…Революция — ты научила нас Верить в несправедливость добра. Сколько миров мы сжигаем в час Во имя твоего святого костра!
Это спрятанный в микрокассету Шевчук вместе со своим "ДДТ" электрическими разрядами "Революции" прорывался сквозь крохотные наушнички в ушах Спецкора. Он любил "ДДТ" и "Аквариум". Эти ребята не мешали думать и в нужный момент подпитывали кровь адреналином.
— Ненавижу революции, — сказал Спецкор, печально осматривая из окна автомобиля следы недавней зимы. — Все они одинаковы. От них воняет дерьмом и смертью
— Просто их ослепило солнце, — сказала жена Старого друга, — вот увидишь, когда их глаза привыкнут к свету, они наверняка уже не будут такими жестокими.
— Госпожа, я не буду ставить машину в гараж, — сказал пожилой шофер в каракулевой национальной шапке, которые у нас носят зимой офицеры из генерального штаба, — может быть, она вам еще понадобится.
Потом посмотрел на Спецкора и добавил:
— Революция — хорошо.
— По-моему,'твой шофер из местного КГБ, — сказал Спецкор жене Старого друга, когда они поднимались по широкой заснеженной лестнице старого дома.
— Здесь это называется секуритате, — ответила она не оглядываясь. — Я знаю, что он оттуда.
За тот год с небольшим, что Спецкор не видел своего Старого друга, он еще больше прежнего исхудал, сделался каким-то дерганым, усталым до болезненности. И водку стал пить не только по вечерам, но и днем, и даже с утра. Впрочем, его можно было понять. Иначе бы он просто рехнулся. "Раньше Москве было насрать на то, что здесь происходит. Москва требовала кисель. И мы ей его выдавали. Но когда все это случилось, они из меня душу вытряхнули. Сплю по два часа. Допингую. Но мне в кайф. Потому что это настоящая работа. Не то, что раньше". И он снова подливал домашнюю ракию в пустеющий стакан. "А знаешь, как встречали Рождество? Кругом стрельба. Танки по улицам носятся. На соседнем доме автоматчик засел. Трассеры по небу, ну как салют! Я спрятал своих в коридоре на втором этаже. Там стенки двойные. Если даже откроют по дому огонь — не пробьют. Только из пушки. Сидим, ждем, что дальше будет. Время от времени бегаю на чердак. Открою слуховое окошко: небо черное, звезды вот такие — падают и свистят. Потом тасёры[16] приехали. А, хер с ним, думаю: убьют так убьют. Сели за стол вот здесь и загудели до самого утра. Все живы-здоровы. Только Кешу где-то ранило. Это наш кот — Кеша. Местный революционер, язви его в душу мать".
Где-то в соседней комнате заскрежетали по сырой брусчатке тяжелые танковые траки, застучал АКС. Кто-то крикнул: "Не стрелять! Это провокация!" и еще "Пошел ты!". Снова застучал АКС. Только теперь совсем близко, в самое ухо. Ухнула базука. "Унесите раненого, унесите его отсюда!" — кричал все тот же голос, что прежде просил не стрелять. Но тут опять ухнуло, и голос оборвался на полуслове.
Спецкор сидел к звукам спиной, и, несмотря на две рюмки выпитой ракии, у него все равно что-то неприятно посасывало внутри. Он понимал, что телевизионный АКС ни ранит его, ни контузит. И все же это поганое ощущение, когда стреляют и убивают кого-то прямо за твоей спиной.
Старый друг не смотрел в телевизор. За те несколько дней, что минули с двадцать первого декабря, он все это видел живьем. Он уже привык к революции, и ее тошнотворный запах не вызывал в нем аллергических приступов. Или, может, он топил их в водяре?
— Старик, скажи честно, — спросил Спецкор, — ты-то хоть понимаешь, что здесь случилось?
— Случилось большое дерьмо, — сказал Старый друг печально, — во — Вуди Вудпекер!
Теперь по экрану телевизора метался сумасшедший американский дятел Вуди и орал свою дурацкую песенку. И это было все же лучше, чем предсмертный храп солдата на бульваре Магеру.
Сначала они ехали на машине по узким и таким скользким улочкам, что они больше напоминали ледяные русские горки. Особенно когда тормозишь. Дело в том, что во время правления Сапожника в Городе Луны от снега чистили всего лишь одну улицу, ту самую, по которой он проезжал из резиденции во дворец и обратно. Остальные, по гениальному замыслу градоначальников, к весне несомненно оттают сами по себе. Так оно в общем-то и происходило. Но сколько людей гробилось, ломало себе руки и ноги — не сосчитать. В конце концов, местные жители даже сконструировали для своих сапог и ботинок специальные противоскользящие устройства. Тем и спасались. Или просто смирились, что в этой стране будет скользко всегда.
На Университетской площади Старый друг отпустил своего гэбиста-водителя, и они со Спецкором пошли пешком на площадь Дворцовую.
И хотя со дня последних боев прошло уже больше недели, прошел дождь и снег, казалось, война в городе еще не окончена, что нынешний день — лишь короткая передышка, а с наступлением темноты дворцовые развалины вновь оживут призраками вооруженных автоматами Калашникова коммунистов и вновь они возьмут на мушку собственный народ. Сообщения о таких случаях то и дело мелькали в свободной прессе и по телевидению. Говорили, что эти террористы — бывшие сотрудники Сапожниковой секуритате. Но кто они на самом деле — знали немногие. Казалось, развалины и руины стреляют здесь сами по себе. И прямо в голову. Позднее выяснилось, что это были люди из команды USLA — спецподразделения по борьбе с терроризмом, входящего в состав Пятого управления Департамента госбезопасности и подчинявшегося лично министру внутренних дел страны и жене Сапожника. Но какая разница, от кого схлопотать в башку "думдум" — от террористов или от тех, кто с ними борется. Тем более когда входишь в развалины.
Здесь, в расстрелянном, окоченевшем трупе каменного монстра со впалой пастью разбитых дверей и исколотыми минометным огнем глазницами окон, теперь было тихо и неживо. Только напившимся кровью клопом светилась на стене красная лампочка вызова лифта. Да странные кладбищенские шорохи и звуки скользили с этажа на этаж. Под ногами скрипело стекло, шуршали желтые, местами обгоревшие газеты с торжественными портретами Сапожника рядом с рабочими, в сельской школе, на строительстве, при вручении ему ордена Ленина. Тут же валялись осколки свадебной посуды. Растоптанные детские игрушки, окровавленные книги, треснувшие зеркала, письма. Спецкор подобрал одно с пола, а Старый друг перевел: "Милая моя! Здесь, в жаркой Констанце, так мне тебя не хватает. Я не вижу этих причудливых закатов, я не чувствую ветра и острых камней под собою и думаю, думаю о тебе. Если бы этот ветер смог донести к тебе мои поцелуи, я бы нацеловал его и превратил в тайфун, если бы в закате отразилось твое лицо, я бы доплыл даже за горизонт, лишь бы к нему прикоснуться, если бы эти острые камни искололи в кровь мои ноги, я бы вынес и это, лишь бы войти в твой дом… Но злая судьба, видно, против нашей любви. Мне остается лишь ждать. Ион. Констанца. 26.VII.1951 г.".
— Злая судьба, — задумчиво повторил Спецкор.
— Им сейчас уже под шестьдесят, наверное.
— Их нет никого!
В дверном проеме стояла навьюченная мешками тетка. Или только теткина тень — не понять.
— Если вы разыскиваете хозяев, то их нет никого, — повторила она, — убили их еще в самом начале.
— А хозяина звали Ион? — спросил тетку Старый друг.
— Ну да…
— Значит, они все-таки встретились…
— Да говорю я тебе — убили. Вот непонятливый, — обиделась тетка и поспешила на улицу.
Из окна четвертого этажа, где они сейчас стояли, хорошо была видна вся площадь. Железобетонное здание ЦК, с крыши которого 21 декабря Сапожник с женой и охраной отправился на бронированном вертолете в свое последнее путешествие над орущей в революционном оргазме полумиллионной толпой. Выпотрошенная и сожженная Центральная университетская библиотека, из которой теперь бульдозерами и лопатами какие-то люди выгребали кремированные останки пергаментов, инкунабул, манускриптов. Изнасилованный музей изобразительных искусств с расстрелянными из советского автоматического оружия мадоннами, купидонами и богами Эль Греко, Джордано, Кранаха. Из окна четвертого этажа были видны облепленные грязным снегом бэтээры и пингвинья стая солдат в серых шинелях, что грелись возле выхлопных труб; выбитые витрины самого шикарного кабаре, где девчонки из кордебалета — вот с такими ногами! — танцевали прежде настоящий парижский канкан и где они теперь — неизвестно; расплющенный танком "фольксваген" и маленький храм вдали — такой чистый, нетронутый, — бог его, что ли, все эти дни хранил? — такой сверкающий изнутри, неубитый.
И пошли они тогда к храму.
Спецкор принял крещение всего месяц тому назад, в день своего тридцатилетия. Произошло все это случайно, негаданно. Накануне мучался от непонятного. Душа томилась и ныла от каких-то невнятных то ли предчувствий, то ли ожиданий, а сам он готов был расплакаться из-за всякого пустяка. Пил успокаивающее, водку пил, но неясная тоска не проходила, а только усиливалась час от часу. Давила на него тяжким и, казалось, неразрешимым грузом. И вдруг, словно бы по какому-то наитию, понял, что не может войти он в четвертое свое десятилетие без какого-то серьезного, жизненно важного поступка. Какого, он пока ясно себе не представлял, но то, что после поступка этого станет ему легче и груз с души падет, — это он чувствовал наверняка. Он прежде хотел креститься, но все как-то не получалось или не вызревало до конца в нем это желание. А тут возникло и пришло само по себе. И уже от понимания этого — отпустило немного. А когда после купели, после холодного кафельного пола, елейного благоухания на лбу и руках, после целования креста и святого причастия вышел на улицу, то почувствовал себя таким свободным и легким, таким обновленным, что будто родился заново или что-то новое родилось в нем самом, то, что нельзя сказать, а только ощутить единственный раз в жизни. Тихая эта радость, теплющаяся с тех пор в его груди, то разрасталась, то затухала, и он понимал, что гаснет она от его грехов, а пламенеет от добродетелей. И когда грехов было больше, чем добродетелей, а свет в нем едва мерцал, откуда-то из пустот душевных выплывала та гнетущая тоска, что душила в канун дня рождения. Вот тогда и шел в церковь, хотя прихожанин он был никакой: праздники церковные пропускал, постов не соблюдал, а из молитв на память знал только одну.