — заложники этих идей. За ними — так называемые завоевания социализма, иконостас павших революционеров, победа во второй мировой войне, освоение космоса, разрядка, сокращение ракет и многое другое, что, конечно же, могло быть совершено и без них, но случилось при их участии. За ними тысячи сторонников — кто из политических соображений, но в большинстве — по невежеству* потому что так заведено, так положено, — люди, для которых все счастье в жизни только в том и состоит, чтобы водка с сосисками — на столе да баба в постели, все остальное — пофигу. Но за водку и бабу, спасибо Советской власти, глотку перегрызут. Особливо всем этим неформалам, плюралистам и демократам, от которых, по их глубокому (внушенному, естественно) убеждению, весь беспорядок, неурядицы, дороговизна. Приученные родимой властью к безделью, стукачеству, исключительности, развращенные "зряплатой", "гертрудами", одами, членства-ми от эрка до цэка, люмпен-пролетарии Советского Союза представлялись сегодня Спецкору той опасной и сокрушающей силой, поставив на которую в семнадцатом большевики не преминут сделать это же и сейчас, семьдесят лет спустя. Ибо по сути своей были и остаются не выразителями чаяний народных, не его слугами, но партией люмпен-пролетариата. Того самого, что совершал октябрьский переворот, расстреливал в упор кулацкие семьи, обрядившись в энкавэдэшную форму, этапировал врагов народа в ГУЛАГ, въезжал на танке в весеннюю Прагу, а выслужившись до кожаного кресла, хапал взятки и уже новые танки отправлял за Гиндукуш… Все это он — великий и несокрушимый люмпен. Антихрист России. Извечный ее Враг и Герой.